Ну, да, меня испытают… А потом привычная служба. Офицеры, солдаты, казарма, пулеметы, винтовки…
Акантов твердо знал, что ничего этого не будет, что впереди мучения и смерть, но думать о смерти не хотел. Все думал о жизни, о службе, о России, о русских солдатах, о добром русском народе, о всем том, что слышал все это время по радио…
Потом он задремал, изнеможенный голодом, усталостью, нелепыми мечтами…
Громкий топот по коридору и грубые голоса совсем подле двери заставили Акантова вскочить на ноги. Он прозяб, надел провонявшее на полу пальто, и дрожал лихорадочной дрожью.
Дверь распахнулась. Как на какого-то страшного, хищного зверя, набросились на Акантова рослые, сильные, озлобленные люди, опутали его тело крепкой веревкой, сделали из него пакет, воткнули в рот тряпку и понесли по коридору.
Холод и сырость осенней ночи, черный автомобиль с погашенными фонарями. Акантова втащили в него. Подле поместились два человека в черных пальто. Засветились огни, автомобиль сделал полукруг по двору и покатил по улицам Парижа…
Задыхаясь от платка во рту, который все никак не мог выпихнуть языком, Акантов думал: «Тоже, вероятно, дипломатическая, неприкосновенная машина, которую ни полиция, ни таможня не смеют осматривать… Какими дураками нужно быть, чтобы давать дипломатическую неприкосновенность людям, для кого нет преступления, которое они не совершили бы и которые сотканы из сплошной лжи.
Потом наступило забытье-нирвана… Сквозь нее, как сквозь сон, Акантов услышал, как кто-то из его спутников сказал:
– Гляди, браток, не задохнулся бы.
И другой ответил:
– А хоть бы и задохнулся. Тебе какая забота…
– Все не ладно как-то…
У Акантова вынули изо рта платок, ослабили веревки. Но Акантов не очнулся, и все продолжал пребывать в полуобморочном состоянии…
Очнулся от свежего воздуха, от чувства покоя, истомы. Веревки были сняты. Акантов лежал на росистой траве на краю дороги. Черный автомобиль стоял подле. На откосе шоссе сидели шофер и два человека в черных куртках. Они, громко чавкая, ели булки с колбасой. Запах разжеванной колбасы доносился до Акантова, будил чувство голода, тревожно и мучительно засосало под ложечкой. В сухом рту появилась слюна. До ужаса захотелось есть. Акантов широко открыл глаза, потянулся и расправил руки и ноги.
Утро. Светло, но солнца еще нет. Черное полотно широкой дороги, прямое и ровное, уходит в даль. По обеим сторонам его – высокий лес. Он задумчиво, тихо, по-утреннему дремотно шумит пестрой осенней листвой. Терпко пахнет мхом, сухим листом, травами, грибом. Небо серое, и вдали, смыкая линию горизонта, поперек черного шоссе протянулась оранжевая полоса восхода.
Так все это показалось прекрасным. Так хороша жизнь. Земля, воздух, – Акантов глубоко вздохнул, – лес; робко и вяло, по-осеннему, перекликаются в густой листве птицы. Жить… Все равно, как, только жить!..
К ногам Акантова летит недоеденный кусок булки с прилипшей к нему обкусанной колбасой. Это ему человек в кожаной куртке бросил, чекист… Как собаке…
Акантов жадно кусает булку, жует, испытывая странную радость…
Бегут мысли…
«Это жидовское воспитание народа. Смотреть на ближнего, как на низшее существо, как на животное…».
– Оправься, браток, – сурово говорит чекист, – да и айда дальше.
«Да, конечно, животное… Все человеческое условно… Приличие, красота, стыд – все брошено. Нет души – нет и духовного, нет и стыда. В этом весь коммунизм, в оскотинении человека… И все это от жидов…».
– Ну, кончил, что ль?.. Садись. Ехать пора. Солнце восходит. Ослепительные лучи тянутся навстречу вдоль шоссе. Голубые тени ложатся, золотом покрывается листва, рубиновыми огнями горят плети придорожной ежевики.
Прекрасен мир… И не все ли равно, как жить, только жить… Дышать…
С землисто-серым лицом, с тусклыми глазами, сидел Акантов в сумраке кареты и то дремал, то уходил в полусознание…
Ночь… Какой-то городок, или предместье большого города. Маленькие, убогие, грязные дома тесно стоят друг подле друга. Улица с редкими фонарями, запах нищеты, отбросов, помоев. Ночная, глухая тишина. Автомобиль стоит у дома. Один из чекистов стучит в двери. Все в доме спит. Спущены ставни, наглухо закрыты двери.
Огонь засветился внутри. Золотыми полосками побежал по узким щелям ставен. Двери открылись. Полоса света пролилась на грязные плиты панели, на темный гудрон дороги. В полосе света – люди. Грубые голоса… По-русски:
– Живой, что ли?..
– Пока что не сдох…
– Принимайте.
Из дома выносят длинный ящик. Акантова опять связывают и кладут в него. Крышка с широкими щелями закрыла ящик, и ящик положили в карету… Уже и не животное, а вещь…
От духоты, от усталости, от неудобного положения, Акантов забылся, и очнулся только тогда, когда его развязали и втолкнули в узкое темное помещение. Акантов ощупал стены. Железные борта, кромка шва шпангоута, шляпки заклепок, запах каменного угля, машинного масла и большой воды. Слышно, как мягко и прозрачно плещет за бортом морская волна…
Пароход… Его куда-то везут… В Россию?..
