– Что же он починял?
– Зачем ему было что-то починять? Он был, – баба сложила губы трубочкой, – ремонтёр.
Выяснилось, чего никто не знал: ремонт – это покупка полковых лошадей.
– Понятно. Он был конногвардеец. Рост, фигура, усы. И что же?
– Через неделю он подарил мне гелиотроп и адонис весенний. И я их приняла.
– Ну и что?
– А вы разве не знаете, что это значит на языке цветов?
– Ммм… Приблизительно.
– Сейчас этот язык, к сожалению, забыт. Между тем на нём можно было выразить всё. Бересклет – твой образ запечатлён в моём сердце, лисохвост – тщетное стремление, божье дерево – желанье переписки, ландыш – тайная любовь, крокус – размышление, колокольчик – постоянство… И так далее – целая наука.
– А что означали те цветы, что ремонтёр преподнёс вам?
– Всепоглощающую любовь и просьбу о сближении. Намёк на серьёзные намерения. А что, сейчас разве барышням не дарят цветов?
– Дарят, – мрачно сказала тётя Лариса. – Корзинами. Розы. По сто рублей за корзину.
– Серьёзность намерений это означает и сейчас. – Василий Илларионович совсем развеселился. – А признайтесь, Леонид Львович, пока вы больше года ждали, у вас с Ольгой Петровной что-нибудь было? Я вижу, было.
– Было, – несколько смущённо говорил дед. – Я сколько хотел мог целовать ей ручку, и не только при матушке. Ну, конечно, приобнимешь слегка, как бы случайно, где-нибудь на лестнице… Времена были уже не такие строгие.
– Он был легкомыслен до неприличия, – вступала бабка. – Приезжал на обеды на велосипеде!
– С разновысокими колёсами? – встрепёнывался Антон.
– Нет, к этому времени, – уточнял дед, – колёса были уже одинакие. У меня был прекрасный английский велосипед.
Особенно возбуждала дядю частая гостья, соседка-учительница, грудастая кормящая мать. Он любил при ней спрашивать, правда ли, что женское молоко содержит десять элементов таблицы Менделеева – вы, Настасья Леонидовна, – поклон маме, – должны как химик-органик это знать. Или с серьёзным видом интересовался, не расстраивается ли у нашего милого младенца иногда животик?
– И очень часто, – озабоченно отвечала мамаша, которая хоть и была настороже, всякий раз покупалась.
– Антон, – строгим голосом говорил Василий Илларионович, и Антону уже было ясно, что будет востребована его способность дословно запоминать самые разнообразные прозаические тексты (стихи он запоминал несколько хуже). – Антон, не мог бы ты напомнить нам, что писал по этому поводу лет семьдесят тому назад врач Троицкий в своём известном курсе лекций о болезнях детского возраста?
– «У кормящих грудью матерей и кормилиц, – быстро начинал Антон, – умеренные половые отправления не оказывают вредного влияния, чрезмерные же могут производить пока неизвестные нам изменения в составе молока, благодаря которым последнее начинает вызывать у детей временные расстройства кишечника».
Мужчины хохотали, кормящая учительница становилась пунцовой:
– Пощадили бы ребёнка, Василий Илларионович. Это непедагогично.
– Он не понимает, – говорил дядя, и в данном случае это была правда, потому что Антон действительно очень смутно представлял, что такое половые отправления. Чувствуя, что надо разрядить обстановку, он проявлял инициативу, возвращая разговор к прежней теме.
– Дед, а за что ты влюбился в бабу?
– Она очень изящно разливала чай, – дед ласково поглядел на потупившую взор жену.
– Ну конечно, – подхватывал Василий Илларионович, – локотки, шейка…
Бабка удивлённо вскидывала глаза.
– Оголённые руки и плечи – это могло быть исключительно на балу. За обедом – только закрытое платье с рукавами до запястья; возможны кружева – простые вологодские, выпущенные на четверть ладони.
Остановиться главный геолог уже не мог. Тамару посылали ещё за шампанским. Пока она ходила, Василий Илларионович в нетерпении мерил шагами комнату, подходя к окну, к книжному шкафу.
– Леонид Львович, ну что у вас за книги? «Сорные травы на полях и их истребление». Санкт-Петербург, 1899 год. Ну кто сейчас будет истреблять на полях сорные травы? Наши колхознички? «Учебная книга свинарки». Какая нынешняя свинарка… Впрочем, тут ещё одно пособие на эту тему: «Учебная книга свинаря». Это уже любопытно! Значит, свинарь должен откармливать свинок как-то иначе? Очень интересный поворот темы! Полистаем. Так… Подсвинки… Запаривание отрубей… Да нет, что-то одно и то же и у свинаря, и у свинарки… А это что? Заставлено, но часть заглавия прочесть можно: «Конституция…» Неужто читаете про самую демократическую в мире? «…и экстерьер сельскохозяйственных животных». Даже по обложке видно: с конституцией и экстерьером у этих хряков и быков-производителей порядок полный. Ба, да тут вот что есть! «Женский половой аппарат…»
– Это не то, что вы думаете.
– «…живородящих мух». Н-да, действительно… Почему у вас нет настоящих книг?
– Я предполагаю, какие книги вы имеете в виду. Таких не держу-с.
