[1172]. Однако, как верно заметил профессор Г. И. Ханин, реальный критический разбор косыгинской реформы начался с выходом в свет в 1990 году сборника статей «Альтернатива: выбор пути»[1173], выразившего позицию тогдашней внутрипартийной «левой оппозиции». А до этого момента в советской публицистике и историкоэкономической науке было принято «высказывать позитивную оценку косыгинской реформы» с указанием лишь ряда определенных проблем в ее реализации.
В постсоветский же период о косыгинской реформе вышло довольно много публикаций, как сугубо апологетических, принадлежавших, например, перу косыгинского внука А. Д. Гвишиани или его помощнику Ю. В. Фирсову, так и довольно критических и даже острополемических — Л. И. Абалкина, М. Ф. Антонова или Г. И. Ханина[1174]. А новый интерес к оценке косыгинской реформы вновь возник уже в последнее десятилетие, с момента публикации статьи Ю. М. Голанда и А. Д. Некипелова с явным полемическим названием «Косыгинская реформа: упущенный шанс или мираж?»[1175]. Понятно, что в полемику вокруг этой статьи сразу же включились многие авторы, ряд из которых (Л. Н. Лазарева, М. В. Ульянова, О. А. Ульянова) даже посвятили этой теме целые диссертации[1176].
Исходным вопросом, оказавшимся в центре внимания этой дискуссии, стало обсуждение причин косыгинских преобразований. Существует два основных подхода к этой проблеме. В первом случае внимание было сфокусировано на объективных факторах развития советской экономики того периода, в том числе вступлении Советского Союза в эпоху научно-технической революции, которая и потребовала срочной интенсификации всех сфер промышленного и аграрного производства. Все сторонники данной точки зрения (Ю. В. Фирсов, Ю. М. Голанд, А. Д. Некипелов, Л. Н. Лазарева, А. П. Терняев[1177]) утверждали, что в Советском Союзе была построена командно-административная система управления, которая на рубеже 1950-1960-х годов себя де-факто исчерпала, а посему и потребовались создание новой управленческой конструкции, прежде всего на уровне производств, и перестройка работы всех плановых органов страны снизу доверху. Однако их оппоненты (Л. Машэ-Суница, М. Ф. Антонов, С. С. Губанов, В. Ю. Катасонов[1178]), напротив, говорили о том, что, во-первых, косыгинская реформа стала прямым следствием провальных хрущевских реформ, весьма серьезно подорвавших экономику страны, и, во-вторых, новое советское руководство вместо того, чтобы в полном объеме восстановить сталинскую экономическую модель, где главными критериями эффективности всего производства выступали показатели роста производительности труда и снижения себестоимости готовой продукции, пошли по пути возрождения буржуазных отношений (где во главу угла всегда ставилась норма прибыли и рентабельность) и воссоздания неонэповской модели госкапитализма образца 1920-х годов, которая и создала базу для буржуазной контрреволюции 1990-х годов[1179].
Не менее спорным вопросом являются и результаты всей косыгинской реформы. Точнее говоря, существует относительный консенсус в оценке качественных результатов этой реформы, имевших двоякий характер, где положительная оценка перехода к хозрасчету соседствует с отрицательной оценкой всех «побочных эффектов» данной системы, особенно в вопросах ценообразования и номенклатуры товарной продукции. Однако есть большие разногласия в оценке ее количественных результатов. Например, профессор В. А. Мау утверждает, что положительный эффект VIII-й пятилетки был весьма сомнителен, а профессор Г. И. Ханин вообще назвал ее успехи статистической иллюзией[1180]. Более того, вопреки принятому мнению, что косыгинская реформа имела рыночную направленность, он говорит о том, что практические меры ничего общего с рыночной экономикой не имели вовсе и в сравнении с реальными реформами в ряде европейских соцстран они выглядели куцыми, поэтому сам термин «реформа» для косыгинских новаций является «слишком сильным».
Позицию В. А. Мау, а особенно профессора Г. И. Ханина, который считал, что «золотым десятилетием» всей советской экономики было время V-й и VI-й пятилеток, то есть 1951–1960 года, разделяет и профессор В. Н. Лисовицкий, который, анализируя юбилейный сборник «Народное хозяйство СССР за 70 лет», опубликованный в 1987 году, привел такую таблицу среднегодовых темпов прироста ВНД в СССР в 1946–1970 годах[1181]:
Между тем доцент С. Е. Мишенин в одной из своих крайних публикаций, попытавшись заочно примирить спорящие стороны, заявил о том, что в «цивилизационном плане» (как фактор развития российской цивилизации) косыгинская реформа все же победила. Но цена этой победы еще долго будет предметом анализа ученых, политиков и публицистов, поскольку она, так и не обеспечив стабильность советской системе, все же дала возможность сохранить коридор возможностей для дальнейших социально-экономических экспериментов. Эта точка зрения, как считает сам С. Е. Мишенин, «может в чем-то объединить как сторонников, так и критиков косыгинской реформы и послужить основой для дальнейшей плодотворной научной разработки проблем истории советской экономики»[1182].
