Я ее проигнорировала.
— Мэгги, — взмолилась Лила, отчего я задумалась, не являлась ли ее неспособность контролировать дочь одной из причин манифестации насильственных фантазий о жене брата — женщине, безупречно контролирующей свою жизнь.
Девочка убрала волосы с лица, и я заметила шрамы на ее запястьях. Старые и новые. Пересечения боли и депрессии. Я посмотрела в глаза Лиле.
— Мэгги, возьмешь мороженого? — непринужденно предложила она. — На твой вкус.
Девочка молча развернулась и поплелась по проходу. Я подождала, пока она исчезнет из виду, и спросила:
— Как давно она себя режет?
— Примерно два месяца, — вздохнула она. — Я пытаюсь мазать их «Неоспорином», но как только раны заживают, она снова себя режет.
Что-то в этих словах меня зацепило. Что именно? Я вежливо кивнула, пытаясь понять.
— Вы водили ее к психотерапевту?
— Это просто подростковая любовь. Знаете, мальчики, — она отмела порезы, пожав плечами. — Но да — мы возим ее к доктору Фебберу в клинике Бэньон. Он специализируется на подростках. К слову, вы ни за что не угадаете, кого я там однажды видела, — она наклонилась ближе, и колеса ее тележки заскрипели.
— Пожалуйста, не говорите мне, — я выдавила из себя вежливую улыбку. — Конфиденциальность пациентов — это больная тема среди докторов. Особенно в сфере психического здоровья.
— О. Да. Конечно, — она разочарованно поникла.
— Что ж, увидимся на неделе после следующей? Вернемся к обычному расписанию?
— Ага, — вяло отозвалась она. — Конечно.
Лила повернула тележку и приподняла руку на прощание. Я повторила жест. Бедная Мэгги. У нас с Лилой было шесть консультаций, но она ни разу не упоминала о проблемах дочери.
Я повернула в молочный отдел и взяла литр молока, а затем пачку соленого сливочного масла. Что же в нашем разговоре меня зацепило? Я мысленно прошлась по нему.
Ее дочь… школа Беверли… Скотт…
Я остановилась у охлажденных вин и выбрала бутылку Совиньон блан. Я втиснула ее возле молока и толкнула тележку. Впереди поредела очередь в аптеку, поэтому я ускорилась, надеясь попасть туда и долго не ждать. Я заболевала, и мне нужно было купить спрей для носа, пока не стало совсем плохо.
Я остановила тележку, взяла сумку и встала в очередь. Может, мне не стоило торопить разговор с Лилой, особенно потому, что мы не встретимся на этой неделе. Очередь подвинулась вперед, и я мысленно отметила, что нужно продолжить разговор о ее дочери на будущих консультациях.
Я скучающе оглядела выставленные у кассы бинты, кремы с антибиотиками и другие средства первой помощи.
Я пытаюсь мазать их «Неоспорином», но как только раны заживают, она снова себя режет.
Это ли меня зацепило? Если да, почему? Я закрыла глаза, концентрируясь на картинке, где Лила мажет Неоспорином порезы Мэгги. Картинка была любопытной, но мозг упрямо отказывался сотрудничать. Позади меня кто-то кашлянул. Я открыла глаза и шагнула вперед.
«Неоспорин»… «Неоспорин»… Раны заживают.
Перед глазами вспыхнули снимки из дел Кровавого Сердца. Увеличенные фото ран. Сигарентных ожогов. Порезов. Где-то заживших, где-то свежих. Я отстегнула застежку на сумке и достала телефон. Взглянув на время, я позвонила в офис и понадеялась, что Джейкоб еще там.
Его спокойное приветствие заставило меня улыбнуться.
— Джейкоб, это Гвен. Можешь зайти в мой кабинет? Мне нужно, чтобы ты кое-что сфотографировал.
Я подождала, пока он найдет ключи и отопрет кабинет. Давая указания, я направила его к части стены, куда прикрепила снимки всех ран.
Он охнул.
— Я знаю, они жуткие. Можешь сфотографировать всю эту часть? Достаточно близко, чтобы я могла увеличить фото, пожалуйста.
— Все?
— Да. Ты можешь снимать их по три или четыре за раз.
— Ладно. Я вам их перешлю.
— Спасибо. Пожалуйста, запри дверь, когда закончишь.
Я завершила звонок и прошла вперед, уже вторая в очереди. Я провела кредиткой и забрала спрей для носа, и мой телефон начал вибрировать от входящих сообщений. Вернувшись к тележке, я открыла ряд снимков и начала пролистывать их.
Хорошо, что я не ела. Фотографии были ужасающим зрелищем мучений, а хуже всего — снимки пенэктомии крупным планом. Я быстро пролистала их и увеличила фото, которое освежило память.
Это была аккуратная линия сигаретных ожогов по центру спины. Непримечательных, за исключением того, как они блестели. Словно улитка проползла по ранам. Это мазь или алоэ вера, и до этого места жертва никогда бы не дотянулась сама.
Кровавое Сердце их лечил. Ранил, а потом залатывал раны. Почему? Сожаление? Вина? Или дело в чем-то другом, более глубоком?
