Акантов слушал довольный и страшный рев толпы, дикие крики грубого восторга, и в потемневшей комнате он видел эту большевистскую, чекистскую толпу…
Да, там по-иному, по-новому шла жизнь… И там были «шпионы и диверсанты», значит, там боролись. В эмиграции жизни не было. Они застыла, остановилась, ушла в прошлое. В эмиграции были только тени прошлого. Акантов закрывал радио. Ему слышался твердый и печальный голос Лизы, как поведала та ему о разрушенном храме Веры, Царя и Отечества…
Он вспоминал и так часто повторявшиеся Лизой слова: «entweder-oder»… Или-или?.. Или надо идти туда и жить с ними, там борясь, страдая и сгорая за Россию, или нужно найти силы и прогнать их оттуда какою угодно ценой, и сесть на их место, но не оставаться здесь, ничего не делая, и только занимаясь поминками… И сколько еще лет ждать так, ничего не делая?!
Он снова поворачивал колесико аппарата, и слушал биение той жизни, откуда его так безжалостно выбросили.
– Товарищи, внимание!.. Вечерний выпуск московских известий окончен. Через две минуты слушайте передачу с Красной площади в Москве…
Как год тому назад, в Берлине, в груди поднималась волна, стесняла дыхание, выбивала на глаза слезу.
Москва… Это там, в Москве, несутся с легким рокотом автомобили, шумят шинами… Это в Москве раздаются гудки, и это там в теплой летней ночи бьют часы. У них, там, полночь…
Ревет и гудит «Интернационал»…
Опустив низко на грудь голову, Акантов слушал, как на иностранном языке, то на немецком, то на английском, то на французском, шла пропаганда. Он ничего не понимал, но сознавал, что там, в Москве, где когда-то жил народ-богоносец, исказили правду, свито громадное змеиное гнездо лжи, и эта ложь захватывает весь мир, отравляет его смертельным ядом разрушения. Акантов чувствовал, как после каждого такого сеанса ослаблялась его воля, как отчаяние входило в его душу и растворяло ее…
Акантов закрывал аппарат. Погасала пестрая линеечка. В комнате был мрак. Акантов ощупью пробирался к своей походной койке и ложился. Но спать не мог.
Бессонница мучила его.
XVIII
В эти дни болезненных переживаний и сомнений Галганов неожиданно пришел к Акантову.
Он глубоко уселся в старое Лизино кресло, поставил палку с золотым набалдашником между ног и положил на нее морщинистые белые руки.
– Спасибо, что навестили меня, – начал он сытым, барским, не беженским, суетливым голосом…
Этот голос, покойная самоуверенность, осанка в кресле, полные руки на золотом, тяжелом, резном старинном набалдашнике, большие, круглые очки в черной оправе, гладко бритое лицо, отличный, новый, не смятый костюм, смущали Акантова и поднимали в сердце досадное волнение.
– Помилуйте, Владимир Петрович. Мне так хотелось лично, поблагодарить вас за ваши хлопоты. И мне было досадно, что я не застал нас дома…
– Меня, Егор Иванович, трудно дома-то застать… Как говорится: волка ноги кормят… Я все в разъездах…
– И встретил бы вас, так не узнал бы, – сказал Акантов.
– Что? Так постарел?..
– О, нет!.. Что вы!.. Совсем даже напротив… Но… очки. Они всегда так меняют человека, – торопился возразить Акантов, и думал про себя: «Как я, однако, низко пал… Как принизила меня эта рабочая жизнь и тяжелая борьба за существование…». – И штатское платье так меняет человека… Я вас в золотом шитом кафтане помню губернаторском…
– Камер-юнкерском, – поправил Галганов. А я вас сразу признал. Отлично вас помню. И супругу вашу, Ольгу Петровну, помню. Какое большое меховое дело было у родителей вашей супруги в нашем городе… Культурная семья была… Знаете, такие образованные и просвещенные женщины только и бывали, что в России… Помню, как и дочка у вас родилась перед самой войной. Я даже… хэ-хэ!.. думал позовете меня в крестные отцы… Честь мне окажете, покумитесь… Хэ-хэ-с!..
Ежился под взглядом черных глаз Галганова Акантов, чувствовал себя маленьким армейским батальонным командиром перед всемогущим губернатором.
– Помню и наши торжества, за год до войны, как вы тогда, на юбилейном параде, стрелками своими заворачивали! Восторг!.. Да и солдаты тогда были!.. Прелесть!.. Герои!.. Была Россия!..
Тяжело вздыхая, как эхо повторил Акантов:
– Была Россия!..
– А ведь я к вам не только отдать, так сказать, визит, но и по делу… По серьезному делу. Хотелось бы с вами поговорить о России. По душам поговорить…
– Почему же, Владимир Петрович, со мною? Почему такая честь?..
– Потому, Егор Иванович, что знаю… Слышал, говорили мне, что вы не изменили России, что вы крепко ее любите, страдаете за нее и готовы и пострадать за нее. Не так ли?..
Акантов густо, по-юношески, покраснел, и тихо сказал:
– Да… Это так…
Очень не по себе ему было. Этот чужой и, скорее, неприятный человек смело и властно входил в его душу, касался сокровенных струн его сердца.
