[В связи с этим хочу затронуть еще один сюжет — я не говорил Вам об этом ранее, но статья показала, что, видимо, стоит. Пишу это со стесненным чувством.
Название Вашей книги «Между “есть Бог” и “нет Бога”» повторяет, как Вы хорошо знаете, заглавие моей статьи. Она была прочитана в качестве доклада, который Вы слышали в Баденвайлере 23 октября 1994 года, а затем напечатана в № 9 «Нового мира» за 1996 г. (более чем за год до выхода Вашей книги) и вскоре попала в Интернет. Я бы не стал упоминать про это, но мне говорили об этом уже несколько человек, в том числе одна критикесса, не имеющая к Чехову никакого отношения. Такое повторение тем более было ненужным, что Ваша серьезная книга — совсем о другом[62].]
Но вернемся к нашей статье.
Меня совершенно не удовлетворил Ваш ответ на вопрос, вынесенный в заголовок статьи: «Возможно, писатель уходил от прямого публицистического слова, боясь, что читатели прочтут повесть как психиатрический этюд, поставят знак равенства между “Палатой № 6” и “научным” “Островом Сахалином”. Оснований для такого прочтения в тексте больше чем достаточно. Автор, не нагружая читателей медицинской терминологией, дает полную клиническую картину заболеваний своих героев. Условно-литературный повествователь — знак для читателя, что речь идет не о том, как люди сходят с ума, а о художественном открытии» (с. 6).
Исследователь, приступающий к рассмотрению такого сложного вопроса, почему Чехов обратился к той или иной форме повествования, не может ограничиться ответом, ориентирующимся только на содержание данной повести. Я вообще очень сомневаюсь, чтобы сама по себе тема заставила автора изменить уже сложившуюся повествовательную систему. В 1888–1892 гг., период напряженных поисков, он пробует разные манеры, типы рассказчика, повествования. Подумать только: «Степь» — «Именины» — «Скучная история» — «Бабы» — «Дуэль» — «Попрыгунья»! Исследователь, взявшийся за данную тему, должен быть готовым отойти от привычных понятий об «идее», которая в произведении определяет всё, но находиться во всеоружии представлений о всей нарративной системе Чехова этого времени и соотнести ее с «Палатой № 6». Вы же ограничиваетесь беглыми некими психологическими («боясь», «знак для писателя») предположеньями.
В статье есть хорошие мысли, но они — увы — никак не связаны с решением, как Вы выражаетесь, «загадки» повествовательной структуры. А Ваши пассажи о «синтаксических конструкциях с противительным союзом “но”» и словах, «подчеркивающих неизменность бытия» (с. 3) — я даже не знаю, что об этом сказать.
В настоящем своем виде статья ниже Ваших возможностей, производит впечатленье спешки и, с моей точки зрения, может только повредить Вашему уже упрочившемуся научному имени.
Из всех авторов «Чеховианы» такое подробное письмо я посылаю только Вам.
Если Вы найдете возможность учесть мои замечанья, то у Вас еще есть время — до 15 мая.
Желаю Вам всего самого доброго
5 марта. После своей работы на Мосфильме в качестве консультанта по фильму Каверина я не заблуждался относительно эрудиции актеров; стало ясно, что знают они очень мало. Но чтоб настолько!
По ТВ вечер встречи с А. Збруевым, хорошим, хотя и не выдающимся актером. Рассказывая про то, как он играл вместе с Е. Леоновым в чеховском «Иванове», сообщил:
— Это серьезный образ, его Белинский (!) назвал «Русский Гамлет».
Я решил, что это шутка. Но у него все-таки где-то что-то смутно брезжило, и он стал серьезно поправляться: «А может, и не Белинский…».
5 [возможно, описка, надо — 6] марта. Звонил Стаське Рассадину по поводу его 70-летнего юбилея и выступления по ТВ в связи с этим.
— Мне твое выступление в целом понравилось — про себя говорил мало, все про своих знаменитых друзей. В последнее время я на тебя сердился.
— За что?
— За твои статьи в «Новой газете». Пишешь там бог знает о чем. Вдруг — о Киркорове, о его скандале. Какой Киркоров? Зачем? В нашей системе отсчета он не существует! Какое тебе до него дело!
— Ну, народ этим интересуется, я обязан откликнуться.
— Понимаю, тебе надо регулярно писать.
— Да нет, я свободен. Но я там пишу о многом…
— Не знаю, я редко читаю эту газету. Как себя ощущаешь?
— Трудно представить себя в 70 лет. Я еще из детства не вышел, а тут — уже 70!
7 марта… В этот день он вел светско-развратную жизнь: после лекции поехал домой к приятелю-поэту, который только что (в час дня) встал, и провел там время за коньяком до 5 часов.
Правда, последние полчаса заняло ТВ, к[ото]рое приехало снимать в программе «Дачники» Шаховой то, что скажет им Чухонцев про Голицыно, и, узнав, что тоже там бывал, стали снимать и меня. Рассказал им про бедную Анну Баркову и про Домбровского.
У Олега выходит «Избранное», но за него он не получит ни копейки. «Хорошо, что хоть издают».
Что за мерзкое время. Одному из лучших поэтов современности не платят за книгу, куда вошло все основное, что он написал.
