Люция, засмеявшись и оборотясь ко мне, сказала вслух: «Ах, какой вздор шепчет: будто вы, братец, имеете воровские глаза».
Я усмехнулся и отвечал ей: «Благодарствую, сударыня, за рекомендацию глаз моих, которые, верно, ни на кого, кроме честных людей, глядеть не хотят». — «Ах, сестрица, — сказала Анна-София, — когда я вам так говорила? Какая это лживица, как тебе это на ум пришло? Это, сударь, ей-ей, неправда». — «Я, сударыня, даю вам обеим на волю, — сказал я ей, — как изволите, так и выправитесь».
Но сестра моя, приметивши ее ко мне любовную страсть, разговор сей пресекла, а показывала ей товары, которые она того дня купила, и так наш разговор кончился.
Между тем Мелалий, играя в карты с Доротеею-Луизою, и как он к волокитству имел великую склонность, то сколько можно старался сего случая не упустить, чего ради и вступил с ними в разные разговоры, Доротея, по природной своей смелости, говорила ему: «Я бы, сударь, вам никогда не советовала играть в карты». — «А для чего, сударыня?» — спросил Мелалий. «Для того, сударь, — сказала она ему, — что, видно, вы еще только начинаете учиться, потому что очень много делаете фогоф и несчастливо играете». — «Нет, сударыня, — говорил Мелалий, — и очень счастлив, только с вами играть не гожусь». — «Так не прогневайтесь, сударь, — сказала она ему, — что я в том ошиблась, — и, обратись во всю компанию, сказала: — А об этих глазах как вы рассудить изволите?»
На сие Мария-Христина отвечала по-итальянски (ибо Мелалий по-итальянски говорить не умел): «Это беспутный волокита».
Я, слыша сие, захохотал что есть мочи, а Мелалий спрашивал меня, почему я смеюсь. Я ему сказал, что смеюсь своей игре, а на Доротеины слова Мелалий отвечал: «Мои глаза, сударыня, очень похожи на ваши».
Мария-Христина, услышавши сие, захохотала и говорила опять по-итальянски: «Поздравляю вас». Мелалий продолжал свой разговор следующими словами: «Я осмелюсь, сударыня, сказать, не в пример здешней компании, что дамские глаза всякую минуту ловят мужские: а ежели бы не препятствовал им женский стыд, то бы они всегда прежде нашего любовь свою нам объявляли, а как скоро мужчина сделает пропозицию, то в одну минуту стыдливость их пропадает, потому что всякая против мужчины имеет пылкости более двух частей, а мы уже остаемся в третьей».
Хотел было Мелалий еще говорить больше, но Люция сказала: «Ах, мои матушки, какой это наглец!» А я, не вытерпя, принужден был ему сказать: «Благодарствую, братец, что ты своими разговорами удивил нашу компанию; ежели бы я знал, что от тебя последует такое вранье, то бы ни для чего тебя с собою сюда не взял. Опомнись, ты видишь, что здесь сидят девицы, а ты говоришь такой вздор, которого и замужним слушать непристойно».
Доротея, обратясь к Анне-Софии, сказала: «Я думаю, уже время и домой ехать», и, встав, поехали.
После сего, спустя несколько времени, случилось мне в именины Люции быть опять у нее; и как гости все разъехались и остались мы одни, то тетка наша Маргарита говорила со мною, что время жениться, и выхваляла много девиц; притом же сестра Люция о том же мне советовала и представляла в невесты некоторых знакомых ей девушек. Но как я не хотел еще жениться, то, смеясь, отвечал им, что у нас в Лондоне нет такой невесты, на которой бы я согласился жениться; притом же я еще многих коротко и не знаю, а на выбор других в сем случае, кроме самого себя, ни на кого положиться не могу, потому что от женитьбы зависит вечное человеческое счастие или несчастие.
Люция на сие говорила мне: «Братец, теперь вы все науки окончили, дом имеете богатый, имения довольно, итак, вам остается только искать, чтобы невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов; вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинство их я вам ручаюсь». Я на сие, смеясь, говорил ей: «Пожалуй, покажите, я готов вас слушать». Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывали мне те портреты, которые были самой лучшей работы.
1. Вильгемины, дармштадтского генерала дочери. Я, смотря на оный, говорил: «Она бы очень хороша, да только немного криворота». Люция отвечала мне, что, может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет.
2. Ульрики-Элеоноры, шведского генерал-лейтенанта дочери. «Правда, — говорил я, — эту можно бы назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза».
3. Софии, родной племянницы маркграфа бранденбургского…
Маркграфиня, прервав милордову речь, сказала:
— Она и мне племянница; однако, пожалуй, не опасайся, говори, как было.
— Извольте быть уверены, наше высочество, — отвечал милорд, — я ничего от вас утаить не могу. Я, смотря на оный портрет, сказал: «Она немного кривоноса». — «Ах! как дурно, братец, так ругать», — говорила мне сестра. «Что ты сердишься? Ведь здесь никого чужих нет, и никто об оном ведать не может».