В затуманенной, усталой голове пошли, потекли мутные, неясные мысли. Его везут в Россию. Он увидит Россию, Москву; там, возможно, будет и чудо воскресения… И, сквозь туман мыслей, женский голос все звучал и звучал призывно:
– «Он так тебя любил!..»…
В плавании Акантова кормили. Утром давали кружку горячей воды и кусок хлеба. Днем и вечером в глиняном горшке приносили горячую бурду, где плавали куски разваренной картошки, листы капусты и какая-то крупа неопределенного вкуса. От бурды пахло несвежей рыбой…
Качало. Морская болезнь томила и выворачивала наизнанку внутренности. Акантов лежал на полу, на подостланном пальто, поджимал ноги к животу и был в полузабытьи. Теплая тошнота подходила к горлу и, не облегчив желудка, отливала обратно. Кровь стучала в виски… Тупо болела голова.
Смерть не была страшна. Акантов призывал ее. Время тянулось, и Акантов уже потерял счет дням. Он думал, что, вероятно, собака, которую везут в ящике, имеет больше ощущений, чем было у него…
Однажды он очнулся от чувства покоя и тишины. Качки не было. Пароход, ровно и не спеша, шел по тихим водам. Был слышен шелест раздвигаемой килем волны и ровный стук машины. Потом и машина перестала стучать. Движение парохода замирало. Тяжело шлепнулся и заплескал по воде канат. Пароход грубо ударился о пристань; Акантов, стоявший в трюме, упал от толчка. Куда-то причаливали…
За Акантовым пришли и вывели его на воздух…
Россия… Акантов сразу узнал широкий простор Невы, Николаевский мост над нею и за ним дивно-прекрасную перспективу Английской набережной и Васильевского острова… Шпиль Петропавловского Собора блистал в отдалении над низкими, темными стенами крепости. Непривычно пустынна была Нева.
Здесь не таились и не скрывали Акантова. Здесь были у себя, дома: в коммунистическом государстве, где ведомым преступником никого не удивишь. Обыкновенное явление…
На набережной было несколько человек. Они были плохо, и бедно, не по осеннему, холодному, ветряному дню, одеты. Они смотрели на Акантова безразлично, пожалуй, даже и враждебно.
Какой-то советский паренек, в рваных штанах и каскетке, годной, разве, только для огородного чучела, сказал, показывая пальцем на Акантова:
– Гля… Какого дикобраза заморского привезли… Аж смотреть гнусно: живой мертвяк…
Женщина с красным обветренным лицом лихо сплюнула с губ шелуху подсолнухов и сказала:
– Поди, какой шпиен… Сколько их ловят!..
И первый добавил злобно:
– Попался, браток…
Черный автомобиль ожидал Акантова. В нем были солдаты-красноармейцы. Они походили и нет на прежних солдат, кого так хорошо знал и любил когда-то Акантов. И Акантов спросил одного из конвойных:
– Не знаешь, братец, куда меня везут?..
Акантов испугался своего голоса. Он так давно не говорил, что слова вышли глухо и неясно. Ответа он не ждал. Те, кто везли его по Франции, и те, кто на пароходе выводил его и подавал пищу, не разговаривали.
Солдат в небрежно надетой, топорщащейся шинели ответил равнодушно:
– А, должно, что в Москву: на Октябрьскую дорогу доставить приказано.
XV
В Москве Акантова побрили, причесали, и служитель почистил его платье:
– Эх, браток, – сказал служитель, – как же ты без вещей-то попал? Нет, что ли, тут у тебя кого, чтобы передачу устроить тебе. А то, ить, рубаха твоя совсем истлела, ее и стирать нельзя. Поди, и вши заведутся, загрызут тебя совсем. Непорядок. Тебе к следователю идти на допрос. Непорядок так то…
И опять – эти надежды. Ну, к чему они? А в голове шли мысли: «Я в Москве, где я учился столько лет; в России, на Родине… У меня такие же права жить здесь, как у всякого, даже и большие… Ведь, не может быть, чтобы этого не поняли здесь. Ведь, все-таки, это русские, такие же, как и я… Все должно объясниться и выясниться. Я на Родине!.. Все этим сказано…».
Полный надежд, уверенный, что ему дадут возможность высказаться и все объяснить, Акантов вошел в комнату следователя.
За письменным столом сидел человек лет тридцати, в широкой серой рубашке, подпоясанной черным ремнем. Темные, жесткие, непокорные волосы торчком стояли у него на макушке. Холодные, злые глаза были узко поставлены и разделялись тонким длинным носом. Узкие губы были сжаты. Что-то упорное, сектантское, упрямое, несокрушимое было во всем облике этого человека… Небрежным жестом протянул он Акантову серебряный в монограммах портсигар и сказал:
– Курите… Прошу. Садитесь.
Акантов с наслаждением затянулся папиросой. Следователь внимательно наблюдал его. Он достал со стола большую папку, перелистал лежавшие в ней бумаги и обратился к Акантову:
– Гражданин Акантов… Пятидесяти шести лет… Егор Иванович. Бывший генерал… Последнее время председатель Общества бывших стрелков Императорской армии… Так?..
– Так точно, – глухо ответил Акантов.
Теплый, тихий кабинет, деловой, внимательный тон допроса взволновали Акантова. Вины за собой он не знал никакой. Цели у большевиков могли быть самые различные. Все вспоминались эмигрантские, ни на чем не основанные, слухи, что Кутепов жив и занимает большое место в Красной армии; все вспоминались те эмигранты, которые доказывали, что большевики эволюционируют, что они вовсе не такие, какими их рисует эмигрантская печать. Самый воздух России, папироса с табаком, русским и не плохим, проясняла мозги, и Акантов подобрался и готовился на ясные и правдивые ответы.