н с порога. – Новый воздыхатель? Здесь? Где мы с тобой были все это время?
– Вообще-то я здесь живу.
Хотелось только одного: чтобы он ушел. От одного его вида все внутри перехватывало. Неизвестно даже, когда увлеченность этим человеком переросла в свою противоположность. Ну а после того как интерес к ней проявил другой – полная противоположность этому расчетливому прохиндею, с которым у нее прошел весь этот год, – возможность высказать свою неприязнь Блейку в лицо превратилась в неодолимый соблазн.
Она ведь сама планировала ему сегодня позвонить, чуть погодя.
– Все кончено, – машинально повторила Кэтлин. – Уходи.
Он набросился так резко, что женщина и не ожидала. Рукой схватил за горло, завалил спиной на столик; пеньюар распахнулся, открыв ее наготу. От силы броска ноги Кэтлин подлетели над полом (она сейчас была пригвождена к столешнице).
Так грубо на нее еще никогда не нападали.
Антрим придвинулся лицом. Было трудно дышать. Мелькнула мысль вцепиться ему в рожу: по глазам видно, что струсит, мразь. Это он перед ней хорохорится, а на что-то большее (будем надеяться) духу не хватит.
– Чтоб ты в аду сгорела, – процедил он.
А затем отшвырнул ее и стремглав вышел.
Об этом дне Кэтлин долго не вспоминала. Бедро потом саднило целую неделю. Антрим пробовал дозвониться, оставлял на автоответчике извинения, но она их игнорировала. А как раз за неделю до того случая он написал ей обалденную рекомендацию для поступления в АБОП. Сам вызвался, попутно открывшись, что работает в ЦРУ и что доброе словечко ей не повредит. А она все не могла решиться перейти из юриспруденции в область правоприменения. И подвигнул ее на это именно их бурный разрыв.
Уж чего-чего, а такого обращения с собой она впредь не допустит.
Так Кэтлин овладела приемами самообороны, навыками стрельбы, получила именной жетон. В ней также появилась некая злая бесшабашность – непонятно даже, благодаря Антриму или вопреки ему.
Люди вроде Блейка Антрима живут в убежденности своего превосходства над остальными. Вышестоящее положение для них важней, чем даже само дело, которым они занимаются. А когда эта фантазия сталкивается с объективной реальностью, реакцией у них является насилие.
Был в нем некий изъян, эдакая червоточинка неуравновешенности. Он никогда не отступал. Не мог. Мосты он оставлял не просто сожженными, а еще и радиоактивными. Закрытыми для прохода навсегда.
Единственный путь для него – это вперед.
Так что не исключено, что Мэтьюз заблуждается в своих расчетах.
Повторное, спустя десять лет, сближение с Антримом может оказаться труднее, чем можно себе представить.
Часть вторая
20.30
Возвращаться в Оксфорд Кэтлин всегда нравилось. Здесь прошли четыре года ее студенчества. Так что когда комментарий в ноутбуке задал ей направление – сто километров на северо-запад, – она этому только обрадовалась.
Свое существование этот город отсчитывал с X века; первыми замок здесь возвели еще норманны. В XIII веке здесь был образован колледж. Теперь же в здешних медвяного цвета готических зданиях размещались и неустанно состязались меж собой тридцать девять учебных заведений, каждое из них высшее и подчеркнуто обособленное. Звались они на свой исконный, монастырский манер: Корпус-Кристи (или Тела Господня), Харфорд, Крайст-Черч (то есть Христова Церковь), а также колледжи Магдалины и Троицы – в совокупности старейшая во всей Англии федерация, известная как Оксфордский университет.
Реки Темза и Черуэлл стекались здесь воедино, а Кэтлин много раз теплой и тихой предвечерней порой каталась на плоскодонке, отталкиваясь шестом под сонный переплеск вод, и, надо сказать, здорово в этом деле поднаторела. Здесь, в этом городе, умер король Гарольд и появился на свет Ричард Львиное Сердце; получал образование Генрих V и веселилась в окружении шпилей, башен, крытых галерей и прямоугольных двориков Елизавета I, приезжавшая сюда на церковные празднества. Этот город был средоточием истории, теологии и учености; здесь во все эпохи обучались великие священнослужители и политики, поэты и философы, не говоря уже об ученых. Кэтлин где-то однажды прочла, что Гитлер якобы запретил люфтваффе бомбить Оксфорд, намереваясь после падения Англии перенести британскую столицу сюда.
Оксфорд был именно тем, чем его назвал Мэтью Арнольд.
Городом мечтающих шпилей.
Пока ехала, она размышляла о Блейке Антриме. Перспектива снова его увидеть вызывала в душе неприятие. Не из тех он людей, что спускают обиды или прощают: для этого у него слишком уязвимое самолюбие. Скольких женщин он успел сменить? Был ли женат? Стал ли отцом (родным вряд ли, но хотя бы приемным)?
