безгрешного, но глубоко ненавистного отца. Один за другим мы выходили на середину Залы.
Я не знал, кем буду, вплоть до той секунды, когда я встал и открыл рот.
— Я — Мод Боулскин, — сказал я.
За последнюю пару недель я провел с ней столько времени, что мне не составило большого труда влезть в ее шкуру. Я ужасно стеснялся, оказавшись среди такого количества незнакомых людей. Очутившись перед Джейн Мэнсфилд, я стал заикаться и понес какую-то чепуху. Сначала я настаивал, что видел все ее фильмы. Потом, под нажимом, признался, что не помню ни одного. Мне удалось вспомнить один-единственный фильм, правда, звездой в нем была не Джейн Мэнсфилд, а Ширли Итон. Я отвернулся и нырнул в сторону и стал нервно кружить по залу, ища, с кем бы заговорить, я подхватывал обрывки чужих разговоров, говорил приятные и вместе с тем бессмысленные и скучные вещи. Я понимал, что отчаянно хочу стать душой общества. Я рассказывал несмешные анекдоты, и, поскольку никто не смеялся, я сам заливался от дикого хохота. В «Мод» было что-то такое, что заставляло людей пятиться от нее.
Шиббалет напоминал вечеринку с коктейлями из ночного кошмара. Кроме «Мэнсфилд» единственной знаменитостью, которую я встретил, была «мать Тереза». Все остальные в Зале были просто славные люди — серьезные, скромные, доброжелательные, честные, аккуратные, отзывчивые, ответственные. Там были родители, братья, учителя, сослуживцы, и все — скучные и противные. Мне понравилась эта игра, и мне нравилось быть Мод, жаждущей произвести хорошее впечатление и отчаянно ищущей любви.
Я чувствовал себя замечательно, пока я не столкнулся с Элис. Сначала я не мог понять, какую роль она себе выбрала. Кто этот высокомерный проныра, любящий щегольнуть длинными учеными терминами и одновременно так старательно корчащий из себя хиппи? Меня словно молнией ударило, когда я понял, что Элис изображает меня. Не потому, что она изображала меня очень похоже. Ее пародия была почти неузнаваемой. Нет, я испытал шок от встречи с человеком, который ненавидит меня больше всего на свете. Ее ненависть озадачила и обидела меня.
Мне пришлось на время выйти из роли, чтобы спросить, в чем дело.
— В чем? Да в том, что я тебя ненавижу, вот и все, — ответила Элис. — Для этого не нужно причины. У меня просто мурашки по коже, когда я тебя вижу, — И Элис продолжила свою пародию: — Рациональность и причинно-следственные связи — это всего лишь модные идеи фикс девятнадцатого века. Пока ты не откажешься от идеи причинно-следственных связей и не станешь эмоционально лабильным, тебе не добиться успеха, дружище. Интеллект — вот настоящий афродизиак, и телки тащатся от моего ученого трепа…
Я уже собирался отойти, но меня удержала «Мод». Ведь если я хотел сохранить верность своей трактовке «Мод», то мне следовало вцепиться в «Питера» и ловить каждое его слово. Мне пришлось часто моргать и время от времени прерывать «Питера», прося его объяснить какое-нибудь трудное место в его рассуждениях. Так что я остался ради своего словесного бичевания. Игра Элис была настолько преувеличенной, что я и в самом деле выглядел довольно отвратительно, но таким она меня видела, и она вкладывала в свою роль всю душу. Так что мне пришлось всерьез задуматься над тем, как Мод, настоящая Мод, могла испытывать хоть какие-то чувства к настоящему Питеру.
Более отвратительных созиданий я не припомню. Когда все закончилось, я поднялся к себе, чтобы записать все это в дневник, и еще раз вкусил мерзость сегодняшнего вечера. Предполагалось, что шибболет очистит меня от ненависти к Мод, но не думаю, что все так просто, ведь если ты скажешь кому-нибудь, что ненавидишь его, это не значит, что ты перестаешь его ненавидеть только потому, что сказал ему об этом. Гитлер всю жизнь кричал, что ненавидит евреев, и ненавидел их до своей смерти. И вообще, что такое катарсис?
Уже поздно. Я подавлен и встревожен, но слишком устал, чтобы думать. Завтра — еще один отчаянно скучный день на игровой площадке, а в четверг у Мод — выходной, и я обещал сводить ее в зоопарк. Скоро придет Лора. Она обещала надеть сегодня высокие блестящие сапоги. После Мерзостного поцелуя еще и это?
Дата? Бог ее знает.
После отчета о встрече с Фелтоном для разбора моего дневника, когда нас прервала Бриджет, и отвратительного созидания в технике шибболет в моих записях — пропуск. Я пишу эти строки при свете фонарика в самой чаще леса, где — и сам не знаю. Салли танцует вокруг меня, умоляя закрыть эту книжицу и покончить с ней навсегда. Да, я думал, что когда брошу Ложу, то смогу положить конец всей этой писанине. Но теперь я понимаю, что неспособен распрощаться со своим двойником. Действительно — Полуночный Описатель Чудес — я способен писать всю ночь как одержимый. Рука, которая выводит строчки в дневнике, словно мутировавший беговой таракан, скользит по страницам все быстрее и быстрее. Кровь и чернила бушуют во мне. Я горю заживо и слабею от страстного желания заполнить лежащие передо мной чистые страницы. Нас с Салли закумарило от болтушки. Мефедрин распаляет наше безумие.