4. Марии-Аполлонии, сардинского курфирста сестры. «Это, — говорил я, — кажется, из персон недалекого ума».
5. Анны-Христины, дочери польского сенатора. «Ее и позитура, — сказал я, — показывает нескромность». — «Какое это ругательство!» — говорит Люция.
6. Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери. «Ежели ее кто возьмет, — говорил я, — то ничем другим утешится, как только одною красотою, а ума в ней не бывало».
7. Флистины-Шарлоты, испанского адмирала племянницы. «Она и на портрете, — сказал я, — написанная, смеется, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка». — «Никак, — говорила Люция, — она только веселого нрава».
8. Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери. «Ежели она подлинно так убирается глупо, как написано, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию». — «Батюшка-братец, — говорила мне Люция, — ведь этак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится»; и, кликнув девку, приказала принести из другой горницы еще четыре портрета, которые показывая мне, сказала: «Вот то-то, братец, красавицы!»
9. Марии, цесарского адъютанта дочери. «Правда, — отвечал я, — она хороша, да только очень еще молода, да еще щеголиха, в золотом платье и написана».
10. Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры. «Мне кажется, — сказал я, — она уже не меньше тридцати лет имеет от роду». — «Это правда, — отвечала мне сестра, — что она вас старее».
11. Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера дочери. «Она очень несчастлива, — сказал я, — что ее портрет пишут, она не хороша».
12. Ингиренты-Елизаветы, английского обер-гофмаршала дочери, нынешней моей невесты.
Я, смотря на сей портрет, сказал: «Вот эту нужно назвать красавицею, ежели она подлинно так хороша, как написана, а портрет ее показывает в ней великий разум. Я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, я и не думаю, чтобы через год так много в ней красоты прибавилось». — «Совершенно она хороша и умна, — говорила Люди я, — ежели тебе угодно, то, когда она ко мне приедет, я пришлю за тобой». — «Хорошо, — отвечал я, — очень хочу ее видеть». Люция мне сказала, что она на нынешней же неделе неотменно повезет ее к себе обедать. И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтобы получить себе в невесты, но для одного только любопытства. Итак, простясь с сестрами и теткой, поехал домой.
Через шесть дней прислала ко мне сестра сказать, что Елизавета будет к ней обедать. Я, одевшись, к двенадцатому часу к сестре приехал. Увидевши Елизавету, я ее принял за совершенную красавицу и, сидя за столом, смотрел на нее очень прилежно, высматривая, как из персоны, так и из разговоров, не имеет ли она какого недостатка, но ничего приметить не мог, и она так мне полюбилась, что хотя жениться был еще не намерен, но думал в себе, что когда будет мое намерение, то она мне нимало не противна.
После обеда я несколько с нею разговаривал с великою учтивостью и сколько мог приметить, то и я ей показался не противен. Итак, просидевши у сестры до самого вечера, она поехала домой. По отъезде ее тетка моя Маргарита и сестра Люция спрашивали меня, какова мне показалась Елизавета. Я им отвечал, что она мне не противна, только я не имею еще никакого чина, жениться еще не намерен, и с тем от них поехал.
После сего, как я был во дворце, то ни с кем больше не танцевал, как с нею, не для того, чтоб я ее очень любил, но потому, что она лучше других танцевала, а отец ее с того времени стал ко мне ласкаться и всегда со мною разговаривать.
В один день тетка моя, будучи у Елизаветиной матери в гостях и увидевши Елизавету, говорила ее матери: «Ах, как вам должно благодарить богов за такое дарованное вам сокровище». — «Это правда, — отвечала Елизаветина мать, — да уже и невеста; пожалуй, не знаешь ли где для нее хорошего жениха». — «Ах, мать моя! — говорила мои тетка. — Ежели вам угодно, я тотчас вам объявлю суженого для ней — племянника Георга». — «Ах, какой предорогой молодец, — говорила Елизаветина мать, — дочь бы моя была счастлива, если бы могла быть его женою; только я думаю, что он ее не возьмет». — «А для чего, сударыня, — отвечала ей Маргарита, — мы с Люцией несколько раз говорили ему о женитьбе; и он только тем отговаривался, что не имеет еще никакого чина, а дочь вашу он почитает за первую красавицу во всем Лондоне».
К сим разговорам пристал и отец Елизаветин и говорил им, что он меня довольно знает, да и король из всех милордов признает меня за первого, и вчера вечером его величество изволил говорить, что он намерен взять меня ко двору, только еще неизвестен, окончил ли я свои науки, чтобы чрез то не сделать в оных помешательства.
После сих разговоров Елизаветин отец принял совершенное намерение — дочь свою за меня сватать, и на другой день, будучи он во дворце, избрав свободное время, докладывал королю следующими словами: «Ваше величество, вчерашнего вечера была у меня гостья и сватала мою дочь за милорда Георга, Иромова сына, только он отговаривается тем, что не имеет еще никакого чина и затем жениться не намерен, а дочь моя ему понравилась». — «Что же ты думаешь?» — говор