И Лена писала сочинения себе и Женьке, вспоминая, как когда-то давно он носил два портфеля – свой и ее. Получалось, что теперь она просто возвращает ему долг за те портфели.
От этой мысли Лене становилось горько, но она все равно продолжала писать для Женьки чертовы сочинения, прекрасно понимая, что теперь это ее единственный шанс хоть недолго с ним пообщаться. И настырно продолжала любить его, хоть и понимала, что ее упорство сродни упорству камикадзе, который знает заранее, что ждет его в финале.
До поры до времени Лена утешала себя мыслью о том, что Женька, хоть и гуляет с девчонками, вроде бы ни к одной из них серьезных чувств не испытывает. Но и это утешение работало лишь до поры до времени – настал тот день, когда Женька влюбился.
Лена заметила это первой. Женька вдруг словно засветился изнутри, и надо было быть полной дурой, чтобы не догадаться, где источник этого света. Источником оказалась Катя Весенина, первая красавица в классе, вот уже три года посещающая школу манекенщиц и всерьез намеревающаяся в ближайшем будущем покорить все подиумы Парижа.
Подиумы Парижа – это было будущее, туманное и весьма расплывчатое, а в настоящем было сердце Женьки Шевцова, которое Катя Весенина, по всей видимости, решила покорить для разминки.
Разминка удалась на славу.
Недели две Женька сиял, как начищенный до блеска самовар. Казалось, только дотронься до Женьки – ожог первой степени обеспечен. Катя и Женька всегда были рядом – на уроках, на переменах, в школьном дворе, на местной танцплощадке. Они не расставались, казалось, ни на минуту. Лена, наблюдая со стороны всю эту картинку, в то время всерьез собралась переводиться в другую школу – сил не было смотреть на счастливого и влюбленного сияющего Женьку. Единственная близкая подруга Даша Романова, которая знала историю Ленкиной роковой любви, сказала тогда, что если бы она оказалась на месте Ленки, то просто не выдержала бы и повесилась. Или вскрыла бы себе вены. В общем, что-нибудь такое непременно с собой сотворила бы, чтобы прекратить наконец эти нечеловеческие страдания.
Но у Лены от рождения была удручающе здоровая психика. И, как человек со здоровой психикой, мыслей о суициде она в принципе не допускала. Самоубийство – это было не про Лену. На такой шаг она не решилась бы ни при каких обстоятельствах.
Осознав это, Лена почти возненавидела собственную здоровую психику и сделала вывод, что здоровье не всегда бывает в радость.
А Женька тем временем вдруг потух.
В один неприметный и серый ноябрьский понедельник пришел в класс чернее тучи. Лена, которая втайне ждала этого момента, увидев такого Женьку, вдруг поняла, что потухший Женька – это намного хуже, чем Женька сияющий.
Катя, по причине, пока никому не известной, дала ему от ворот поворот. Дни шли за днями, ничего не менялось. Сердце Лены обливалось кровью, когда она видела его, ссутулившегося и похудевшего, с больными покрасневшими глазами. Она наблюдала за ним несколько дней, а потом не выдержала. Наплевав на собственную гордость, не думая о том, что будет выглядеть в глазах Женьки несчастной дурой, пришла однажды к нему домой и выложила все как на духу.
Про свою любовь, которая началась в первом классе. Про портфели, которые, оказывается, были для нее так важны. И еще много чего рассказала такого, о чем рассказывать было, наверное, не нужно.
Женька выслушал Лену молча и, казалось, ничему не удивился. Потом спокойно объяснил ей, что детская любовь – это сущая глупость и что он, Женька, тоже в первом классе был уверен, что любит Лену Лисичкину. Просто тогда он не знал, что такое настоящая любовь. А теперь вот узнал… И Лена тоже когда-нибудь узнает. И поймет, что все ее детские страдания – сущий пустяк.
Он сказал ей все эти обидные слова, а потом добавил, что тоже любит ее и всегда будет любить – правда, по-дружески, как если бы она была мальчишкой.
Слушая его, Лена чувствовала себя почему-то провинившейся собачонкой, нашкодившим щенком, которого в последний раз простили хозяева лишь потому, что он пока еще очень маленький и глупый.
– А какая же она, настоящая любовь? – спросила она тогда у Женьки, с трудом подавляя обиду, разрастающуюся в душе из-за того, что Женька назвал ее любовь ненастоящей. – Какая? Расскажи.
Наверное, лучше бы она не спрашивала…
Но по всей видимости, звезды в тот день расположились так, что было суждено случиться тому, что случилось.
Женька, измученный долгим молчанием, открылся ей весь, как на духу. Описывал свое чувство в мельчайших подробностях, но очень простыми словами. Лена слушала, и сердце снова разрывалось – от жалости к Женьке, от зависти к Кате, которая сумела сотворить с ее Женькой такое…
Часа два она сидела молча и только слушала. Женька постепенно подбирался к финальной части повествования – предстояло выяснить, почему же Катя, эта жестокосердная дура, отвергла такую любовь.
– Потому что я не мужик, – коротко объяснил Женька и замолчал, считая, видимо, что этого объяснения достаточно.
