Вечером ей предстояло посещение театра в обществе знакомых, но она отказалась, сославшись на головную боль. Отослав постнолицую Симмонс, она дождалась, пока в доме установится тишина, и спустилась вниз, где располагался так называемый «кабинет». Это была весьма мрачная комната; одна ее стена была от пола до потолка заставлена книгами, другую занимал огромный камин. Между книгами и камином помещались окна за плотными занавесями.
В углу, сбоку от камина с тлеющими углями, стояла резная скамья с высокой спинкой. Мариса устроилась на ней спиной к комнате, подобрав под себя босые ноги и чувствуя себя почти так же, как в испанском монастыре, когда убегала от монахинь в сад настоятельницы, чтобы побыть одной. Странно было вспоминать сейчас тот мирный, невинный отрезок жизни, оставшийся в далеком прошлом… Неужели она была когда-то послушницей, не помышлявшей ни о чем ином, кроме вступления в отшельнический орден кармелиток? Даже тогда она проявляла свойственное ей бунтарство, с которым следовало бороться. Вот куда завело ее природное непослушание, избавив попутно от всех иллюзий!
Сначала Мариса пыталась читать при свете маленькой лампы, но слова стали расплываться. Она отложила книгу и прикрутила фитиль, погрузив комнату в полутьму. Глядя на раскаленные уголья, она пыталась привести в порядок теснящиеся в голове мысли.
Задремав, она услышала звук открываемой двери и голоса. Дверь закрылась. Не смея дышать и вжимая голову в плечи у себя в углу, она увидела Доминика. Он пересек комнату, стягивая на ходу толстые кавалерийские перчатки, и застыл перед камином, наслаждаясь его теплом. Потом, швырнув перчатки на каминную полку, он уперся в нее обеими руками, уставившись на угли, как незадолго до этого Мариса.
Волнение Доминика передалось его жене. Она наблюдала за ним не шевелясь, благо он и не подозревал о ее присутствии; Доминик предстал перед ней во всей своей красе: рослый, широкоплечий, он по привычке широко расставил ноги, как в шторм на палубе корабля. Его профиль казался в отблесках камина рельефом на медальоне – грубым и надменным. Если бы не неизменная насупленность, неулыбчивость, язвительность, он был бы бесспорно красивым мужчиной… Что за мысли лезут ей в голову! «Мы враги!» – напомнила она себе, не спуская с него глаз и пытаясь обуздать непрошеные ощущения.
Стук в дверь прозвучал так неожиданно, что Мариса в испуге зажала руками рот и спряталась за спинкой скамьи.
– Вы просили виски, милорд, – проговорил Денверс недовольным тоном.
Доминик обернулся, оторвав хмурый взгляд от огня:
– Благодарю. Поставьте здесь. Нет, можете оставить мне поднос и отправляться спать. Я сам поднимусь наверх, когда буду готов.
Дверь закрылась. В наступившей тишине Мариса, сама не зная почему, притаилась как кролик в силках. Доминик вернулся к камину с бутылкой в руке. Он запрокинул бутылку, сделал несколько больших глотков из горлышка, после чего резко обернулся и уставился прямо на Марису.
Глядя на него, она слышала стук собственного сердца и не находила слов. С язычками огня, отражающимися, как в серебряных зеркальцах, у него в глазах, в выжидательной позе, он казался ей застигнутым врасплох зверем, опасным хищником, способным наброситься на нее в любую секунду.
Еще больше ее пугало то, что он тоже не спешил заговорить. Ей показалось, что он облегченно перевел дух, поняв, кто сидит, сжавшись в комок, в углу скамьи. Он остался стоять на прежнем месте, не сводя с нее глаз. Она не могла прочесть на его лице ничего, кроме усталости. Наконец, не вынеся зловещего безмолвия, Мариса неуверенно проговорила:
– Я не… я не собиралась тебя беспокоить. Просто я задремала…
Он усмехнулся:
– Должен признаться, я удивлен, что застал вас дома в столь ранний час, мадам. Видимо, вы кого-то ждали? Уж не гонца ли с добрыми вестями?
Мариса выпрямилась и вскрикнула от боли: оказалось, что она отсидела ногу. Она принялась ожесточенно растирать ее, что помогло ей опомниться. Он неизменно ворчал на нее, в чем-то обвинял, хотя сам и был причиной всей боли и всех несчастий в ее жизни. Зная это, он продолжал карать и унижать ее – по каким-то своим, неведомым ей причинам. Что ж, в этот раз она не станет пригибать голову. Скоро наступит ее черед нанести удар.
– У тебя нет наготове ответа?
– Не считаю нужным отвечать на ваши глупые обвинения, сэр.