Однако его коллега профессор Д. Б. Эпштейн говорит о том, что среди трех точек зрения, существующих на косыгинскую реформу, нет и никогда не будет «примирения», поскольку столь глубокие различия во взглядах на реформу объясняются различными политическими и политэкономическими взглядами на социализм как таковой и на содержание таких понятий, как «общественная собственность» и «общественное производство». На его взгляд, сторонники первой точки зрения признают, что «реформа дала существенный позитивный толчок развитию всей советской экономики в 1965–1970 гг.», а главная причина ее «сворачивания связана с тем, что возросшая самостоятельность предприятий очень не нравилась партийно-министерской бюрократии». Более того, она повышала «роль А. Н. Косыгина в Политбюро ЦК и тем самым создавала потенциального конкурента Л. И. Брежневу, что никак не могло ему нравиться. В итоге реформу свернули, а А. Н. Косыгина отправили на пенсию». Данную позицию он считает «поверхностно-бюрократической», поскольку ее сторонники во главу угла ставят «отношения внутри управляющей верхушки КПСС». Вторая точка зрения, которую он сам именует «догматически-сталинистской», «отличается радикально негативным отношением к косыгинской реформе», так как все ее сторонники считают, что эта реформа «сделала прибыль главным показателем работы предприятий и тем самым дала простор буржуазным отношениям и теневому капиталу при социализме, извратив саму его суть», что в конечном счете и погубило СССР. Причем в рамках этой точки зрения, по мнению Д. Б. Эпштейна, есть и «крайняя конспирологическая версия», которая гласит, что косыгинская реформа «была диверсией сионистов и сионистского теневого капитала», а сам Е. Г. Либерман был членом сионистского подполья в Харькове. Наконец, третья, «экономико-реформистская позиция» (по сути, троцкистско-меньшевистская), которую разделяет и сам Д. Б. Эпштейн, состоит в том, что «косыгинская реформа имела плюсы и минусы, однако длительный период ее развития», вплоть до отставки А. Н. Косыгина, показал, что «для существенного повышения эффективности социалистической экономики был необходим более решительный поворот к самостоятельности предприятий и развитию регулируемых рыночных отношений», однако «это противоречило догматичным политэкономическим установкам того периода»[1183].
5. Новая рецентрализация советской экономики, проблемы научно-технической революции и управленческий кризис второй половины 1970-х — начала 1980-х годов
Не секрет, что общим местом почти всей отечественной историографии, мемуаристики и публицистики перестроечного и постсоветского периодов (М. С. Горбачев, Г. А. Арбатов, Р. Г. Пихоя, А. В. Шубин, Е. Т. Гайдар, Г. Х. Попов, Л. М. Млечин, Ю. В. Латов[1184]), стало утверждение о том, что развитие советской экономики в 1970-х — первой половине 1980-х годов проходило под знаком дальнейшей централизации и бюрократизации давно прогнившей системы управления, свертывания буквально всех хозяйственных реформ и, как следствие этих процессов, заметного падения темпов роста практически всех социально-экономических показателей развития народного хозяйства и наступления эпохи «застоя». Однако, конечно, столь однобокая оценка эпохи брежневского «застоя» во многом носила, да и носит, сугубо конъюнктурный и откровенно политизированный характер. И лишь немногие историки и экономисты, в том числе Г. И. Ханин и Р. А. Белоусов[1185], рискнули более объективно подойти к изучению этой важной проблемы.
Как известно, все последние десятилетие брежневского правления масштабы и темпы роста советской экономики определялись плановыми показателями IX-й, Х-й и XI-й пятилеток, директивные установки которых были обсуждены, а затем и одобрены на XXIV–XXVI съездах КПСС, прошедших в 1971, 1976 и 1981 годах. Однако эти Директивы развития народного хозяйства страны главным образом определяли приоритеты хозяйственной политики, главные цифровые показатели роста объемов производства всех отраслей и темпы самого этого роста. Хотя в самих же Директивах практически ничего не говорилось о механизмах достижения указанных целей и конкретных шагах руководства партии и правительства по их реализации. Как правило, все ограничивалось привычными заклинаниями о «повышении эффективности общественного производства» и «росте производительности труда». Между тем и Политбюро ЦК, и особенно Совет Министров СССР находились в состоянии перманентного поиска разнообразных механизмов достижения поставленных целей и задач. И в этом смысле многие авторы (Л. И. Абалкин, Г. X. Попов, А. И. Милюков, А. Ф. Неустроева, С. Е. Мишенин