к тогда: незачтенная курсовая, несостоявшаяся вечеринка, приглянувшееся платье, которое не на что купить…
— Я убила его. Я убила… — повторяла Лили.
В конце концов она уснула, и мы с Мег пошли к себе, подперев Лилину дверь атласным шлепанцем, чтоб не захлопнулась, — тихонько направились каждая к своей лестнице, махая на прощание рукой и вздыхая, а при том твердо зная, что впереди ждет очередная бессонная ночь вроде вот этой, но уверяя себя, что глаза прямо-таки слипаются.
Потом — как сейчас — я сидела у этого окна, глядя, как еще какой-то незадачливый страдалец, мучимый бессонницей, бродит по пляжу. За дюнами я видела огонек, который двигался туда-сюда, туда-сюда, словно в такт музыке. Иногда под выходные студенты из обслуги, взяв с собой пиво и хот-доги, идут на пляж и разводят там костер. А иногда просто ходят туда выпить пива и поплавать. Нередко слышно, как они смеются. Но не в ту ночь. Не в пятницу.
Кто бы там ни был, он явно нервничал. И даже сердился.
Огонек двигался взад-вперед, взад-вперед.
А потом погас.
Интересно, кто же это? — подумала я.
Может, призрак Колдера — подыскивает место, чтобы пересчитать звезды.
Если б он только мог успокоиться. Если б все мы могли успокоиться. Завтра нам придется вновь пережить его смерть — когда первые полосы всех газет сообщат миру: скончался создатель всех наших лекарств.
Мысль об этом наводит усталость.
Луна ушла с небосклона. А я иду спать.
60. Наутро я встала и в обычное время пошла завтракать. Давным-давно я методом проб и ошибок установила, что к восьми часам самые младшие дети успевают съесть свою яичницу с гренками и рвутся вон из столовой. Они выходят, а я как раз вхожу. На мой взгляд, все по-честному: им не приходится терпеть ужасное стариковское молчание, а нам — ужасный детский гам.
Однако утром в субботу было вообще до странности тихо, хотя дети еще некоторое время оставались на своих местах. Должно быть, родители угомонили их, скорей всего подкупом. Я заметила, что за соседним столиком малыша Терри Непоседу, сынишку Уильямсов, утихомирили с помощью карандашей. Под надзором матери он на нескольких листах бумаги успел в нескольких вариантах изобразить айсберг за окном. Большинство его айсбергов походили на плавучие замки — огромные, плоскодонные Капитолии, иные даже под звездно-полосатым флагом. Усаживаясь, я услышала, как Джейн Уильямс сказала мальчику:
— Замечательные рисунки, Терри. Просто прелестные, мой дорогой. Но кой-чего недостает. Помнишь, вчера вечером папа говорил тебе, какая большая часть айсберга находится под водой? Смотри, вот так.
Она взяла ярко-зеленый карандаш и подрисовала айсбергу «киль». Я могла только гадать, что выбор цвета обусловлен стремлением сделать грозную часть ледяной громады не менее «прелестной» (как она выразилась), чем «замечательная» надводная часть.
Я сидела, просматривая газету. «Бостон глоб». («Нью-Йорк таймс» доставляют в «АС» не раньше девяти.) Как странно, подумала я, бросив взгляд на первую полосу. Ни слова о смерти Колдера.
Ни на первой полосе. Ни на какой другой, как вскоре выяснилось.
Вообще ни слова о Колдере Маддоксе, а ведь с Бостоном его связывало многое — гарвардские степени, работа в МТИ, бруклайнские[11] лаборатории.
Я отложила «Глоб», съела инжир и только потом решила развернуть «Портленд паккет». Уж там-то наверняка что-нибудь напишут, ведь «АС» — их епархия.
Но нет. Ни слова. Лишь весьма нечеткая, на полполосы, фотография айсберга и статейка («перепечатанная из вчерашнего вечернего выпуска») о том, как его обнаружил «один из постояльцев гостиницы». О Колдере Маддоксе — ни слова.
Я засиделась за завтраком, как всегда, смакуя яйца-пашот, гренки, бекон и джем. Здешний шеф-повар — большой мастер: яйца к завтраку неизменно тают во рту, а бекон как раз в меру хрустящий и сочный. Против обыкновения — во всяком случае, после сердечного приступа я так не делала, — я выпила целых три чашки кофе, наблюдая за субботней публикой, которая направлялась к своим столикам: семьи, супружеские пары, группы из трех-четырех друзей, одинокие женщины вроде меня (их много) и одинокие мужчины (считанные единицы).
Мы, одиночки — преимущественно вдовы, — занимаем столики у северо-западной стены. Они стоят шеренгой, поодиночке (каламбур непреднамеренный!), возле окон, а окна смотрят через автостоянку на Дортуар, где живет обслуживающий персонал. Между собой постояльцы всегда называли эти столики Поездом. Ведь все мы сидим лицом в одну сторону, глядя друг другу в затылок, прямо как пассажиры в вагоне «Двадцатого века». Но еще до того, как заняла один из этих столиков, я ненароком слыхала, что девушки-официантки зовут стариковский «отсек» — Смертная миля.
Наутро после смерти Колдера это прозвище казалось вполне уместным.