Четкой информации Мэтьюз не дал и на второй встрече, а просто сказал прямиком идти в холл колледжа Иисуса, что в самом сердце города, среди магазинчиков и пабов. Основанный валлийцем, но содержание и покровительство получавший от англичанки Елизаветы I, этот колледж был единственным из оксфордских, что вырос и окреп при ее правлении. Небольшой, примерно на шестьсот человек, включая собственно студентов, магистрантов и профессуру. Кэтлин в нем всегда нравился характерный дух англиканства. Ей знаком был обширный зал колледжа, чем-то напоминающий Мидл-Темпл. Та же прямоугольная форма, резные деревянные панели, лепные картуши с завитками, а также портреты маслом – один из них непосредственно самой Елизаветы, главенствующий над высоким столом вдоль северной стены. Правда, потолок здесь был уже не с тюдорскими балясинами-стропилами, а просто ровный слой штукатурки.
Учитывая, что сегодня пятница, да к тому же вечер, Кэтлин переживала насчет того, как ей попасть в кампус, однако ворота на Терл- и Шип-стрит оказались открыты, свет в вестибюле зажжен, а внутри ее дожидалась женщина – изящная, невысокого роста, с седоватыми светлыми волосами, собранными в пучок. Строгий костюм цвета морской волны, туфли на низком каблуке. Представилась она официально, по имени и званию: Ева Пазан, профессор истории из колледжа Линкольна, еще одного оксфордского заведения со стажем.
– Хотя училась я в Эксетере, – уточнила она. – А вы, я так понимаю, в Сент-Эннз.
Получается, обе они из федерации тридцати девяти оксфордских вузов. Колледж Святой Анны отдавал предпочтение абитуриентам из госсектора (в их число входила и Кэтлин), а не выпускникам частных школ. Поступление туда было для Кэтлин едва ли не самой яркой страницей ее биографии. Сколько же, интересно, Пазан лет? Ведь в Эксетере до семьдесят девятого года обучались только мужчины.
– Вы, должно быть, одна из первых поступивших туда женщин?
– Была. Получается, мы ознаменовали исторический рубеж.
Кэтлин осторожно недоумевала насчет своего здесь местонахождения, и это, по всей видимости, не укрылось от ее собеседницы.
– Сэр Томас просил меня передать вам некоторые детали, которые не прозвучали в Лондоне. В записи эта информация не приводится по причинам, которые станут для вас очевидны. И он подумал, что лучше меня вам никто не объяснит. Моя специальность – Англия времен Тюдоров. Я преподаю в Линкольне, но время от времени консультирую по историческим нюансам наши службы, в том числе и разведывательные.
– И для этого сэр Томас выбрал именно это место?
– Да, а я с ним согласилась. – Ева Пазан указала через холл. – Видите там портрет Елизаветы I? Колледжу подарен Кентерберийским каноном в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году. Он как раз иллюстрирует то, о чем у нас пойдет речь.
Кэтлин окинула взором облик королевы в платье длиной до пола. Геометрические узоры на рукавах с буфами и пышная, со струящимся шлейфом юбка выгодно дополняли друг друга. Подол оторочен жемчугом. А над монаршей головой держали венок двое херувимов.
– Портрет был написан в тысяча пятьсот девяностом. Здесь королеве пятьдесят семь лет.
Между тем лицо на портрете выглядело гораздо моложе.
– Это было то время, – пояснила Ева, – когда все сколь-либо «не приличествующие» портреты Елизаветы изымались и предавались огню. Уцелеть не должен был ни один, вызывающий хоть какое-то сомнение в ее бессмертности. И вот именно автор этого полотна, Николас Хиллиард, разработал канон лица королевы, которого при создании ее образа обязаны были придерживаться все художники. «Маска юности» – так именовали его в кулуарах, – за счет которой Елизавета смотрелась на портретах вечно молодой.
– Я даже как-то не придавала значения, что она была так чутка к своему возрасту.
– Елизавета была настоящей загадкой. Черты яркие, фактурные, с неизменной печатью властности и достоинства. Острословка, умеющая ругнуться и площадным словцом; умная, хитрая, а когда надо, и коварная – истинно дочь своих родителей.
Ева Пазан улыбнулась, припоминая что-то из истории Генриха VIII и Анны Болейн.
– Вам, скажем, что известно о личности Елизаветы? – спросила она.
– В целом не больше, чем по книгам и фильмам. Что правила долго. Ни разу не была замужем. Последняя монархиня из дома Тюдоров.
– Человеком она была неординарным, – с кивком сказала Ева. – В хартии этого колледжа она повелела ему зваться первым протестантским заведением в Оксфорде. Со всей серьезностью. И ревностно за этим следила. Тридцать здешних священников, все как один члены совета колледжа, оказались в ее правление казнены либо за приверженность – пусть даже тайную – католицизму, либо за отказ признавать ее главой церкви.
Кэтлин снова посмотрела на портрет, кажущийся сейчас скорее карикатурой, чем честным изображением женщины, умершей четыре с лишним столетия назад.
– Как и ее отец, – продолжала Ева, – Елизавета окружала себя компетентными, амбициозными людьми. Но, в отличие от отца, на протяжении всей своей жизни она сохраняла им преданность. Об одном из них вы уже получили представление.
Кэтлин взглянула с недоумением.
– Мне говорили, что вы видели страницу из тайнописной хроники.