личностью. Знание, каким бы ученым и глубоким или каким бы широким и объемным оно ни было, все-таки останется всего лишь собственностью и обладанием до тех пор, пока не исчезнет, провалившись в незримую точку «я», чтобы со всею мощью вырваться оттуда в качестве воли, в качестве сверхчувственного и непостижимого духа. Знание претерпевает такое преображение, когда перестает держаться только за объекты, когда становится знанием о самом себе или, если так будет понятнее, знанием идеи, самосознанием духа. Тогда оно, так сказать, искажается во влечение, в инстинкт духа, в бессознательное знание, и каждый человек может составить себе о нем по меньшей мере представление, сопоставив с тем процессом, в котором многообразные и обширные переживания сублимируются в нем самом до простого чувства, которое называется тактом: все извлеченное из этих переживаний обширное знание сгущается в мгновенное знание, благодаря которому он в мгновение ока выбирает свой поступок. Но чтобы дойти до этого состояния, до этой нематериальности, знанию приходится пожертвовать своими смертными частями и в качестве бессмертного стать — волей.
Беда нашего воспитания до сих пор состоит по большей части в том обстоятельстве, что знание осветлялось не до воли, не до самодеятельности, не до чистой практики. Реалисты чувствовали этот изъян, но преодолевали его самым жалким образом, воспитывая безыдейных и несвободных «практиков». Большая часть семинаристов — живое свидетельство такого печального положения дел. Превосходно подрезая, они подрезают все снова, дрессируя, они дрессируют и дальше. Но всякое воспитание должно стать личностным, и, исходя из знания, все же постоянно не упускать из виду его сущность, а именно то, что оно отнюдь не должно быть обладанием, а должно быть самим «я». Одним словом, воспитываться должно не знание: личность должна прийти к раскрытию своих собственных сил; педагогика, далее, должна исходить не из цивилизационной задачи, а из формирования свободных личностей, суверенных характеров; и потому волю, которую доселе так властно подавляли, ослаблять долее нельзя. Ведь если не ослабляется и познавательное влечение, то зачем же ослаблять волевое влечение? Если уж развивать первое, то надо развивать и последнее. Детское своеволие и непослушание так же оправданно, как и детская жажда знания. Последнюю усердно поощряют; но тогда уж следует вызывать к жизни и природную волевую способность, оппозицию. Если ребенок не научится ощущать себя, он не научится как раз самому главному. Не надо подавлять его гордость, его прямодушие. Моя свобода всегда остается защищенной от его дерзости. Ведь если гордость вырождается в своенравие, то ребенок хочет применить ко мне насилие. С этим я, который свободен точно так же, как и ребенок, мириться не стану. Но должен ли я защищаться от этого удобным оборонительным оружием авторитета?
Нет, я противопоставлю этому непроницаемую стену моей собственной свободы, и тогда своенравие малыша само собою разлетится на куски. Цельному человеку не нужно быть авторитетом. И если прямодушие разразится как дерзость, то потеряет свою силу, столкнувшись с терпеливой силой настоящей женщины, с ее материнским чувством, или же с мужской твердостью. Слаб тот человек, которому приходится призывать на помощь авторитет, и грешен, если думает, что может исправить наглеца, сделав из него труса. Требования страха и уважения — вещи, принадлежащие усопшему периоду господства стиля рококо.