– Ведь, что же, Егор Иванович, – продолжал Галганов, и протянул руку к Акантову, – нельзя так все сиднем сидеть и ничего не делать…
Теплая рука Галганова коснулась руки Акантова. Галганов, нагнувшись, пронзительно смотрел через очки старыми, темными, коричневыми глазами в глаза Акантову… Волнение нарастало в сердце Акантова. Он сердился на себя. «Ну, что такое для меня этот бывший губернатор?», – быстро думал Акантов. – «На место устроил? Со дна поднял? Сытым сделал? Благодетель?!».
Давно подметил Акантов, что люди излучают из себя некоторые токи, флюиды, которые действуют на расстоянии, и одни утомляют и вредят человеку, другие, напротив, оживляют его. У доктора Баклагина, у покойного Чукарина флюиды были успокаивающие, благотворные; Наталья Петровна Февралева, Дуся Королева смущали и тревожили душу одним своим присутствием. И даже Лиза, как и мать ее, Ольга Петровна, смущали Акантова своей недосягаемостью, скрытностью и замкнутостью…
От Галганова, несомненно, исходили тяжелые, давящие, подчиняющие волю флюиды. Галганов молчал, а Акантов думал: «Вот, пришел этот чужой человек, и какая-то «подлинка» во мне засела… Это еще не подлость, но, вот, почему-то смущаюсь, готов угодить ему, подчиниться ему за помощь, за ласку, за эти полные доверия слова. Признаю его авторитет… Почему?.. Что он богаче меня, что он помог мне?.. Нет, тут что-то другое, что-то внутреннее, непостижимое, и боюсь его, и услужить готов ему, и не нравится он мне… А подлинка заставляет сидеть с ним, слушать его и поддакивать ему»…
– Так вот, – после довольно долгого молчания, начал Галганов, – слушайте. Семнадцать лет эмиграции и… ни с места… Даже, пожалуй, и назад… Все ищем – вождя… Да разве вождей находят?.. Что они, как грибы, в лесу растут?.. Ходи, да собирай в кошелку… Вожди являются сами. Хочешь, не хочешь, а подчиняйся им… Хитлер, Муссолини, Хорти, Франко явились, а не были кем-то отысканы и призваны… Они явились, помимо народа, вопреки народной воле, и сумели овладеть народом… Кажется, просто, а попробуйте сделать это?.. В том-то и дело, что самого главного мы не учитываем: вожди явились дома, то есть там, где народ, где свои, а не чужие… На Родине… В эмиграции никакого вождя не может быть… В эмиграции только воля чужого народа. «Скачи, враже, як пан каже»… Тут – интервенция, а не воля Русского вождя… Семнадцать лет эмиграции это показали, но не отучили искать вождя. Все нам «барина» нужно… Итак, не в вождях дело. Откинем вождей… Вы согласны со мной, Егор Иванович?..
– Вполне-с, – поспешил согласиться Акантов, и народившаяся в нем, помимо его воли, «подлинка», все вырастая, заставила прибавить так не свойственный его речи «слово-ерс»…
– Потом эмигрантской мечтой стало единение. Знаете, смешно-с… рассеялись по всему свету, испытали смешение языков, как вавилоняне при постройке башни, и говорим по-разному: в Париже у нас «метро», в Берлине мы на «унтергрунд» ездим, а в Нью-Йорке, оказывается, есть такой «субвей»… Разбились при том на ориентации: одни – германофилы, на Хитлера молятся. Хитлер, де, нас спасет ради наших прекрасных глаз. Другие – франкофилы; французы, де, у нас в долгу, и должны выручить нас. А там – англофилы, вот, говорят: смотрите, что еще лукавый Альбион для нас сделает, он нам и Царя посадит!.. А кто уверовал в Ниппон, так у нас теперь Японию стали величать… А кому и никого не надо, – по-прежнему верят в разум Русского мужика: вот, мужик опамятуется, и барина править призовет: соскучились, мол, по тебе, батюшка наш барин, возьми нас в свои белые рученьки!.. Так вот, при таком-то разделении, черта с два говорить о единении… Согласны со мною?
– Ну как же! Помилуйте!..
– Теперь еще новое изобретение: нужен центр… Совет авторитетнейших мужей, возглавляемый Особой Императорской Фамилии и подпертый Высшим Духовенством. Да где в эмиграции они, эти-то авторитеты?.. Так говорить, значит не знать главного свойства эмиграции: отрицать всякие авторитеты… Если вообще русский народ, по самому характеру своему, анархичен, то эмиграция анархична вдвое… Только появись у нас авторитет, как все наши противоположные эмигрантские партии и группировки доканают этот авторитет чем только можно, до доносов включительно, раскопают всю подноготную, дознают, что и когда он говорил, будучи гимназистом младших классов, и представят авторитет в таком виде, что от авторитета ничего не останется… И, кроме того, что это за центр, разбросанный по всему свету?.. Ведь это же абсурд… Это не центр, а какое-то недоразумение… Придумка от безделья…
– Так что же делать? – робко сказал Акантов. – Ведь, по-вашему, выходит, что ничего делать нельзя…
– Да, так оно и выходит… Нужно понять, что произошло, и бестрепетно, смело, солдатскими глазами, взглянуть на происшедшее…
Галганов отставил палку, выпрямился в кресле и вытянул короткие, толстые ноги. Синева наступившей ночи – свет не был пущен, – отражалась в больших круглых очках, и точно у Галганова, вместо глаз, были огромные синеватые провалы. Это делало лицо его страшным…
– Что же произошло?.. Кроме крушения нашей великой России конечн