— Не удивляйтесь ему, — говорила маркграфиня милорду, — он не от чего другого испускает слезы, как от искреннего усердия, видевши нашу радость и благополучное окончание всех несчастий.
— Это правда, ваше высочество, — отвечал Марцимирис, — что я, как верноподданнейший ваш раб, искренно приемлю участие и в радости вашего высочества, но слезам моим есть еще другая причина от напоминания при сем случае непреодолимой моей печали, которая по окончании моего века из памяти моей истребиться не может.
Слыша сие, милорд просил маркграфиню, чтоб она приказала ему объявить причину своей печали.
— Ваше высочество, — говорил Марцимирис, — я за великое почту счастие, что удостоюсь вашему высочеству рассказать странное, несчастливое мое приключение.
И начал рассказывать свою историю.
ЧАСТЬ II
— Немилостивая судьба, — говорил Марцимирис, — с самого начала моей жизни положила мне предел быть несчастливее всех на свете, потому что я любезных моих родителей, которые меня произвели на свет, не знаю, и где мое отечество, не ведаю, а только память моя постигает, что я был у турецкого паши Абдула невольником, от которого слыхал, когда его обо мне спрашивали, что он купил меня в самом малолетстве у морских разбойников и за усердные мои услуги содержал и воспитал как своего родственника, а когда я стал приходить в совершенный возраст, то в оное время, взявши он меня с собою во дворец, представил султану с следующими словами: «Ваше величество, я, как верноподданнейший ваш раб, приемлю смелость сего отрока рекомендовать в высочайшую вашу милость, потому что оказываемые мне в такие младые лета верные его услуги подают надежду получить от него такой плод, который, может быть, и в вашей империи будет полезен». Султан, слыша обо мне такую рекомендацию и смотря на меня очень прилежно, сказал: «Хотя я теперь в сем отроке ничего отменного приметить не могу, но по твоим словам оставляю его у себя и буду смотреть, достоин ли он той похвалы, которую ты ему приписываешь».
С сего времени остался я во дворце и, сколько было моего рассудка и возможности, старался оказывать мои услуги. По счастию моему, я так султану понравился, что он час от часу больше меня жаловал и, наконец, столько во мне уверился, что некоторые секретные дела при мне делывал. Итак, время от времени опробовавши мою верность, пожаловал меня в своем кабинете секретарем. Я, вступая в сию должность и докладывая его величеству о многих делах, осмеливался иногда предлагать свое мнение, на которое он нередко и соглашался; а потом, заметя, что я больше имею склонности и искусства к военным, нежели к гражданским делам, пожаловал меня пашою, в котором чине и послан я был, под командою великого визиря, против армии римского цезаря, где, во время происходивших баталий, получил я такое счастие, что с нашими в команде моей янычарами пробился в середину цесарской армии и отбил почти весь обоз и немалое число артиллерии, на что смотря, и все турецкие войска с великим стремлением напали на цесарцев и почти наголову всех разбили и побрали в плен.
Командующий цесарскою армиею генерал, видевши такое несчастливое приключение и не ожидая к подкреплению своему никакого вспоможения, принужден был без позволения своего государя вступить с визирем в мирные договоры, потому что он в такое приведен был худое состояние, что ежели бы то не сделал, то и сам со всею оставшеюся армиею должен был отдаться нам в плен. И так он, подкупя визиря великими подарками, заключил с ним перемирие до тех пор, пока от обоих дворов получены будут о том повелительные указы. А корыстолюбивый визирь, будучи обольщен подарками, взятый мною неприятельский обоз отдал обратно цесарцам.
Между тем как скоро донесено было султану о моей храбрости и о визирской измене, то в скором времени получил я султанский указ на визирский чин, а бывшего визиря за его измену удавить. А как тогда наступило зимнее время, то я, по принятии победоносной турецкой армии в свою команду, возвратился к турецким границам и расположился на квартирах, где получил еще от султана указ, которым велено мне сдать команду янычарскому аге, а самому быть в Константинополе, куда я, по сдаче моей команды, немедленно и отправился. По прибытии моем во дворец принял меня султан очень милостиво и наградил великими подарками. Но в то самое время отправлялся немалый корпус турецкого войска против персидской армии; султан, надеясь на мое искусство и храбрость, поручил оный в мою команду, с которым я против персиян и отправился.