При всей ее неприбранности эти слова были произнесены с такой гордостью, что он, ожидая от нее вспышки ярости, был ошеломлен. Наклонив янтарную головку, она продолжала растирать себе ногу. Доминик помимо воли отметил, что волосы отросли у нее достаточно, чтобы в них можно было вплести ленту, и падают на плечи безыскусными кудрями. Она походила на ребенка: длинная тоненькая шейка, обиженное личико… С другой стороны, для него не составляло секрета, как много она познала за прошедшие несколько месяцев. Он догадывался, что за личности выступали в роли некоторых ее наставников. Не вызывало сомнений, что она появилась на свет с готовым набором уловок и хитростей, помогающих ей добиваться своих целей. Он не забыл, что она залезла к нему в карман в первую же их встречу, притворяясь при этом до смерти напуганной; по прошествии считанных минут она уже попыталась заманить его в ловушку. Сейчас она играла в другую игру. Он с трудом удерживался, чтобы не схватить ее за плечи и не вытрясти из нее всю правду; он не остановился бы на этом, а тряс до тех пор, пока с нее не свалилось бы платье и она не предстала перед ним нагая и покорная – такая, какой он запомнил ее лучше всего… Ни разу в жизни ему еще не попадалась женщина, которая не скрывала бы за невинной улыбкой продажную душу.
Желание наброситься на нее было таким сильным, что ему пришлось спрятать руки в карманы кожаных штанов; но и тогда дьявол, сидевший у него внутри, не перестал побуждать его взять то, что принадлежит ему по праву, заставив ее сопротивляться, а потом покориться. В следующую секунду он поморщился от боли в руке и выругался. Нет, он вполне может без нее обойтись. Ей вообще нечего здесь делать! Кто позволил ей уютно устроиться в его любимом убежище? Наверняка она чего-то ждала. Господи, чего же? К чему стремились те, кто напал на него у портовой таверны, – убить его или просто ранить, что и произошло? Каких новостей дожидалась здесь его благоверная? Что ей вообще известно?
Словно угадав его зловещие мысли, Мариса подняла голову, и он помимо воли обратил внимание на сияние в ее глазах. Какое лицемерие! Его негодование было тем более сильным, что он не забыл, что в свое время – правда, совсем недолго – его отношение к ней было другим.
Мариса не могла прочесть его мысли, а только видела суровое выражение его лица и чувствовала на себе его тяжелый взгляд. Ей было боязно встречаться с ним глазами, однако она сердито одернула себя: какие могут быть страхи, разве осталось что-нибудь, чего бы он еще над ней не совершил? Она отбросила все воспоминания и сосредоточилась на одном: ее долг перед самой собой – завоевать свободу.
Его молчание не предвещало ничего хорошего. Как понять горькие обвинения, которые он бросал ей в лицо? Одновременно у нее не выходили из головы загадочные слова графа ди Чиаро. Однако, заставив себя бесстрашно встретить его взгляд, она вспомнила, что перед ней непримиримый враг, единственный человек на свете, для ненависти к которому у нее есть веские причины.
– Кажется, мое присутствие тебя не радует, – сказала она нарочито безразличным голосом, негодуя за его бесстыдный, раздевающий взгляд. – Я отсидела ногу, но уже могу встать. Если не возражаешь, я уйду к себе. Оставайся один.
Он протянул руку, и она невольно отпрянула. Он с усмешкой схватил ее за руку и рывком поставил на ноги.
– Ты считаешь меня злобным? С чего бы тебе так говорить, маленькая чертовка? Я старался и стараюсь ни в чем тебе не мешать. По сути дела, сейчас мы впервые за долгое время уединились. В последний раз ты называла меня не иначе, как милорд, была холодна как лед и страшно сердита, что, однако, не помешало тебе в конце концов уступить мне. Наверное, ты взяла это за правило?
Она ахнула словно от удара и воинственно откинула голову.
– Тогда я еще не до конца разобралась, что вы собой представляете, милорд. Я еще сохраняла наивность. На сей раз вы не сумеете так легко меня одурачить своей хитрой и жестокой игрой, как вы сами это называете.
– Я называю это игрой? Боже, мадам, сколько же можно лицемерить? Вы сами спланировали игру, сами в нее меня вовлекли и считали, что одержали победу.
Она не оставляла попыток вырваться, но он все сильнее сжимал ей руку, грозя раздробить тонкие косточки ее кисти. При этом рана в правой руке причиняла ему мучительную боль, и его уже трясло как в лихорадке. Ему следовало не удерживать ее, а выгнать вон, но она раздразнила его, и он был полон решимости до конца разобраться с этой двуличной негодницей. Сколько можно разыгрывать оскорбленную невинность?
Она стиснула зубы от боли, которую он ей причинял, смертельно побледнела и прекратила сопротивление, но только чтобы возобновить его спустя несколько секунд с новой силой. Зачем она так упрямится? Зачем вообще сюда пожаловала?
– Я бы меньше тебя презирал, если бы ты не была такой бесчестной, – проскрежетал он. – Я потерял бдительность и позволил опутать себя узами брака, но потом, в тюрьме, куда меня бросили подручные твоего приятеля Фуше, у меня было достаточно времени хорошо поразмыслить. Тебе следовало заранее меня предупредить, что мне уготована роль супруга-рогоносца!
Боль в кисти стала настолько нестерпимой, что она была близка к обмороку. Его слова доносились до нее откуда-то издалека. Она принялась колотить и до крови царапать его свободной рукой.
– Прекрати! Сумасшедший! Я не… – Она в отчаянии осыпала его градом ударов, удивляясь, почему он не пытается поймать ее за другую руку. Еще секунда – и он вернул ей свободу. Она попятилась и натолкнулась на стол. Кисть, которую он так сильно сжимал, была готова отвалиться.