Если отнестись к этой идее всерьез, то Пруст – романист еще более посредственный, чем обычно считают. Ему ставят в вину «ограниченность описания Сен-Жерменского предместья» – но это тоже лесть. Даже в тех узких рамках, в которые нам так хотелось бы его втиснуть, Пруст нимало не утруждает себя систематическими исследованиями. Он вскользь заявляет, что Германты богаты, а кто-то еще разорился. Там, где сознательный романист представил бы нашему вниманию целый ворох документов, завещаний, описей, бухгалтерских книг, судебных решений, фондовых портфелей и облигаций, Пруст небрежно пересказывает какую-то болтовню за чашечкой чая – и при этом не ради нее самой, а зачем-то еще. Здесь нет ничего, что заслуживало бы громкого титула «исследования». Пруст даже не прибегает к уверенному тону и перечислениям разнообразных объектов с целью убедить нас, что он «привел все имеющиеся сведения».
Ни один из вопросов из сферы интересов социологии Пруста, казалось бы, не заботит. Отсюда мы заключаем, что проблемами общества романист не интересуется вовсе. Такое безразличие, полагаем ли мы его дурным или же похвальным, так и остается упущением, увечьем, понесенным на службе у особой эстетики и заставляющим вспомнить, как в классической трагедии автор не дает слова черни.
Мы знаем уже достаточно, чтобы отвергнуть эту ограничительную концепцию романического искусства. Истина романиста тотальна и охватывает все аспекты индивидуальной и коллективной жизни – даже пренебрегая некоторыми из них, роман задает для нас ясную перспективу. Социологи не находят в Прусте ничего напоминающего их собственные занятия, так как между социологией романа и социологией социологов существует фундаментальное противоречие. Оно касается не только решения проблемы или приложенных к его поиску методов, но самой ее постановки.
В глазах социолога Сен-Жерменское предместье – без сомнения, крошечный, но вполне реальный кусочек социального пейзажа. Его границы кажутся настолько четкими, что никаких вопросов он не вызывает. Однако по мере проникновения в прустовское творчество эти границы размываются. Попав наконец к Германтам, рассказчик испытывает ужасное разочарование: он констатирует, что здесь думают и говорят точно так же, как и в прочих домах. Сущность предместья будто бы исчезает. Салон Германтов утрачивает индивидуальность и сливается с мутной серостью знакомых окружений.
Предместье нельзя определить через традицию, поскольку даже такой значимый и вульгарный персонаж, как герцог Германтский, тоже не очень-то ее понимает. Предместье нельзя определить через наследственность, потому что светское положение мещанки вроде г-жи Леруа может оказаться более блестящим, чем у г-жи де Вильпаризи. С конца XIX века предместье при всем своем богатстве и притом, что здесь жило множество влиятельных людей, не было уже властным центром ни в политике, ни в экономике. Его больше не отличала какая-то особенная ментальность. В местной политике царит реакция, в искусстве – косность, в литературе – зажатость. Здесь нет ничего, что могло бы отличать окружение Германтов от любых других праздных богачей начала XX века.
Случись социологу заинтересоваться Сен-Жерменским предместьем, ему вряд ли следует обращаться к «Поискам утраченного времени». Этот цикл будет ему не только бесполезен, но и вреден: только ему покажется, что объект исследования перед ним, – как тот от него ускользает. Предместье – это не сословие, не группа, не социальный слой; ни одна из категорий, которыми оперируют социологи, к нему не применима. Оно похоже на некоторые частицы атома: стоит ученому мужу направить на них свой инструмент, как те сразу же исчезают. Изолировать этот объект не получится. Предместья вот уже сто лет как нет – и все-таки оно существует, поскольку люди страстно его желают. Где оно начинается, где заканчивается? Мы этого не знаем, но сноб – он знает и не колеблется ни секунды. Нам даже кажется, что у сноба есть некое шестое чувство, которым он точно оценивает светскую ценность салона.
Для сноба Сен-Жерменское предместье существует, для не-сноба – нет. Или, точнее, оно не существовало бы для не-сноба, если бы для решения этого вопроса он не полагался на свидетельство сноба. В полной же мере предместье существует только для сноба.
Мы упрекаем Пруста за то, что он устроился в столь узком кругу, – но едва ли кто-либо понимал и показывал эту узость лучше него. Пруст пишет о ничтожестве «высшего света» не только с интеллектуальной или чисто человеческой, но и с социальной точки зрения: «Люди света строят себе иллюзии относительно социальной значимости своего имени». В своем «расколдовывании» Сен-Жерменского предместья Пруст заходит куда дальше своих демократически настроенных критиков. Они взаправду верят в объективное бытие волшебного объекта – Пруст же без конца повторяет, что его нет: «Свет есть царство небытия». Это утверждение следует воспринимать буквально. Романист без конца подчеркивает контраст объективного небытия предместья и той фантастической реальности, какую он обретает в глазах сноба.