Лена ничего не поняла. Вернее, ухватила какой-то туманный смысл этой фразы – все-таки ей было уже пятнадцать, и в таком возрасте она понимала, что у слова «мужик» есть достаточно узкое, специфическое значение.
– Что значит – не мужик? – все-таки рискнув, спросила она.
– Объяснять, что ли, надо? – горько усмехнулся Женька. – Сама, что ли, не понимаешь?
Лена покачала головой.
Женька нахмурился и отвернулся. А потом, не поворачиваясь, сказал сердито:
– В постели – не мужик. Опыта у меня нет никакого, понимаешь? Вообще никакого. Детский сад, штаны на лямках…
– Так ведь опыт – дело наживное, – пробормотала Лена сущую чепуху, испугавшись слова «постель».
Женька в ответ криво усмехнулся. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. В его взгляде было столько боли, что Лена едва этой болью не захлебнулась. Ей даже стало трудно дышать.
– Наживное, говоришь? А ты умная, я смотрю, Ленка. Только скажи, где и с кем его наживать, этот опыт?
– С кем-нибудь, – пискнула Ленка, чувствуя, что сейчас он не выдержит и просто выгонит ее, не в силах больше слушать глупости.
Но Женька, несмотря ни на что, продолжал ее терпеть.
Наверное, из вежливости. Или по старой дружбе.
А может быть, из-за сочинений, которые она ему писала. Ведь не знал же, что даже если бы выгнал ее сейчас, на сочинениях это никак бы не отразилось.
– А я не могу с кем-нибудь, – сказал он серьезно и грустно. – Не могу – и все. Неправильно меня, наверное, воспитали. В традициях Чернышевского. Я могу только с той, которую люблю. А которую не люблю – мне с той противно. Так что…
Грустно улыбнувшись, он протянул руку и легонько щелкнул ее по носу.
Забытый где-то в далеком первом классе, такой родной жест.
Детский сад, штаны на лямках…
– Так что у меня нет выхода, – добавил Женька, снова отворачиваясь.
В глазах у Лены блестели слезы. Она хотела спросить, что это значит – нет выхода? В голове вертелись жуткие мысли. Что, если у Женьки психика совсем не такая здоровая, как, например, у нее? Чем это может в итоге кончиться, если уже сейчас Женьки почти нету, если весь он – как высохший, преющий на дороге осенний лист? Что дальше-то с ним будет?
– Есть выход, – твердо сказала она.
Лена всегда, еще с младенческого возраста, отличалась решительностью характера.
И она очень любила Женьку. Поэтому и предложила, не раздумывая, выход, который казался единственно возможным.
Вот так, в пятнадцать лет, на старом диванчике, позабыв даже снять очки, Лена потеряла невинность в неловких объятиях любимого человека.
– Меня-то ведь ты любишь, – сказала она тогда ошарашенному ее смелым предложением Женьке. – Любишь, ведь сам только что сказал. Не отрицай. Ну и что, что любишь по-дружески, как мальчишку. А ты представь, что я девчонка. Закрой глаза и представь… И все у нас получится…
Она и сама себе потом удивлялась – откуда что взялось? Ни раньше, никогда потом она ни разу не почувствовала себя настолько женщиной, как это случилось в тот вечер. Откуда-то изнутри поднялось тайное знание, и из неловкого подростка она вдруг превратилась в настоящую искусительницу, в такую коварную соблазнительницу, перед которой не устоял бы ни один опытный ловелас, – что уж там говорить о сопливом Женьке Шевцове, которого, как выяснилось, только пальцем тронь – и он вспыхнет!
Диван под ними легонько поскрипывал, и в окне в такт общим движениям качалась луна – ровная и желтая, как обрезанная острым ножом долька лимона, плавающая в чашке с крепко, до черноты ночного неба, заваренным чаем…
Позже она почему-то всегда вспоминала эту луну.
А больше, как ни странно, в памяти ничего и не осталось.
Может быть, потому, что им на самом деле не хватило опыта. Оба волновались, и руки дрожали и покрывались потом – и у него, и у нее. Когда все закончилось, они оба поняли, что им не понравилось. Хотя говорить друг другу об этом не стали.
Лена ушла домой с чувством выполненного долга.
Она знала, что сделала все, что было в ее силах. Пожертвовала всем, что у нее было.
К счастью, как выяснилось, не напрасно. Хотя и непонятно было, каким образом мог повлиять на Женьку этот нелепый эпизод их так называемой близости, «опыт», который назвать опытом было просто смешно. Но каким-то образом он на него повлиял, и Женька буквально на глазах начал оживать. А недели через две ожил до такой степени, что снова стал обращать внимание на толпящихся вокруг него хищниц, и даже с одной из них закрутил очередной, второй по счету, роман…
Лена почему-то снова почувствовала себя собакой. Той самой, из детской хрестоматии по литературе. Которую завели на даче, приучили к себе хозяева, заставили полюбить, а потом на той же даче замерзать и оставили.
Хотя прекрасно понимала, что Женька ей ничем не обязан. Что он ни о чем ее не просил, что сама она все это придумала. И вообще, он же сам ей сказал, что любит ее, как мальчишку.