исовать звёздочки на домах, из которых кто-то ушёл в Красную Армию»). Откуда ты знаешь, сколько сидело? Сидел, кто надо! — Филин кинулся с кулаками, Антон успел пихнуть его в грудь, но Морячок твёрдыми пальцами взял каждого под горло и толкнул в разные стороны.
Когда через два года все вернулись после чтения доклада Хрущёва на двадцатом съезде, Филин, не вступая ни с кем в разговоры, долго мрачно курил у окна, потом лёг и укрылся одеялом с головой.
Но больше поражали те, кто, не учась в Курском педучилище, верили во всё, говорили, что ничего не знали о лагерях, что нет дыма без огня или что вот меня же не посадили. Это были взрослые, даже пожилые люди, всю жизнь жившие в Москве.
…Всё шло путём: в фойе что-то декламировал Саша Сысаев, обитатель третьей койки, по поводу коей при заселении возник спор. Саша сказал, что он поэт, стихи пишет лёжа в постели, как Пушкин, и ему необходима койка у окна. И тут же прочитал свою поэму «Раб»:
Чутко дремлют Тибра волны,
Семихолмный город спит.
Безучастно и безмолвно
Хор светил с небес глядит.
Спят чертоги Палатина
С гордой цепью колоннад,
И в лачугах Эсквилина
Буйство, труд, беспутство спят.
Но не спит в сырой темнице,
Плачет, бьётся в эту ночь,
Будто в тесной клетке птица,
Христианка, Рима дочь.
Далее повествовалось о том, как завтра ныне немые стогны града заполнит зрелищ жаждущий народ, квириты получат своё любимое зрелище: бой гладиаторов со львами. И одним из этих гладиаторов будет возлюбленный бьющейся христианки. Потом перелагалась известная легенда о беглом рабе, который в пустыне встретил льва. Лев сотрясал рёвом окрестности: в передней лапе у него была огромная заноза-щепка, которую раб и извлёк. Раба вскоре поймали, льва тоже. Когда раба выпустили сражаться со львом, лев оказался тот самый; как котёнок, лёг он у ног раба.
И с благодарностью немою
Лев руку смуглую лизал —
Так море пенною волною
Целует цепь прибрежных скал.
После этого никто не стал возражать, чтобы Саша занял койку у окна, хотя Антону очень хотелось поставить одно условие: заменить в последнем стихе слово «целует» на «лизает».
На четвёртой койке жил Вася Весовщиков из Киржача. К нему иногда приезжала мать, привозила треть мешка картошки и пирожки в тряпице, тоже с картошкой. Отдыхала, знакомо положив на колени руки, похожие на тёти-танины. «Работали дояркой?» — спросил Антон. «В войну. А ты как узнал?»
Вася обладал феноменальной зрительной памятью. Размеров она была таких. Уже отцом взрослого сына Василий Онуфриевич, будучи в турпоездке в Праге и сидя с руководителем группы в кафе, вдруг сказал: «Эта официантка двадцать лет назад работала в летнем чешском кафе “Прага” в московском парке “Сокольники”». — «Заливаешь». — «Пари?» — «Полдюжины “Будвара”». Спросили. Она действительно в то лето там работала. Руководитель зашептал, что с такой памятью надо служить известно где и что может порекомендовать. Но Вася сказал, что у него другая дорога. Дорога Васиной памяти привела его после школы прямёхонько на китайское отделение. Иероглифы он щёлкал как семечки; когда его как самого успешливого студента отправили на три года в Пекинский университет, он поражал китайцев знанием редких и количеством; кроме того, выявилась и другая его способность — с исключительной точностью имитировать сложную мелодику китайской речи.
Но Вася на этом не остановился. Благодаря многолетнему упорному упражнению лицевых мускулов в китайском направлении, его физиономия постепенно настолько окитаилась, что пекинский милиционер перед резиденцией советского посла принял его за своего. (К этому, правда, были обстоятельства предрасполагающие: как у многих насельников рязанско-московско-владимирского ареала, у Васи в спаде скул и разрезе глаз брезжило что-то отчасти монголоидное, видимо облегчавшее задачу.)
А чрезвычайный посол вызвал Васю вот зачем. Ему донесли, что талантливый студент сильно подружился с китаянкой Вань Лань. Намекнув, что выдаёт ради Васина блага государственную тайну, посол по-отечески предостерёг его: отношения с КНР всё ухудшаются, и если не поздно, отношения с её гражданкой лучше прекратить. «Поздно», — сказал Вася.
Мы и без посла знали про охлаждение великой дружбы: стали исчезать китайские плащи, рубашки и замечательные огромные термосы. Китайцы, коих, по непроверенным данным, в МГУ было 20 % (мы этой цифре верили — уж очень они всё заполонили, а Морячок даже подвёл научную базу: в мире каждый пятый — китаец, значит и в университете тоже), всё чаще ввязывались в споры, обвиняя нас в буржуазном перерождении. Одевались они в одинаковые маоцзедунки из синей дабы, очень похожие на сталинки-маленковки, строем ходили в столовую, по вечерам собирались в коридоре и что-то долго хором скандировали. В комнату № 9 подселили китайца, который каждое утро декламировал: «Самое дорогое у человека — это жизнь. И прожить её надо так…»
Васе удалось вывезти свою Вань Лань в Москву. Тут он сделал большую ошибку, свозив её в Киржач. До этого китаянка твёрдо верила в буржуазность СССР и мечтала в эту буржуазность окунуться. Но бедность, в которой жили Васина мать и её родичи, поразила даже дочь китайского кули и внучку рикши. Ошибка усугубилась другою — для развлечения Вася сводил её к своим знакомым, нашим однокашникам: дочери главного режиссёра одного из московских театров, сыну советника посольства в Вене и ещё к кому-то такому же.