– Понимаю, на что вы намекаете! А я имею в виду совсем другое. Zum Beispiel, то есть например, как сказали бы в Восточной Пруссии, где, кстати, Гретхен были весьма недурны. Читали ли вы книгу «Продажа девушек в дома разврата и меры к её прекращению», вышедшую в Москве в конце века? Или другую, изданную иждивением Императорской Академии Наук в конце позапрошлого века: «О благородстве и преимуществе женского пола»?
– И подобных книг я не держатель.
– Ну, уж если хотите ближе к любимой вашей биологии, то знакома ли вам такая брошюра: «О возможности разведения кенгуру в Новороссийских степях»? Издана в Харькове в 1880 году. Прожектёрство? Здоровое прожектёрство необходимо для развития общества. А известна ли вам книга «Гонорея у горилл»? И напрасно! Там подробно обосновывается, почему венерические заболевания бывают только у приматов.
Это было прекрасное название. Даже лучше, чем «Жизнь жужелиц». «Гоноррея у горрилл, – бормотал в тот вечер Антон, засыпая. – Гонорррея у горрриллл».
На пенсию Василий Илларионович как горняк мог уйти пятидесяти лет; перед этим он уехал, без семьи, куда-то на Север, чтобы пенсию получить максимальную. Там, разумеется, завёл молодую любовницу, но, видимо, всегдашнее везенье кончилось: заболел тяжёлым воспалением лёгких и долго лежал в больнице; любовница сразу его бросила; когда наконец он вызвал жену, воспаление успело перейти в скоротечную чахотку; в Чебачинск она привезла его уже в отчаянно плохом состоянии. Его поместили в тубдиспансер на горе. Тётя Лариса ходила к нему каждый день, дочек не брала, боясь заразы. Василий Илларионович лежал тихий, на себя не похожий. Просил у жены прощенья, говорил, что испортил ей жизнь.
На ноябрьские праздники мои отец и мать пошли его навестить. Через соседку-медсестру он передал, чтобы принесли шампанское. Знал ли он, когда по старой врачебной традиции туберкулёзным больным дают шампанское? Мог знать – от персонала, работавшего ещё с профессором Халло, от старых больных. Мои родители посидели у его постели, выпили с ним. К ночи он умер.
Тётя Лариса пережила его всего на два года. Мужа она не простила: завещала похоронить себя отдельно, а не рядом с ним.
20. Отважный пилот Гастелло
Всё настоящее о войне Антон узнал на брёвнах перед домом лесника Шелепова. Дом стоял над плотиной, и все, кто возвращался вечером с приречных или зареченских огородов, издали увидев мужиков в вырыжелых гимнастерках, сворачивали, присаживались покурить, а то и выпить. Шелепов, сам человек трезвый и положительный, не возражал, и в нужный момент говорил негромко: «Мать!» – и жена, каким-то образом услышав его за двойными рамами, выносила миску картошки в мундире, всегда тёплой, и солёных огурцов. Был он кавалеристом – в гражданскую во второй конной Миронова, а в эту – у Доватора. Низкорослый, кривоногий, он обладал неимоверной силой, и когда на брёвнах доходило до грудков, начинал покашливать, как бы прочищая горло, и спорщики поутихали.
Самогон обычно приносил Зарубайло, тоже кавалерист, и сам же до прихода остальных сильно бутыль и починал.
– Ты скильки беляков срубав? – приставал он к Шелепову. – А я про себя скажу: не мене, чем десять – вот этой рукой.
Антону было понятно: что ж ещё делать с такой фамилией. (Правда, Генка Меншиков сказал по секрету, что Зарубайло на самом деле служил у белых, а рубал красных.)
– На моём дончаке. Оставил его у Крыму… Хотел пристрелить – не смог. У друга весь живот разворотило, сильно мучился, просил облегчить – тоже не смог…
Разговор шёл военный-откровенный – все были фронтовики.
Первым, по-соседски, приходил Сумбаев, капитан (и нам, и взрослым он велел называть себя не по имени-отчеству, а именно так), ещё когда на брёвнах после лапты сидели мы. С нами он любил разговаривать, кажется, больше – мы не смеялись, когда он рассказывал: «Слышим – мотор. Броневик белых! Я загибаю левый фланг, шашки наголо, в атаку – рысью – марш!!!»
Себя Сумбаев именовал ветераном шести войн. По возрасту не сходилось, и Генка Меншиков, помнивший наизусть всё, относившееся к войне, как-то отважился:
– Товарищ капитан, а какая шестая?
– Какая? Считай: русско-японская – Цусима, оборона Порт-Артура, слыхал? Загибаем второй палец: та германская, третий: гражданская, потом – финская, вторая японская и – вторая отечественая. Ну?
Антон только что прочёл замечательный роман «Порт-Артур» и тоже помнил дату. Как же Сумбаев мог успеть?..
– Вижу, сомневаешься, – капитан уставил указательный палец в сторону Антона. – Бухгалтеришь: сколько годков мне было. А хоть бы и три! Мой отец, штабс-капитан Сумбаев, – участник обороны, георгиевский кавалер. Я в Порт-Артуре и родился. Японцы били не слабее, чем в эту войну. Знаешь, какие калибры были на их крейсерах? То-то, не знаешь. А шестнадцатидюймовый снаряд не разбирает, солдат ты или титьку сосешь.
В рассказах капитана было много полезных слов. Например, блиндированный, которое сразу прижилось, сначала у нас с Васькой, а потом и на всей Улице: «А он как блинданёт!» или «Блиндируй» (мяч). Вместо «дурак и уши холодные» стали говорить «дурак блиндированный». Холодные уши было немножко жалко.