Виктор налил ещё коньяка и задумался, щурясь, вглядываясь в бокал, словно не хотелось ему пить, но он понимал, что сейчас это было жизненно необходимо.
– Так вот, мог я себе без проблем отдельную палату купить, но тошно было одному. Мать, как только узнала, что я выжил, сразу от меня отказалась. Жена, царствие ей небесное, и так от меня месяц не отходила, а дома пацаны маленькие. Тимуру тогда вообще годик был, она их то к одним друзьям, то к другим пристроит. Луиза, несмотря на то, что родственница, брать к себе отказалась, ссылаясь на то, что она с Васькой не справляется, они ведь с моим Тимуром одногодки. В общем, замучилась она совсем, да и через месяц брать моих охламонов соглашались всё реже. Я и сказал ей, сиди дома, еду мне Толя будет возить, а я уже буду долечиваться сам. Так вот, чтоб на стену не полезть от тоски, попросил доктора положить меня в палату к хорошему собеседнику. Так я и познакомился с Сергеем Даниловичем. Пенсионер, интеллигент, профессор, воевал, и такие мы с ним задушевные разговоры вели, я думаю, именно он меня к жизни и вернул, иначе я совсем бы мозгами от чувства вины поехал. «Нет здесь твоей вины, – убеждал он меня, – в жизни всякое может случиться. Ну а коли чувствуешь свою вину, попроси один раз прощения и хватит. Теперь на тебе и твоя семья, и его, теперь ты вообще не вправе отступать».
– Виктор, а можно ближе к картине? – поторопила его Мотя, она видела, с какой скоростью он пьёт коньяк, и переживала, что до её вопроса его просто не хватит.
– Так это и есть о картине, – равнодушно ответил уже изрядно пьяный хозяин дома. – Все полгода, что я провалялся в больнице, делился едой с бедным пенсионером. Отдавал за ненадобностью конфеты для внуков, которые специально просил покупать Толяна. Дед брал и передавал через бабку внукам, вы знаете, он так светился, так радовался мелочам, что я всё понял. Радость в них, в мелочах, в том, что сыновья растут, в том, что жена любит, что солнце сегодня встало и что дед пенсионер, которому не платят пенсию уже полгода, может порадовать своих внуков. Ведь это была радость не только маленьких детей, он снова чувствовал себя человеком, чувствовал себя мужчиной, добытчиком. В общем, спас меня тогда дед не меньше Толяна, а я вышел, и с ещё большим желанием жить и работать, чтоб обеспечить самым нужным тех, за кого в ответе: жену с детьми, мать с отчимом, хоть и отказались они от меня, Эмму, Костика с Луизой и Васькой, ну, и конечно деда, он тоже стал моей семьёй. Деньги он не брал, обижался, но вот подарки принимал. Именно тогда я сколотил своё основное состояние. Я пахал как проклятый, но целью были не деньги, а то, что я мог на них содержать свою огромную семью.
– Много ли вы даёте Эмме? – вдруг спросил Алексей.
– Как и Костику, одинаково. Я выделил для них ежемесячное пособие, такое, на которое вполне можно прожить, нигде не работая.
– А Васе?
– Когда Васька закончила институт, я взял её себе на работу и поставил замом своего управляющего, Макара, поверьте, у неё хорошее жалование. Девка она оказалась умная, хваткая, нравится мне она, пошла не в мать и не в отца, умница девчонка.
– Тогда почему старшего своего держите в чёрном теле? – вставила Мотя и тут же прижала язык, потому что Виктор уставился на неё и зло набычился.
– А это не твоего ума дело.
Алексей решил, что пора спасать свою глупую напарницу и сказал:
– Виктор, так при чём здесь картина?
В этот момент Толя принёс очередную бутылку, налил хозяину и усадил его обратно в кресло.
– Так дед мне её и подарил, просто так, сказал, что на войне он спас одного поляка, а сам попал в госпиталь с ранением. Ранение было тяжёлое, и его, лежачего, отправляли в тыл. Вот в тот момент и пришёл этот поляк к нему в больницу. Именно это обстоятельство и позволило вывезти картину, в лежачем положении, так сказать, ехал домой, лёжа на произведении искусства. Так вот, отдал он планшет с картиной и сказал, что она досталась ему за то, что он спас сына Ганса Франка, когда тот провалился в болото. У картины есть одно обязательное условие: её нельзя продавать, только дарить, ну вроде того, что живая она, не терпит денег. Тогда, в далёкие девяностые, я не придал большого значения картине, думал, что фигня это какая-то. Думал, что, если была бы дорогая, дед продал бы и жил припеваючи, в легенду о запрете продажи тоже не верил. Только когда я стал собирать коллекцию и вызвал из Москвы искусствоведа, узнал, что это Рафаэль.
Виктор выпил залпом бокал, наполненный наполовину, и, упав на стол, заплакал:
– Почему так, словно проклял меня кто-то, все, кого я люблю, уходят. Маргоша, зачем, ну скажи, пожалуйста, зачем?
– А вы не думаете, что её убили? – спросил осторожно Алексей, помня реакцию на Мотин вопрос.