— Все богатые, — печально мотала головой из стороны в сторону китаянка, — один Васия бедный.
Однако дела у них вскоре поправились: жена устроилась в поликлинику МГУ, где открыла кабинет иглотерапии. Список лечимых ею болезней впечатлял: от астмы и язвы желудка до бесплодия и импотенции. По предпоследнему пункту к ней как-то не обращались, но зато по последнему — на удивленье активно и почему-то исключительно арабы. Вася тоже стал подрабатывать — на радио, где с замечательной китайской интонацией обличал перерождение (левое) китайских коммунистов.
Я пришёл к ним в гости в высотное здание, где им дали блок в общежитии. Вася похудел.
— Да нет, не болен. Чуть заперхаю, моя китаёза воткнёт две иглы в подколенку — и наутро как огурчик. Просто — замучила она меня своей азиатской страстностью.
— Тссс! Слышит же!
— Не поймёт. Русский у нас хорошо будет знать Антошка.
Антошка, упитанный раскосый трёхлетний младенец, знал по-русски пока только слово «дыва», которому научился в детском саду при делёжке сахара.
Через год они отбыли в Ялту, куда Васю пригласил тамошний «Интурист» для работы с японцами. Однако на этом поприще удача не сопутствовала ему: заслав группу служащих концерна-гиганта «Мицубиси» на водопад Учан-Су, он забыл прислать туда обратный автобус; дисциплинированные японцы ждали на шоссе под крымским солнцем два часа, но потом на такси и попутках стали подаваться в город; Васю уволили.
Положение снова спасла древняя китайская медицина: Вань Лань в центральной курортной поликлинике, как и в МГУ, открыла отделение иглоукалывания. Заодно решился и квартирный вопрос. В семье отдыхающего в Ялте ядерного академика N. было большое несчастье — дочка страдала парезом лицевого нерва; на её асимметричное лицо смотреть было страшно; девочке меж тем исполнилось уже пятнадцать; сеансы массажа, за которые какие-то левые врачи брали огромные деньги, результатов не давали. Вань Лань сказала: восемь сеансов чжень-цзю-терапии. С четвёртого мать увозила дочку, рыдая и бормоча: «Хохлы, евреи, китайцы — шарлатаны все». Вань Лань не понимала и показывала на пальцах: ещё четыре. После пятого сеанса правая часть лица относительно центральной оси как будто слегка подвинулась вниз, после шестого оползла ещё чуть-чуть, после седьмого правый угол рта был почти на одной линии с левым, после восьмого — встал на место. Врачи толпились в дверях: девка оказалась красавицей. Мать опять рыдала и что-то бормотала, но разобрать можно было только: «Великая стена… страна… медицина». Атомный академик долго протирал очки, потом отвёл Васю под локоток в угол и заявил, что полностью владеет ситуацией и завтра же внесёт за него взнос на квартиру в ялтинский кооператив «Альбатрос».
В комнате № 9 на Стромынке, кроме вселившегося на Васино место китайца, издавна обитали румын, албанец и вьетнамец.
Увидев вьетнамца впервые, Антон подумал, что сидит-дожидается кого-то школьник. На строительстве стадиона в Лужниках Антон с ним и двумя его товарищами тащил длинное шестивершковое бревно. Антон взялся за комель, трое вьетнамцев — за хлыстовой конец. Сделав несколько шагов, они вдруг, закричав «не мозьно!», бросили свой конец и брызнули в стороны, Антон еле успел бросить свой. Оказались они старше даже Морячка, все офицеры-лётчики. Зато, говорил вьетнамец, такой, как ты, в джунглях не живёт долго: слишком большой и много воды.
Когда Вася после третьего курса уехал в Пекин, на девятую койку поселили румына. Он сразу прослыл европейцем: рубашку носил один день и зубы чистил ещё и вечером трёхцветною пастой. В первые же дни попросил Антона сводить его в консерваторию на любой концерт.
Программа оказалась популярной; вступительную лекцию читала известная истерическая дама по фамилии Виноградова, выкрикивавшая что-то о Чайковском с интонациями парторга на митинге. Антон стал разглядывать публику. Прошло чуть больше трёх лет после первых его посещений Большого зала. Но зал стал другой. Исчезли старички, во время исполнения осторожно перелистывающие негнущимися пальцами истрёпанные клавиры; иссякало время фиолетовых лыжных костюмов с начёсом в последних рядах второго амфитеатра и китайских стальных рубашек в средних первого; резко, в два сезона оборвалась вековая эпоха галош, с её закатом началась эпоха грязных следов на коврово-бордовом покрытии партера. В его первом ряду возникли иностранцы, задирающие нога на ногу так, что были целиком видны рифлёные подошвы, похожие на автомобильные шины. Молодой человек разглаживал программу, всунутую в прозрачный полиэтиленовый пакет — нарождалась эпоха этих пакетов, уходящая в будущие века.