Совершенно очевидно и то, что объяснять причины «скручивания» косыгинской реформы только событиями Пражской весны, ставшими прямым следствием совершенно провальной экономической «реформы О. Черника — О. Шика», совершенно примитивно. Посему целый ряд авторов (Л. И. Абалкин, В. С. Павлов, В. В. Попов, Н. В. Цхададзе, Р. С. Аллен[1162]) совершенно верно говорят о том, что процессу свертывания «первой» косыгинской реформы способствовали и многие существенные недостатки, присущие ей самой, поскольку: 1) чисто формально эта реформа предоставляла государственным предприятиям достаточно широкое поле для маневра, однако все же не смогла создать рачительного хозяина на производстве, так как «парадигма прибыли» так и не смогла преодолеть отчуждение работника от средств производства; 2) ущербность реформы во многом определялась повальной абсолютизацией прибыли как главного и обобщающего экономического показателя, хотя все прекрасно понимали, что ее можно было получать как за счет оптимизации производства, так и путем искусственного повышения цен и выпуска менее качественной продукции; 3) подавляющее число предприятий были кровно заинтересованы в повышении «рублевого» вала произведенной продукции и увеличении ее себестоимости, что противоречило основам сталинской модели советской экономики; 4) при этом те же госпредприятия были абсолютно не заинтересованы в обновлении своих основных фондов и усовершенствовании технологии производства, поскольку при такой модернизации себестоимость продукции неизбежно снижалась бы, хотя сама норма прибыли определялась именно ее себестоимостью; 5) придав самостоятельность госпредприятиям, которые по-прежнему оставались в рамках конкретных министерств, а, по сути, монополий-корпораций, авторы реформы оторвали их от отраслевых КБ и НИИ, лишив последних производственной базы и доступа к материальным и финансовым ресурсам; 6) фонд заработной платы предприятий стал целиком зависеть не от реального объема произведенной товарной продукции, а от численности их работников, поэтому применение округленноуравнительного принципа планирования фонда зарплаты автоматически вело к тому, что сокращение их численности также автоматически уменьшало и фонд самой зарплаты; 7) сохранялся старый принцип определения расхода материальных ресурсов на ценовой эквивалент валовой продукции. В результате возникла патовая ситуация: чем выше были материальные затраты, тем было больше «законных» оснований для получения более высокой отпускной цены, что неизбежно приводило к расточительству производственных ресурсов и росту розничных цен; 8) активное стимулирование производства сверхплановой продукции порождало у руководства многих предприятий т. н. «производственный эгоизм», то есть неуемное желание сознательно занизить государственные планы, поскольку их перевыполнение сулило им гораздо больше выгод, чем работа по утвержденным хозяйственным планам; 9) ввиду подобной практики, которая была на руку не только предприятиям, но и их министерствам, в существующий хозяйственный механизм стал внедряться механизм инфляции и «плановой анархии»; 10) нарушение пропорции между ростом производительности труда и резким ростом заработной платы, которая заметно опережала первый показатель, привело к острому потребительскому кризису и обострению проблемы дефицита уже в 1969 году. Прибыли многих хозрасчетных предприятий, которые перестали изыматься в государственный бюджет, стали конвертироваться в наличные рубли и стремительно наполнять потребительский рынок, что, с одной стороны, создало острый дефицит самых ходовых товаров и услуг, а с другой стороны, привело к резкому увеличению личных счетов в сберегательных кассах страны. Достаточно сказать, что в 1965–1970 годах наличный оборот увеличился на 76%, или 9,6 млрд. руб., денежные доходы граждан страны выросли на 57%, а вклады в сберкассы увеличились почти в три раза — с 19 720 до 56600 млн. руб. [1163] Иными словами, одной из главных причин остановки реформы стал «разгон инфляции за счет завышения предприятиями цен и перекачки средств в фонд заработной платы». Вместе с тем, как указал профессор Р. А. Белоусов, к концу пятилетки 62% всей прибыли, полученной промышленными предприятиями за этот год, было перечислено в бюджет в виде «свободного остатка прибыли» (40%), платы за фонды (17%) и рентных (фиксированных) платежей (5%)[1164]. Причем, по мнению того же Р. А. Белоусова, который считается признанным знатоком экономики советского ВПК, связано это было главным образом с возникновением денежного дефицита, ставшего прямым следствием нового витка гонки вооружений.