Я оторвала взгляд от телефона и попыталась понять, что это может значить. Это неправильно — полное противоречие созданному мной психологическому портрету. Организованный, зацикленный на контроле убийца не стал бы оказывать первую помощь, разве только ему нужно было держать жертву живой для конкрекной цели. Эти раны не несли угрозу жизни, поэтому им не требовалось лечение. Это почти… я подумала о Беверли и ее вопросе о залечивании ран. Да. Это могло указывать на залечивание, что, опять же, не подходило к моему портрету. Хоть в психологии нет однозначности, есть закономерности, а лечение ломало закономерности человеческого поведения.
Я затолкала телефон в сумку и схватилась за ручку тележки, повернула ее налево и направилась к кассе, пропуская оставшиеся в списке покупок вещи и направляясь к самой короткой очереди.
Я знала, что что-то не так. Может, это ключ к определению, что именно.
Глава 30
Я завезла продукты домой и поехала в офис. Там было темно, компьютер Джейкоба выключен, поэтому единственным источником света была вывеска «Запасной выход» над лестницей. Я включила свет у себя в кабинете и запустила iMac. Пока он загружался, я очистила стол и достала пачку дел.
Я сняла толстые резинки со всех папок и разложила их на большой столешнице, расположив дело Гейба Кевина по центру.
Мой компьютер звякнул, я авторизировалась, а затем открыла двадцатидвухстраничный психологический портрет, который я отправила Роберту. Я распечатала две копии и схватила красную ручку. Включив настольную лампу, я изогнула ее, направляя свет прямо на папки.
Первой задачей было определить, действительно ли присутствовало залечивание ран, или же фото, отправленное Джейкобом, являлось исключением из правил.
Я открыла первое дело.
Семнадцатилетний Трей Уинкл был игроком в лакросс из Серра Ритрит. Его нашли в канаве вдоль подъездной дороги к обсерватории Гриффита. Я пролистала до секции со вскрытия и просмотрела результаты.
Немного клейкого вещества найдено вдоль глубокого пореза на бедре. Рана была чистой и выглядела ухоженной. Наиболее вероятным объяснением для вещества был пластырь.
Мой убийца не воспользовался бы пластырем.
Я перешла к следующей жертве. Трэвис Паттерсон. Упитанный. Волосы чистые. Частично зажившие раны.
Достав блокнот, я делала заметки по всем пяти делам, прежде чем добраться до Гейба Кевина.
Я глубоко вдохнула. Закономерность уже была установлена, но Гейб был аномалией с самого начала. Его смерть была более жестокой — может, уход тоже отсутствовал.
Но это не так. Как и другие, он был здоров на момент смерти. Упитан и ухожен, если не обращать внимания на то, что его пытали и насиловали каждые несколько дней.
Я отложила ручку и потерла висок. Если за добротой стоят чувства вины и сожаления, но человек все еще систематически прибегает к насилию, то речь идет о расстройстве. Это не биполярное расстройство. Оно характеризуется маниакальными скачками, и такой человек никак не смог бы совершать настолько бесследные и точно повторяющиеся убийства.
Я со стоном откинулась в кресле и уставилась на многоуровневый потолок.
Если уход за ранами был закономерностью, а так и было…
Если похищения, удержание и убийства были спланированы и выполнены по расписанию, а так и было…
Если знаки указывали на наличие у убийцы личной травмы, а так и было…
Параноидальная шизофрения или диссоциативное расстройство личности были наиболее вероятными вариантами.
Параноидальная шизофрения была самым распространенным психическим расстройством, диагностируемым у преступников, в особенности у серийных убийц. Дэвид Берковиц, Эд Гейн, Ричард Чейз, Джаред Ли Лофнер… Рэндалл Томпсон легко мог пополнить их ряды. Расстройство характеризовалось бредовыми идеями, и, как правило наличием голосов или видений, управлявшими действиями человека. Воображаемая личность может организовывать жестокими поступками и управлять ими, а истинная личность — ухаживать за пациентом и утешать его. Или — что более вероятно — наоборот.
Диссоциативное расстройство личности широко известно как раздвоение личности. Если дело в нем, Кровавое Сердце действует в разных персонах. Может, двух, может, больше.
У меня был клиент с ДРЛ. Это один из самых сложных диагнозов в психологии, и каждый случай отличается. Зачастую его триггером становилась тяжелая эмоциональная или физическая травма. Иногда с ним справлялась психотерапия, но чаще всего нет. В получивших огласку делах вторичные личности могли быть довольно жестокими.
Мне нужно было поговорить со Скоттом Харденом, несмотря ни на что. Его взаимодействие с убийцей могло помочь мне понять, было ли дело в резком переключении с одной личности на другую, либо же в мысленной коммуникации с галлюцинацией. Разница большая, он бы ее заметил, особенно проведя семь недель у него в заключении.
Если параноидальная шизофрения была практически данностью, то ДРЛ для криминалистики — рискованным предположением. Если окажется, что я ошиблась, это станет огромным ударом по моим авторитету и репутации. И как только об этом пронюхает пресса, огласка вспыхнет словно калифорнийский пожар в сентябре. В глазах общественности это расстройство было комичным и выдуманным и стояло в одном ряду с синдромом Туретта.