Романиста не интересует ни разочаровывающая действительность объекта, ни даже преображенный объект, но сам процесс преображения. Это черта великих романистов. Сервантеса не интересуют ни таз для бритья, ни шлем Мамбрина, однако он страстно увлечен тем, как Дон Кихоту удается принять простой таз для бритья за шлем Мамбрина. Что увлекает Марселя Пруста – так это то, как снобу удается принять Сен-Жерменское предместье за чудесное царство, в которое каждый мечтает попасть.
Социолог и романисты-натуралисты стремятся к одной и той же истине, навязывая ее всем, кто этого пожелает. Объект для них – это безвкусный компромисс между несочетаемыми восприятиями желания и его отсутствия. Достоверность этого объекта происходит из его срединной позиции, которая истощает любые противоречия. Великий романист по мере сил заостряет эти противоречия вместо того, чтобы их стирать, и подчеркивает производимую желанием метаморфозу. Натуралист же этой метаморфозы не замечает, будучи не способен критически оценить собственное желание. Романист, разоблачающий треугольное желание, не может быть снобом – но требуется, чтобы он был им раньше. Нужно, чтобы он сначала испытывал желание, а потом перестал.
Для сноба предместье – это волшебный шлем, для не-сноба – таз для бритья. Нам вечно твердят, что миру грозят «частные» желания: богатства, довольства, власти, нефти и т. д. Романист же ставит на первый взгляд невинный вопрос: «Что такое снобизм?»
Задавшись вопросом о снобизме, романист на свой лад поднимает также вопрос о скрытых пружинах социальной механики. Ученые тут пожимают плечами: эта задача кажется им чересчур несерьезной. Стоит нам потребовать отвечать – они сразу тушуются. Они предполагают, что романист интересуется снобизмом в корыстных целях: он сам – сноб. Верней, он им был. Это факт; но вопрос никуда не девается. Что же такое снобизм?
Сноб не ищет никаких частных выгод; его радости и особенно его муки – чисто метафизические. На вопрос романиста не ответят ни реалист, ни идеалист, ни марксист. Снобизм – как пылинка, попавшая в шестеренки науки и разладившая ее механизм.
Желание сноба направлено к небытию. Когда конкретные различия между людьми в какой-либо части общества исчезают или отходят на второй план, в ней воцаряется абстрактная конкуренция – но мы еще долго будем путать ее с прежними конфликтами, форму которых она принимает. Абстрактную тревогу сноба не следует смешивать с классовым угнетением. Вопреки обычному мнению, сноб принадлежит не прошлому с его иерархиями, а настоящему и – в еще большей степени – демократическому грядущему. В эпоху Марселя Пруста Сен-Жерменское предместье представляло собой вершину той эволюции, которая быстро или не очень преобразила все слои общества. Обращение романиста к снобам связано с тем, что их желание содержит в себе «больше небытия», чем обыкновенное. Снобизм – это карикатура на такие желания, и в качестве таковой он заостряет одну черту и заставляет нас увидеть то, чего мы никогда бы не разглядели в оригинале.
Итак, в романическом откровении роль Сен-Жерменского предместья как псевдообъекта – привилегированная, сравнимая с ролью радия в современной физике. В природе радий занимает столь же мало места, сколь и Сен-Жерменское предместье – во французском обществе. Однако этот весьма редкий элемент наделен рядом исключительных свойств, которые опровергли отдельные принципы прежней физики и перевернули один за другим все перспективы науки. В точности так же снобизм опровергает отдельные принципы классической социологии, обнажая такие мотивы поступков, каких научная рефлексия не могла себе и помыслить.
Романический гений у Пруста рождается из преодоления снобизма. Именно снобизм ведет романиста в абстрактнейшую из сфер абстрактного общества, к возмутительно ничтожному псевдообъекту – то есть к наилучшему полю для романического откровения. В ретроспективе снобизм совпадает с первыми проявлениями гения; здесь ему свойственны непогрешимое суждение и неудержимый порыв. Нужно, чтобы сноб был окрылен безмерной надеждой; чтобы он пострадал от невероятных разочарований – и тогда разрыв между объектом желания и объектом его отсутствия попадает наконец в его поле зрения и одерживает верх над преградами, воздвигнутыми новым желанием.
Послужив романисту, пародийная сила снобизма должна послужить и читателю. Читать – значит снова проживать тот духовный опыт, который облекся в форму романа. Добившись истины, романист может из Сен-Жерменского предместья взойти к менее разреженным областям социального бытия – так физик распространяет извлеченные им из «особенного» радия истины на «обычные» химические элементы. В большинстве кругов буржуазной и даже народной жизни Марсель Пруст обнаруживает треугольные структуры желания, бесплодную борьбу противоположностей, ненависть к сокрытому божеству, отлучения и иссушающие табу внутренней медиации.
Именно это постепенное расширение истины романа позволяет распространить понятие снобизма на самые разные социальные слои и занятия. В «Поисках утраченного времени» есть снобизм профессоров, врачей, членов магистрата и даже горничных девушек. Именно употребление Прустом слова «снобизм» задает тон его «абстрактной» социологии, которая приложима к чему угодно, хотя ее принципы особенно действенны в самых богатых и праздных кругах общества.