Но как дела человеческие подвержены ежедневному сокрушению и непостоянная Фортуна всегда ездит на худой колеснице, потому и угадать не можно, на которую сторону она опрокинется, таким образом и я в сей кампании не так уже был счастлив, как против цесарцев. Сперва имели мы небольшие с персиянами сшибки с равным успехом и, наконец, положили учинить генеральную баталию, в которой сначала янычары наши оказали неустрашимую храбрость, почему я и имел надежду к получению совершенной победы; но в самое то время пришел к персиянам на помощь немалый корпус свежего войска, о котором я прежде никакого известия не имел, почему армия их против нашей и умножилась вдвое. Итак, они, окружа нашу армию, с такою свирепостию напали, что в скором времени, по кровопролитном сражении, принудили турок ретироваться без всякого порядка. Я, сколько ни старался ободрить их своим присутствием, и сам вдался в великую опасность, но никаким образом удержать и в порядок привести не мог и, не видя более никакой надежды, оставя и порученные мне войска на жертву персиянам, принужден был подумать о спасении собственной моей жизни. По счастию моему, недалеко от того места, где происходила баталия, был превеликий дремучий и почти непроходимый лес, то и к оному и ретировался. Персияне гнались за мною человек с сорок, но за резвостию моего аргамака догнать не могли, где я и спас жизнь мою. Персияне же с такого злобою напали на турок, что, не бравши ни одного человека в плен, предавали всех без разбора смерти, и я не думаю, чтобы кто ни есть, кроме меня, мог спасти жизнь свою. А я, будучи в лесу, рассуждал сам с собою, что мне делать; ежели возвратиться в Константинополь, то какое могу пред султаном принесть оправдание. И, зная их варварские нравы, верно был уверен, что другой милости оказано не будет: таким же манером велит меня задушить, как и бывшего со мною против цесарцев визиря; притом же я всегда почитал происхождение моей природы от христиан, чего ради я закон магометанский хотя по наружности и содержал, но, зная, что оный наполнен многими ложными помыслами, то всегда внутренно помышлял, чтобы, сыскавши удобное время, возвратиться в Европу, и лучше желал жить между христианами в посредственном состоянии, нежели у турок быть великим визирем, потому что по их законам знатный человек хотя бы и всю жизнь проводил честным человеком и какие бы ни оказал отечеству великие услуги, но по смерти его, сколько бы он ни имел своего имения, все возьмется на султана, а детям и наследникам не достается.
При сих словах милорд прервал Марцимирисову речь, сказав:
— Пожалуй, изъясни, для чего же у них имение знатных людей не достается детям?
— У них, милостивый государь, — продолжал Марцимирис, — в знатные чины почти никогда из придворных турок не жалуют, а по большей части производят таких, как я, то есть полоненных или купленных в малолетстве, которых нарочно воспитывают и обучают по своему закону, чтоб они не знали своего отца и матери и никому бы за рождение и воспитание свое одолжены не были, кроме султана, и его бы одного почитали за родителя и государя; потому-то когда знатный человек лишился жизни, то все имение описывается на султана, а детям дается только на пропитание самая малая часть. И сие узаконение, сказывают, для того установлено, чтобы великие люди, как-то: визири, губернаторы и знатные паши — для умножения своего богатства не могли разорять своих подданных. Сия-то причина и побуждала меня всегда искать случая от них уехать; а по разбитии персиянами турецкой армии, в которой я был главным начальником, я необходимо должен был стараться о спасении своей жизни; я же имел тогда при себе одних алмазных вещей без малого на миллион. С такими мыслями ехал я тем густым лесом двое суток, не зная сам, куда могу выехать; на третий день поутру лес начал казаться гораздо реже, чему я немало обрадовался.
Ехал я в таких размышлениях, как вдруг лошадь моя начала фыркать и шарахаться. Увидевши я сие, прибрал мою саблю, осмотрев пистолеты, переменил на полках порох, оправил кремни и, взглянувши вперед себя, увидел свирепого льва, который, разинув ужасные свои челюсти и высунувши длинный язык, стремился прямо на меня. Правда, что я сего страшного зверя сперва так испугался, что отчаялся в жизни, но, вдруг опамятовавшись, принял намерение защищаться, сколько будет возможности. Остановя свою лошадь и взяв в обе руки по пистолету, дожидался на себя сего дышащего злобою зверя, который, прибежавши ко мне и ставши на задние ноги, хотел меня ухватить, но я, уставя оба пистолета прямо в злые его челюсти, выстрелил, отчего он, испустя великий рев, повалился на землю; а я, будучи ободрен своею победою, слез с лошади, проколол его моею саблею, и притом, не знаю для чего, пришло мне в голову, чтобы снять с него кожу и взять ее с собою; вынувши кинжал, оную содрал и хотел положить на мое седло; лошадь моя, испугавшись оной кожи, из рук у меня вырвалась и ушла в лес. Бросивши я сию злую добычу, побежал за моею лошадью, но никак догнать не мог, и она из моих глаз пропала; итак, принужден я был идти пешком и, вышед из леса на чистое поле, увидел недалеко от того места большую подчищенную рощу, почему и рассуждал, что надобно быть в близости оной какому ни есть жилищу. Подошел к оной роще, увидел превеликий регулярный сад, чрез который по перспективной дорого виден преогромный каменный дом; думал я, что сему дому надобно быть загородному какого ни есть короля или знатного принца, только боялся — не персидского ли владения; но, рассматривая оный по архитектуре, признавал за европейский. А как несчастие придает иногда человеку излишнюю смелость, то и принял намерение в него войти, и, пришед к саду, и долго ходил около решетки и, прилежно рассматривая, сыскал маленькую дверь, которая так искусно была сделана, что едва рассмотреть было можно. Отворя сию дверь, я вошел прямо в одну густую покрытую аллею, которая убрана была предорогими мраморными и аспидными статуями.