– Зачем, – вяло ответил Виктор, – кому она могла помешать, глупая и забитая девочка с огромными комплексами и маленькими мозгами? Она была бедная, как церковная мышь. Если бы убили меня, вот тут бы вы замучились выяснять самого желающего, уже пилили бы пирог, кто сколько сможет, – огромные слёзы текли по изуродованному шрамом лицу хозяина, хозяина жизни, который так часто теряет близких, что успел к этой страшной традиции уже привыкнуть. – Так что прекратите выдумывать, ищите картину, ничего не отменяется, Марго не справилась с нервами и покончила с собой.
– А вот это ещё вопрос, – тихо сказал Алексей больше себе, чем кому-то.
Понимая, что пришло время для решения её вопроса, Мотя подошла к Виктору и, торжественно вытащив из кармана кольцо, протянула его хозяину со словами:
– Возьмите жёлтую пчелу, отдайте, пожалуйста, голубую бабочку.
Виктор непонимающе смотрел на говорившую, и страх накрыл его с головой, он понял: пришла белая горячка, допился. Не придумав ничего лучше, он перестал бороться со сном, а устроившись поудобнее на столе, в одно мгновение уснул, прошептав ужасной болезни:
– Сгинь.
Мотя стояла у стола с протянутой рукой, было обидно и больно одновременно, средний палец на левой руке стал болеть ещё сильнее, словно проявляя солидарность со своей хозяйкой.
– Вы знаете, Матильда, а я его понимаю, – сказал Алексей, вздыхая, – это я сейчас к вам немного привык, а в начале нашего знакомства мне хотелось это сказать вам раз сто.
В другой момент Алексей ни за что бы не упустил возможности подольше поиздеваться над простушкой Мотей, но сейчас его накрыло странное чувство: дверь в кабинет после возвращения Толяна была неплотно закрыта и ощущение, что их подслушивали, не отпускало. От этого почему-то становилось очень страшно, до мурашек, которые побежали наперегонки по коже, пугая друг друга.
Глава 28Красота спасёт мир
– Вы счастливые, – выдохнула Зинка, – вы живёте в этой красоте.
Зинаида решила довериться Тимуру. Этот мажор, не знающий слово «нельзя», не стал бы воровать картину у отца и тем более убивать мачеху – именно так она рассуждала, но в глубине души, где-то очень глубоко лежала другая правда: она просто любовалась его голубыми глазами. Повлиял на её решение ещё и его ответ на поставленный Зинкой вопрос.
– Марго, по сути, была неплохой, мы общались, она не могла. Всё, что угодно, ошибиться могла, напакостить тоже в её духе, но покончить жизнь самоубийством – никогда.
Именно после этих слов Зинка пообещала нахалу, что расскажет всё, если он свозит её в посёлок Трудовое. Тимур усмехнулся, но согласился. Она даже подумать не могла, на что подписалась. У мажора был не автомобиль, а байк, классный, большой и скоростной. Боясь показаться трусихой, она поджала губы, надела шлем, что вручил ей Тимур, и села на железного коня. Сначала она крепко вцепилась в модную куртку молодого человека, но по мере поездки страх уходил, а приходило ощущение свободы и даже полёта.
Надо отдать должное, Тимур не задавал никаких вопросов ни тогда, когда приехали по нужному адресу, ни тогда, когда ему пришлось около часа стоять на улице и ждать Зинку. Но по пути обратно во Владивосток он остановился, снял шлем и сказал:
– Я выполнил свою часть сделки, теперь ты.
Подойдя к обрыву и выдохнув восхищение природой, бушующим внизу морем и ветром и немного позавидовав людям, живущим здесь, Зинка как всегда вспомнила деда.
Он с детства заставлял её писать стихи, она плакала и отказывалась, но дед был непреклонен. «Запомни, друг мой Зинка, – вкрадчиво, но очень настойчиво говорил дед, – стихи – это тренажёр для мозга. Причём универсальный, стихи писать просто необходимо для быстроты и остроты мышления, никогда не бросай это занятие, даже если у тебя получается так себе, пиши для себя». И вот сейчас ей, столько натерпевшейся в последнее время, показалось, что дед где-то рядом, смотрит на неё и переживает, сидя в своём зазеркалье.
Немного напугав стоящего рядом Тимура, она начала читать стихотворение собственного сочинения, словно пытаясь докричаться до другого берега Амурского залива, будто именно там находилось дедово зазеркалье.
«Где-то там, за горизонтом, плещется синее море.
Оно дышит печально и сладко, смывая любое горе.
Когда станет совсем тяжко и грехи не дадут разогнуться,
Я уеду туда, к морю, и забуду назад вернуться.
Искупавшись в спасительной влаге и надев на себя счастье,
Я в песке отогрею душу, что совсем позабыла о страсти.
Нарисую улыбку солнцем и промою глаза ветром.
И вот только тогда, наверно, я буду опять человеком».
– Я поражён, – ухмыляясь сказал Тимур, – убит и растерзан высотой полёта твоей мысли, более того, все чайки залива это оценили, даже они кричат тише, да что там чайки, я уверен, жители Тавричанки сейчас хлопают стоя, но это не совсем то, что я хотел сейчас услышать. Хотя, знаешь, о твоих грехах я бы, возможно, поговорил, давай перенесём разбор душевного состояния и глубину твоего морального падения на другое время. А сейчас просто, без душевных порывов и лирики, расскажи мне, кто ты и что ваша шайка делает в нашем доме?