Я ждала, когда появятся Мег и Майкл. В будни Мег сама готовила завтрак, по субботам и воскресеньям они сорили деньгами. Лили, разумеется, изображала королеву и к завтраку не спускалась, ни в будни, ни в праздники. Но Риши запаздывали. Фактически они направились в столовую буквально перед самым закрытием, едва ли не за минуту до девяти. Я услышала скрип колес Майклова кресла. Они нуждались в смазке. Вероятно, влажный морской воздух не шел им на пользу.
Столик Ришей — с одним-единственным стулом — был в дальнем конце столовой, с видом на океан. Я думала, Мег хотя бы помашет рукой или улыбнется. Но она поставила кресло у стола, а сама тотчас уткнулась в «Нью-Йорк таймc» и начала методично перелистывать страницы.
Ищет сообщение о Колдере, подумала я. Она просмотрела всю первую часть, потом вторую и снова первую. Потом отложила газету и заговорила с Майклом. Подошла рыжеволосая официантка, налила им кофе. Мег поднесла чашку к губам Майкла, взглянула в окно. Но через столовую, на меня, не посмотрела ни разу. Очень странно.
61. Когда я вернулась к себе, моя дверь была приоткрыта. Ничего особенного — возможно, горничная еще в комнате. Вообще-то, увидев луч света, падающий сквозь щелку в коридор, я шла и думала, как замечательно будет посплетничать с горничной, прелестной девочкой с темно-рыжими волосами, по имени Франсин, или Франки. Мне ужасно хотелось разузнать, что горничные и служанки говорят о смерти Колдера Маддокса. К примеру, что значил Колдер Маддокс для их поколения? Чем были для них его транквилизаторы и анестетики — чудесами или самыми обыкновенными принадлежностями жизни XX века? Для моего поколения они, безусловно, были чудесами. Мы-то как-никак росли без пенициллина, сульфамидов и всяких там антибиотиков.
Но Франки в комнате не было. И, судя по всему, она сюда еще не заглядывала. Постель по-прежнему не застелена, графин для воды пуст, моя ночная рубашка висит на дверце шкафа…
Я похолодела, мурашки пробежали вверх по спине, волоски на руках встали дыбом.
Я не оставляла шкаф открытым. Точно помню, не оставляла. Помню, потому что хотела увидеть себя в зеркале во весь рост, а зеркало не на внутренней стороне двери, нет, на наружной. Правда, у этого шкафа дверца сразу же распахивается, если не накинуть крючок. Она без защелки и под действием силы тяжести открывается настежь. Только крючок удерживает ее закрытой.
И я точно накинула крючок Это я хорошо помню.
Заглянула в шкаф.
В моем хозяйстве — коробках с обувью, с платьями, со свитерами — явно кто-то рылся. Не разбросал, не перевернул вверх дном, но определенно открывал, просматривал и оставил в беспорядке.
Вечерняя сумочка и коричневая кожаная — обе пустые — стояли открытые. Я знала, из них ничего не украли. Там ничего не было. Но, как и коробки, их открывали, осматривали и поставили в шкаф, только не на место.
Я повернулась и не без душевного трепета обвела взглядом комнату.
Как насчет ценных вещей? Фотоаппаратов, книг? (Жемчуг и мамины перстни я держу в гостиничном сейфе.)
Всё здесь.
Но камеры открывали.
Слава Богу, пленки я уже вынула.
И слава Богу, что, рассчитывая попозже утром съездить в торговый центр и отдать пленки в печать, я заранее положила все четыре кассеты в холщовую сумку и взяла ее с собой в столовую.
Но если искали мои пленки — кто же тогда обыскивал комнату?
Я не смогу ответить на этот вопрос, пока сама не увижу отснятые кадры. Только тогда, возможно, сумею определить, что же именно на моих снимках так отчаянно хотел увидеть кто-то еще. Или, наоборот, не хотел.
62. Выше я уже дала общее описание этих фотографий, но тогда мне пришлось до поры до времени удовлетвориться беглым взглядом, брошенным на снимки, когда я получала заказ в киоске «срочного фото» в торговом центре. Прежде чем я вернулась в «АС», чтобы спокойно рассмотреть фотографии, произошло несколько событий.
Одно из них случилось на обратном пути из торгового центра в гостиницу. Я дважды миновала кордон на Холме Саттера, то бишь увидела его собственными глазами и даже кивнула полицейским. Какие бы «учения» они там ни проводили, все это безусловно держали в строжайшем секрете. Насколько я могла судить, они просто припарковали машины возле импровизированного желтого шлагбаума с красными мигалками, а сами стояли рядом и курили.
С тех пор как со мной стали случаться сердечные приступы, я не люблю садиться за руль — вдруг очередной приступ застигнет меня в машине. Больше всего я боюсь ударить чужую машину. И водить авто мне не следует. Я знаю. Но все равно вожу. Правда, езжу со скоростью похоронного катафалка. В смысле, тридцать миль в час. А то и меньше.
На дороге от «Пайн-пойнта», неподалеку от съезда к «АС», есть одно место, где хорошо просматривается все шоссе, до самого Ларсоновского Мыса. Панорама открывается ненадолго, зато предельно четко. И вот в ту минуту, когда обзор был оптимальным, я заметила приближающийся автомобиль.
Не то чтобы появление автомобиля вообще было для меня удивительно. Удивление вызвал