Мария была совершенно ошарашена и некоторое время вообще ничего не говорила. Наконец она тихим голосом произнесла:
– Ты уже много раз намекала на это. Но я всегда думала…
– Что ты думала?
– Я думала, что это временный разлад. В каждом браке бывают кризисы. Но из-за этого не стоит сразу все бросать. Надо все это выдержать, а когда-нибудь позже времена изменятся.
– У нас дело не в кризисе и не в разладе. Мои чувства к Анри умерли уже много лет назад. Они не проснутся вновь, так же как и вообще все умершее не может вновь ожить. Все, что ни продолжи сейчас, станет лишь мучением. Для меня и, в конце концов, для него тоже.
Иснар кивнула, пораженная решительностью в голосе своей дочери.
– Что ты собираешься делать? – спросила она.
– Мне надо постараться, – ответила Надин, – самой встать на ноги. У меня нет ни денег, ни профессии, ни собственной крыши над головой. – Ее голос на мгновение дрогнул; безнадега ее положения нависла над ней, как одеяло, под которым ей грозила опасность задохнуться. Но затем она вновь взяла себя в руки. – Я найду какой-нибудь путь. А пока… я хотела спросить, можно ли мне временно опять пожить у тебя?
По лицу Марии было видно, что она шокирована таким драматическим ходом событий, но женщина сумела сохранить самообладание – что ей пока в жизни редко удавалось.
– Само собой разумеется, – сказала она, – ведь это так же твой дом, как и мой. Ты можешь жить здесь, сколько захочешь. Хоть навсегда переезжай.
И эта последняя фраза разрушила самообладание Надин. Она была решительно настроена не плакать и с достоинством вынести капитуляцию, пережить провал своих планов и грез. Но та легкость, с которой ее мать брала в расчет возможность «навсегда», отняла у нее последний остаток сил.
– О боже, мама! – произнесла она, и слезы брызнули у нее из глаз точно так же, как и в последний ее приход, и если Мария на мгновение посчитала, что это слезы умиления, то очень скоро Иснар поняла свое заблуждение: она еще никогда раньше не видела человека, который так отчаянно и безутешно плакал. Даже сама она никогда так не рыдала, хотя и провела в слезах основную часть своей жизни. Мария спрашивала себя, что она сделала не так, сейчас и когда Надин была юной, – и, как и в большинстве случаев, пришла к выводу, что во всем этом каким-то образом была вина Мишеля.
Она с горечью уставилась в свою чашку кофе, прислушиваясь к боли своей дочери и зная, что ничем не сможет ее облегчить.
Лаура начала испытывать двоякие чувства: желание побыть одной и вину за это, и эта смесь оказалась крайне напряженной и сложной. В предыдущий вечер позвонил Кристофер – он хотел пригласить ее на ужин, но у нее была такая сильная потребность остаться в одиночестве, что она сообщила ему, будто уже что-то готовит для себя.
– Тогда сделай двойную порцию! – весело ответил он. – Через четверть часа я буду у тебя и принесу с собой особенно хорошее красное вино для нас.
– Нет, пожалуйста, не надо! – поспешно ответила Лаура. Пожалуй, эти слова она произнесла даже с некоторой резкостью в голосе, потому что в последовавшем молчании почувствовала растерянность и обиду – даже через телефон. Тогда она добавила как можно осторожнее: – Дело совершенно не в тебе, Кристофер. Мне просто нужно время для себя. Так много всего случилось… И это наводит меня на глубокие размышления. Я пытаюсь разобраться в себе и в некоторых вещах в своем прошлом. Извини меня.
Хейманн, как всегда, отнесся к ней с пониманием и сочувствием, однако не дал при этом так просто отделаться от себя.
– Конечно, Лаура, я это понимаю. Весь твой мир перевернулся, и тебе теперь нужно опять потихоньку сориентироваться в своей жизни. Но тем не менее это нехорошо – слишком много копаться в своей голове. И еще хуже – забиваться в угол. В какой-то момент мысли начнут просто вращаться по кругу, а некоторые вещи раздуются до невероятных размеров. Поэтому лучше поделиться с другом.
Лаура понимала, что в этом он прав, но в то же время знала, что и ее потребность побыть одной вполне жизненна. В результате она чувствовала себя неблагодарной, потому что не радовалась тому, что ей предлагали дружбу, а сердилась на то, что Кристофер настаивал, вместо того чтобы просто принять ее «нет».
«Наверное, мне вообще не нужно было ничего объяснять, – подумала она позже, – это принципиально неверно в разговоре с мужчиной. Для них объяснение всегда равносильно оправданию, а оправдание есть слабость. И тут они цепляют тебя на крючок».
Тем самым Лаура вновь вернулась к своим ошибкам, которые совершила с Петером, а это было такое обширное поле, что она провела в этих размышлениях весь остаток вечера.
Зато на следующее утро у нее появилось такое ощущение, что она немного продвинулась вперед. Лаура не собиралась анализировать свой брак с Петером до скончания веков, но ей хотелось ясности в нескольких важных пунктах, к тому же, как ей казалось, этот процесс помог бы ей справиться с пережитым.