Кроме того, целый ряд авторов, в частности Е. Т. Гайдар и Ю. В. Латов, уверяют, что «свертывание косыгинских реформ можно рассматривать… как яркий пример «ресурсного проклятия» страны», которое в конечном счете «стало не стимулом, а тормозом развития» советской экономики. Явный «рост настороженности брежневского режима к прорыночным инновациям почти совпал с «нефтяным шоком» 1973 года», когда «резкий рост мировых цен на нефть и газ в сочетании с началом активной разработки новых месторождений Западной Сибири (прежде всего Самотлора, где «большую нефть» стали добывать с 1968 года) позволил советскому руководству получать от экспорта энергоресурсов очень высокие доходы» и «за счет этой природной ренты решать многие продовольственные проблемы», в том числе путем импорта зерна[1165].
Надо сказать, что традиционная точка зрения, давно представленная во всей литературе, состоит в том, что реализация косыгинской реформы «явно улучшила положение в советской экономике», так как за весь послевоенный период именно VIII-я пятилетка, хронологически совпавшая с проведением этой реформы, оказалась самой результативной, о чем зримо говорят такие цифры официальной статистики: за прошедшие пять лет валовой общественный продукт увеличился на 43%, произведенный национальный доход — на 46%, продукция промышленного производства — на 50%, сельского хозяйства — на 23%, производительность труда — на 39%, а реальные доходы на душу населения — на 33%. В результате процесс снижения темпов роста советской экономики, наблюдавшийся весь период хрущевского правления, был де-факто не только остановлен, но и преодолен. Более того, по мнению целого ряда авторов (А. П. Милюков, Э. Ф. Гизатуллина[1166]), «на протяжении всех пяти лет «золотой» пятилетки в СССР фиксировались рекордные темпы экономического роста, такие же, как в Японии тех лет». Однако в последний период столь радужные оценки косыгинской реформы уже ушли в прошлое, и в настоящий момент существует огромное количество совершенно полярных точек зрения, на которых мы вкратце и остановимся.
Если говорить о западной советологии, прежде всего американской, то, как верно подметила доцент Е. В. Лаптева[1167], она изначально была слишком ангажирована, поскольку многие ее представители, даже из университетской среды, работали по правительственным грантам и довольно часто выполняли аналитические обзоры по заказам своих разведслужб, а посему вольно или невольно им приходилось подстраиваться под пожелания своих заказчиков, что делало неизбежным негативные или как минимум критические оценки всей советской экономики. Кроме того, их оценки советской экономической модели, во-первых, базировались в основном на открытых источниках, а во-вторых, велись с позиций компаративистики, т.е. сравнительного анализа двух хозяйственных систем — т. н. «свободной экономики» буржуазного мира и «командной экономики» советской системы, что также не лучшим образом отразилось на качестве многих работ[1168]. Если же говорить по существу, то наиболее крупные работы с оценкой (во многом отрицательной) косыгинской реформы принадлежали советским эмигрантам, которые так или иначе были вовлечены в ее разработку и реализацию[1169]. Причем многие зарубежные исследователи (М. Эллман, А. Бергсон, Р. Кембелл, П. Грегори, Р. Стюарт[1170]), насочинявшие в 1960-1980-х годах всевозможные теории «административного диктата» «корпоративности» и «приоритетного планирования», всячески пытались доказать, что вся советская экономика, представлявшая собой «одну большую корпорацию, связанную крепкими партийно-бюрократическими узами», была априори крайне неэффективна и нереформируема и в силу этой базовой причины сама косыгинская реформа изначально была обречена на провал.
Гораздо позднее, уже в постсоветский период, аналогичные оценки появились в российской и восточноевропейской историографии, в частности в работах Г. X. Попова, Д. Е. Сорокина и Я. Корнаи[1171]. По их мнению, «новые методы хозяйствования, предлагаемые косыгинской реформой, в принципе не могли сработать при сохранении основ советской экономической системы. Их последовательное воплощение в жизнь требовало затронуть ее базовую основу — отношения государственной собственности на средства производства, что, в свою очередь, неизбежно повело бы к изменению всей системы социально-политических отношений». Более того, как заявил тот же Я. Корнаи, один из самых маститых венгерских экономистов, который еще в 1960-1980-х годах читал свои лекции в Стэнфорде, Принстоне и Гарварде, «социалистическая система сама воспроизводит неразрешимые внутренние противоречия и конфликты и ведет себя иррационально».
Что касается отечественной историографии, то самые первые работы с анализом косыгинской реформы, принадлежавшие перу Е. Г. Либермана, А. М. Бирмана, Г. X. Попова, Е. Э. Бейлиной, Н. Ф. Воробьева и А. С. Синявского, вышли еще в 1970-1980-х годах