На что же мы, стало быть, жалуемся, внимательно разглядывая изъяны нашего нынешнего школьного образования? На то, что наши школы все еще находятся под игом старого принципа — принципа безвольного знания. Новый принцип — это принцип воли как преображенного знания. А потому нужен не «конкордат между школой и жизнью», но сама школа должна стать жизнью, и в ней, как и вне ее, задачею должно быть самораскрытие личности. Универсальным школьным образованием должно быть образование, воспитывающее свободу, а не покорность: быть свободным — это и значит жить по-настоящему. Реалистов должно было бы толкать к знанию об этом понимание безжизненности гуманизма. А между тем в гуманистическом образовании они увидели лишь нехватку какой бы то ни было подготовки к так называемой практической (гражданской, а не личностной) жизни и в противовес такому чисто формальному образованию обратились к образованию материальному, думая, будто, передавая полезный в повседневной жизни материал, можно не только преодолеть формализм, но и удовлетворить предельные потребности учащихся. Но и практическое образование еще далеко отстает от воспитывающего личность и свободу, и если первое дает умение пробиться в жизни, то второе развивает способность высечь из себя огненную искру жизни; если первое готовит к тому, чтобы научиться чувствовать себя как дома в окружающем мире, то второе учит быть как дома в самом себе. Действовать как полезные члены общества для нас — это еще далеко не все; напротив, мы бываем в состоянии довести до конца даже это дело лишь тогда, когда становимся свободными людьми, самосозидающими (созидающими себя самих) личностями.
Так вот, если свобода воли — это идея и влечение нового времени, то в качестве альфы и омеги педагогика должна видеть перед собою формирование свободной личности. Гуманисты, так же как и реалисты, все еще ограничиваются знанием, и если оно оказывается на высоте положения, то они заботятся о свободном мышлении и делают нас мыслящими свободно посредством теоретического освобождения. Однако благодаря знанию мы меж тем становимся свободными лишь внутренне (такую свободу, впрочем, невозможно уже утратить), но внешне при всей свободе мышления и свободе совести мы можем оставаться рабами в состоянии покорности. И все-таки именно эта внешняя для знания свобода для воли есть свобода внутренняя и подлинная, свобода нравственная.
В этом образовании, универсальном потому, что низшее совпадает в нем с высшим, мы впервые находим истинное равенство для всех, равенство свободных личностей: лишь свобода есть равенство.
Теперь, если для них требуется какое-то название, над гуманистами и реалистами можно поместить нравственных (чтобы употребить немецкое слово) воспитателей, поскольку их конечная цель — это нравственное образование. Но тогда, правда, немедленно возникает возражение, что они опять-таки захотят воспитывать нас в пользу нравственных законов и что это, в сущности, происходило всегда уже и раньше. Но поскольку это происходило уже и раньше, то я этого и не имею в виду, а то, что я хочу видеть пробужденной способность к оппозиции и своеволие — не сломленным, а преображенным, — вполне может дать представление о разнице между тем и другим. Однако чтобы показать отличие выдвинутого здесь требования даже от лучших намерений реалистов — а одно такое намерение выражено, к примеру, в только что вышедшей в свет программе Дистервега на 36-й странице следующим образом: «Слабая сторона наших школ, как и нашего воспитания вообще, заключается в отсутствии формирования характера. Мы не воспитываем умонастроение», — я лучше скажу, что отныне мы нуждаемся в воспитании личности (а не во внушении умонастроения). Если тех, кто следует этому принципу, угодно в свою очередь назвать словом, заканчивающимся на «-исты», то, с моей точки зрения, их нужно называть персоналистами.
Поэтому, чтобы еще раз помянуть Гейнзиуса, «энергичное желание нации, чтобы школа сближалась с жизнью как можно сильнее», будет выполнено лишь тогда, когда подлинную жизнь будут усматривать в полностью развитой личности, самостоятельности и свободе, — там, где тот, кто стремится к этой цели, не отказывается ни от чего хорошего, что было достигнуто и реалистами, и гуманистами, а, наоборот, поднимает то и другое бесконечно выше и облагораживает. Нельзя считать верной даже национальную точку зрения, которую занимает Гейнзиус, — верна, напротив, только личностная. Лишь свободный, личностный человек может быть хорошим гражданином (чего требуют реалисты), и даже при нехватке специальной культуры (научной, художественной и т. д.) он сможет выносить суждения, основанные на хорошем вкусе (чего требуют гуманисты).
Поэтому если в заключение попробовать в немногих словах высказать, к какой цели должно стремиться наше время, то неизбежный закат безвольной науки и восход осознающей себя воли, до конца вызревающей в солнечном блеске свободной личности, можно обобщенно выразить таким образом: знание должно умереть, чтобы воскреснуть в качестве воли, и каждый день снова творить себя в качестве свободной личности.