С самого раннего утра Лаура отправилась на прогулку по полям и наслаждалась там восходящим солнцем и чистым, прохладным воздухом. Придя домой, она приготовила себе чай и выпила его, стоя на веранде, взирая при этом на море и наслаждаясь покоем, который вызвал в ней этот вид и который являлся свидетельством того, что она когда-нибудь оправится и начнет новую жизнь.
Наконец Лаура подумала, что надо бы позвонить Кристоферу, но эта мысль была ей неприятна, и она, как могла, оттягивала свой путь к телефону. Когда же тот внезапно зазвонил, она вздрогнула от испуга, но потом сказала себе, что это могла быть и Моник Лафонд. В субботу Лаура сунула в дверь ее квартиры записку с просьбой перезвонить ей, и если Моник никуда не уехала, то уже давно должна была сделать это.
Но, конечно же, это звонил Кристофер.
– Доброе утро, Лаура. Я не очень рано, надеюсь?
Женщина наигранно засмеялась.
– Да нет. Я всегда рано встаю, ты же знаешь.
И тут же подумала: «Как глупо с моей стороны! Откуда он должен это знать?»
– К сожалению, – последовал незамедлительный ответ, – я этого до сих пор не знал. Есть еще много всего в тебе и в твоей жизни, что мне придется открыть для себя.
Лаура зябко поежилась. Либо они с Кристофером говорили на разных языках, либо она в последние дни случайно подала ему какой-то знак, который он неверно понял. Но ей и в голову не приходило, что бы это могло быть. А может быть, эта фраза была совершенно безобидной с его стороны, и именно она интерпретировала ее по-своему, хотя он об этом вообще даже и не думал?
– Тебе что-нибудь дал твой вчерашний вечер? – продолжил тем временем Хейманн. – Потому что я действительно переживал. Некоторые люди поистине впадают в депрессию со всеми этими раздумьями. Я сам это испытал, когда Каролин ушла от меня. Мысленно прокручивал каждый наш разговор, который когда-либо у нас состоялся, постоянно размышлял, где мог совершить ошибку, что мог бы сделать, чтобы избежать их… В какой-то момент я совершенно запутался и был в отчаянии. Мне понадобились месяцы, чтобы выбраться из этой карусели мыслей в моей голове.
– Ты считаешь, что можно попасть в зависимость от размышлений, как от наркотика? – спросила Лаура, посчитав это интересным аспектом в данной проблеме.
– Я думаю, да. По крайней мере, это непрекращающееся размышление становится самостоятельным процессом и превращается в самоцель. Машина заводится, как только ты утром открываешь глаза, и прерывает свою работу, только когда ты уже заснул. Ты все время вынужден копаться в своих мыслях, даже не имея от этого никакой пользы. Я думаю, это можно считать характерным признаком зависимости.
– Но я еще далека от этого. Я только что стала вдовой. Я только что узнала, что мой муж мне изменял. Мне нужно все это переварить, но я не смогу этого сделать, если буду отгонять от себя все это.
– Конечно, – мягко сказал Кристофер, – я и не имел в виду, что ты должна все это отгонять. Я хотел только посоветовать тебе, чтобы ты не предавалась полностью постоянным размышлениям. Чтобы время от времени виделась с остальным миром и с другими людьми. Не замыкайся от всего и от всех.
Его голос звучал тепло и спокойно, и Лаура заметила, как ее агрессивный настрой, овладевший ею в последние дни по отношению к Хейманну, словно растворился в воздухе. Кристофер был отзывчивым, всегда готовым помочь, заботливым… Он не хотел оставлять ее наедине с собой, он стремился помочь ей и был всегда готов прийти ей на помощь. Он, собственно, поступал так, как ожидают от друга в такой ситуации, как у нее.
– А приходи сегодня вечером ко мне, – неожиданно для самой себя предложила Лаура. – На этот раз я для тебя приготовлю ужин – как ты этого недавно желал. В восемь часов сможешь?
– С удовольствием! – торжествующе ответил Кристофер, а Лаура, положив трубку, обрадовалась тому, что ей не придется снова коротать вечер в одиночестве.
Она узнала через справочную службу номер телефона Моник Лафонд и позвонила ей, но на другом конце провода лишь включался автоответчик. Лаура вновь попросила ее связаться с ней, хотя со вчерашнего вечера у нее появились сомнения в том, что ей действительно хотелось что-то разузнать по этому следу. Разве то, какого рода взаимоотношения были между ее мужем и загадочной Камиллой Раймонд, еще играло какую-нибудь роль? Разве это было важно, изменял ей муж с одной женщиной, с двумя или с тремя? Но ответ на этот вопрос прояснил бы, насколько серьезен был роман Петера с Надин. Лаура выяснила бы, стала ли Надин его серьезной любовью – или же осталась лишь постельной спутницей, одной из многих. А когда это станет известно, ей будет легче жить, имея достоверные сведения о том, что она была обманута.
Лаура написала на бумажке слова «М. Лафонд» с номером телефона Моник и положила эту записку около аппарата, решив, что попытается еще раз позвонить вечером.
В какой-то момент Моник задремала. Потом, вынырнув из тревожного сна, поняла по своим ощущениям, что надолго погрузилась в сон. Ей показалось, что она спала всего несколько минут, хотя все кости в ее теле, негнущиеся и ноющие, говорили о том, что Моник пролежала на холодном цементном полу в своем подземелье весьма приличное время.