Но, думаю, лучше мне заполнить пропуск в записях. Возможно, сделав это, я смогу лучше понять, как, сидя в чаще темного леса (откуда не знаешь, как выбраться), я смог стать причиной событий, случившихся до этого, и как, если развернуть причинно-следственную цепь в обратную сторону, мое теперешнее положение привело к столкновению с Фелтоном и его женой два дня назад. Боже правый! Я в полном смятении.
Как я уже писал, во вторник, 20 июня, я засиделся над дневником до поздней ночи. И я все сидел над ним, стараясь привести мысли в порядок, стараясь решить, как вести себя дальше. Но так ничего и не решил. Когда в среду утром я спустился к завтраку, то заметил, что за столом царит странная атмосфера. Гривз стоял у входной двери, как часовой. Я заметил это краем глаза, но не обратил внимания. За едой я думал о вчерашнем вечере, об игре шибболет и о том, каково это взаправду быть Мод. Стремление Фелтона увидеть детишек на школьной площадке казалось жутким. И я пытался примириться с тем, что я узнал о Гренвилле и Салли. Но в голову снова и снова лезли гетры на белых ногах Гренвилля.
Но потом после завтрака Фелтон сказал:
— Что ж, Non Omnis Moriar, веди нас.
А Бриджет взяла меня за запястье и сказала:
— Отведи меня к тем детишкам. Хочу на них посмотреть.
— Мы думаем, что настало время посетить твою школу, — добавил Фелтон.
— Само собой, — ответил я. — Нет проблем. Только мне нужно захватить свои записи.
Поднявшись к себе, я взял свои заметки к диссертации, черную и красную тетради, а также чековую и записную книжки. Я волновался, и у меня дрожали руки. Я не мог сообразить, что бы еще взять кроме зубной щетки, которую я сунул в карман брюк. Потом постоял на коленях перед унитазом, склонив в него голову, думая, что меня вырвет от ужаса, но все без толку. Меня так и не вырвало. Бриджет и Фелтон ждали меня внизу. Мы спустились с холма. Я чувствовал себя преступником, которого за руки и за ноги тащат на виселицу, причем с одной стороны идет начальник тюрьмы, а с другой — священник. Мы сели на 78-й автобус, который должен был довезти нас почти до самой школы Св. Иосифа, но, как только автобус тронулся и стал набирать скорость, я спрыгнул с задней площадки и рванул в противоположном направлении, в сторону Хораполло-хауса и дальше к станции метро. Похоже, меня никто не преследовал, и уж конечно Чарльз и Бриджет Фелтоны были слишком стары, чтобы соскакивать на ходу, как я. Но все равно, стоя на южной платформе станции «Швейцарский Коттедж», я почувствовал, что весь взмок от страха. Я то и дело оглядывался, боясь, что кто-нибудь из членов Ложи станет меня преследовать.
Добравшись до дома Салли, я позвонил в звонок и продолжал звонить и звонить. Никто не открывал, но я словно обезумел от страха и звонил, наверное, минут пятнадцать. Боже, почему она не открывает? Потом я вспомнил — ну конечно, она же на работе, но я не мог припомнить, в каком театре. Она могла работать в одном из тридцати театров. Я не мог ждать у нее под дверью. В документах Ложи наверняка есть ее адрес. Рано или поздно они приедут сюда за нами. Вероятнее всего было, что Салли приедет со стороны Уэст-Энда. Обычно она выходила на станции метро «Ноттинг-хилл». Когда я это просчитал, я поспешил на Портобелло-роуд и незаметно проскользнул в кафе «Райский сад Абдуллы». Я сел в полумраке кафе со стаканом мятного чая, смотрел в окно и ждал. Если Салли сегодня работает на спектакле, то мне придется долго ждать, возможно до позднего вечера. Чтобы занять себя, я стал проводить мысленную инвентаризацию. Мне пришлось оставить в Хораполло-хаусе большую часть своей жизни. Но о чем, собственно, речь? О смене белья, об учебниках по социологии, о нескольких романах? Труднее всего было расставаться с пластинками. Восстановить коллекцию будет недешево. Но потом я подумал, что перерос их или до капли выпил все их эмоциональное содержание, и все из-за своей привычки крутить пластинки снова, и снова, и снова, пока они не перестанут для меня что-либо значить. Интересно, что стало с мистером Козмиком после его изгнания из Ложи. Жив ли он еще? Потом мне в голову снова полезли гетры. Гетры и заплеванная фотография Салли. Она не рассказала мне про Гренвилля, и теперь я не мог рассказать ей про все, что случилось вчера. Вряд ли наши отношения будут такими же открытыми и простыми, как прежде.
«Райский сад Абдуллы» всегда был бойким местом, и я не удивился, когда ко мне подошел толкач. Одет он был наподобие тибетского шерпы, и в тяжелых складках его одеяния скрывалась целая аптека. Я понимал, что мне не обойтись без помощи химии, чтобы пережить ближайшие дни и недели. Все время, пока мы торговались, я не сводил глаз с окна.
Заметив это, толкач сказал:
— Не дергайся, парень, тут тихо. Нас обшмонали вчера, а они никогда не заходят сюда чаще одного раза в неделю.
Я кивнул, но продолжал смотреть в окно. Толкача это начало нервировать.