Последнюю прозу Маканина не одобряет: «Говорят, старческий эгоизм. Я думаю, дело проще: деньги. Что берут, что требуется на Западе, что переведут».
Показывал альбом с автографами Гумилева, Вяч. Иванова, Ю. Верховского и т. д.
Я подробно высказал свое мнение о его последней книжке (высокое). В частности, сказал, что он ввел мандельштамовскую сложность стиховой ткани в стихи на есенинско-народную тематику. Клюев ему, как и мне, не нравится. Согласились в том, что Мандельштам — первый поэт XX века. Снова говорил о моем романе.
10 марта. Вчера читал доклад в секторе Непомнящего о тотальном комм[ентировании] ЕО. Пожилый идиот с обтянутым, как у скелета, черепом, задавал дурацкие вопросы и порождал не менее идиотские высказывания, что я не опираюсь на теорию литературы и труды самых известных пушкинистов.
— На какие же?
— На мои. Шутка.
Знаем эти шуточки. Оказался […].
Непомнящий говорил, что чтобы осуществить эту тотальную программу, жизни не хватит. А вообще надо ком[ментирова]ть по слоям: язык, герои, сюжет. Он сам так собирается делать. Я сказал, что моя задача — именно в объединении всех слоев в пределах строфы, строки, чтобы понять, как всё, включая пунктуацию, рождает смыслы.
Чухонцев сказал, что Стаське в «Новой газете» платят $ 200 в месяц и издают книги. Значит, и тут дело в этом.
У Толстого Нехлюдов размышляет: «Какие на них белоснежные рубашки, как хорошо вычищены сапоги. И кто делает все это?» Я бы тоже через сто лет хотел задать этот вопрос — неуж они, как я, стирают по вечерам свои рубашки, а утром перед лекцией гладят их?..
Толстой боролся за то, чтобы по утрам самому выносить за собою свое судно. Я чищу дачный клозет за родственниками, гостями, рабочими, строящими сарай и чердак. Получилось, как он хотел, — и с большим превышением.
Вдова Бернеса Лилия Михайловна вспоминает [вклеена вырезка]: «…Кроме быта. Если надо было что-то прибить, подвинуть, он кричал: “Лиля, иди сюда, здесь нужно то-то сделать”. Он не мог без меня достать из холодильника котлеты» (НГ, 2001 № 73). Т. е. у нас уж [если] кто эксплуатирует кого, то на полную баранку. Подумаешь, Шаляпин нашелся. Вспомнился сотрудник нашей чеховской группы И. Ю. Твердохлебов, хороший комментатор (но не более). Про него рассказывали, что он не знает, сколько стоит батон хлеба.
У Чехова в «Моей жизни» Полознев говорит, что все без исключения должны заниматься физическим трудом. А доктор ему говорит, что если все, в том числе ученые, участвуя в борьбе за существование каждый сам за себя, «станут тратить время на битье щебня и окраску крыш, то это может угрожать прогрессу серьезной опасностью». Это я каждое лето бью щебень и крашу если не крыши, то стены дачи (что по площади не в пример больше), копаю землю, чищу болото — это я! Не знаю, имеет ли отношение моя деятельность к прогрессу, но что не делай я всего этого, на пару книг написал бы больше — это факт.
12 марта. Даты, даты… Надев (обув) ботинки, коим 35 лет, намазав лыжи, коим 5 лет, мазью, которой 30 лет, ушел с утра в лес.
Зима поздняя, снежная; лес прекрасен. Покатался не хуже, чем 30 лет назад. А что — даты? Время — его нет, не существует, пока носят ноги, так гениально задуман Творцом человек.
Выбираю завалы записей 90-х гг. Масса почти готовых публицистических статей, не напечатал из этого ничего — м[ожет] б[ыть], и правильно, толку было бы чуть.
Одна из самых ранних перестроечных записей (год 90-й?): «Отдать собственность надо кому угодно — тому, кто может ее взять, кто к ней ближе. Главное — как можно скорее. А что все равно кому — “эти руки не могут быть чистыми” (Маркс), т. е. так и так достанется жуликам или полужуликам». Похоже, что те, кто эту собственность раздавал, подслушали мои мысли — им тоже казалось — скорей, скорей! Я-то боялся, не вернулась бы советская власть, и вообще не экономист. Но они-то — экономисты! И с чего они так торопились?..
Записей много. Зря не вносил их в дневник. На клочках, неразборчиво, черново. Теперь — только выкинуть. А ведь они — свидетельство эпохи.
13 марта. К 12 дня ходил на лыжах по глубокому снегу к лесу от Борченкова — единственного обитателя кооператива, кто живет зимой тут постоянно. У Козлова по ТВ смотрел Л. в «Школе злословия». Впечатление очень сильное, убеждающая сила велика. Таня Толстая и Дуня Смирнова в конце сказали, что М. О. надо выпускать по 10 минут ежедневно, и хотя у нее нет времени, пусть найдет (с ее энергией все получится) и тогда в стране будет порядок!
Вечером, приехав с дачи, звонил Тане, от имени Л. благодарил: она передавала, что «вы с ней образовали такую атмосферу доброжелательства и доверительности, что поэтому так хорошо все и получилось». А что хорошо — ей звонят целый день. Первый звонок был от режиссера Андрея Смирнова, отца Дуни, к[ото]рый с женой п