Выслушавши сие, я в ту минуту пошел с Анастасией на их квартиру и, к неописанной моей радости, увидел принцессу, встречающую меня с распростертыми руками, почему я и не могу изъяснить, какою мы при сем нечаянном свидании объяты были чувствительною радостию. И по многим взаимным уверениям в нелицемерной нашей любви положили, чтоб в тот же день, выехав из сего города, в первом месте обвенчаться и ехать жить в Голландию, ибо мы имели при себе разных драгоценных вещей с лишком на миллион. И, собравшись, через несколько часов выехали, и, продолжая путь наш как сухим путем, так и морем немалое время, достигли благополучно города Гаги, и, остановись в нем, без всякой церемонии обвенчались, думая через два дня уехать в Амстердам.
На другой день после брачного нашего сочетания сидел я с любезною моею супругою у окошка и, взглянув на двор, увидел идущего к нам мальчика, бывшего моего товарища, чему я чрезмерно удивился, как он мог сведать о моем отъезде и каким способом в таком скором времени явился в сем городе и нашел нашу квартиру. Терезия спрашивала у меня: «Какой это человек к нам идет?» Но я, не отвечая ей ничего, выбежал на крыльцо, ибо вид его, как бы острою стрелою, прострелил мое сердце. А он, увидевши меня, говорил: «А, господин Марцимирис, ты думал, что тайно от меня уехал, и хочешь утаить, что женился на сардинской принцессе Терезии? Нет, мой друг, вперед никогда этого не думай, чтобы ты, где бы ни был, мог от меня укрыться». Я ему отвечал: «Я виноват только в том, что не простясь с вами уехал, а впрочем, теперь мне жить с вами по-прежнему никак нельзя, ибо я тогда затем подружился с вами, что считал мою невесту умершею, а ныне, когда всемогущие боги даровали мне эту принцессу, с которою я вступил в супружество, то и вознамерился возвратиться в отечество». — «Нет, государь мой, — отвечал мне мальчик, — напрасно вы стараетесь меня обманывать. Какое у вас отечество? Я верно знаю, что вы так же, как и я, ничего собственного своего не имеете и, от кого рождены, не знаете, да я же не просил, чтобы быть вашим приятелем, но вы сами убедили меня своею просьбою, чтоб я вас принял в свое дружество, и помните ли вы положенный между нами разговор: «Кто бы что ни получил, все делить пополам». — «Это правда, — говорил я ему, — но это разумелось в тогдашнее время, когда мы были оба холостые, жили вместе, и имели все общее, и что получали, то вместе проживали; а теперь, когда я, по промыслу богов, получил другое счастие, то и жизнь моя должна перемениться». Мальчик, не говоря больше ничего, только просил меня, чтоб я позволил ему на моей квартире ночевать, на что я и согласился. Мы обедали и весь день проводили вместе в разных разговорах. А как я после ужина пошел с любезною моею супругою в спальню, то и этот мальчик вошел за нами; я, обратясь, говорил ему, что время ложиться спать и для того шел бы он в другую горницу. «Нет, мой государь, — отвечал он мне, — ваше повеление противно положенному между нами договору, потому что во всем приобретенном тобою имею равную половину, а потом вы уже со своею супругою одну ночь проводили, а теперь другую надлежит ночевать мне, а вы изволите идти в ту горницу, в которую меня посылаете».
Терезия, услыша сие, затрепетала от страха и не знала, что делать; а я, пришед в чрезмерный гнев, воскликнул: «Еще ты, бестия, недоволен моим благоприятством и смеешь произносить в присутствии моей супруги неистовые слова!» Я поднял мою руку и так сильно ударил его по щеке, что он раза четыре, как дьявол, кругом повернулся и, не сказав ни слова, побежал со двора домой, почему я и думал, что от этого мошенника совсем уже отделался, и провел следующую ночь с моей супругою без всякого беспокойства. Но поутру в двенадцатом часу вошел ко мне полицейский вахмистр с объявлением, чтоб я немедленно явился в полицию для ответа на принесенную на меня от одного человека жалобу. Я, тотчас одевшись, пришел пред полицейских судей, которые спрашивали меня: какой я человек и давно ль в сей город приехал, объявляя притом, что один человек подал челобитную, будто я отнял у него жену и хочу увезти с собою.
«Милостивые государи, — говорил я судьям, — я был у турок в плену и, дослужась визирского чина, послан был от султана с армиею против персиян; а по разбитии ими турецкой армии уехал я в Сардинию и, откуда продолжая путь свой в Германию, нашел нечаянным случаем свою невесту, которую я с великими трудами избавил от некоторого злодея, и, женясь на ней, хочу уехать в Амстердам, а кто на меня всклепал такое злодейство, я не знаю. Я бы желал, чтобы челобитчик сам лично мог меня в том изобличить». Судьи сами не знали, какой человек челобитчик, ибо он, подавши на меня челобитную, сам из полиции вышел.
Как бы то ни было, только судьи, не приняв моего оправдания, сказали, что, пока не явится челобитчик и не сыскавши в том подлинной правости, из полиции меня выпустить не можно, чего ради и отдан был я под частный караул. Супругу мою приказано на квартире одному секретарю допросить, а челобитчика для доказательства сыскать. Терезия в допросе показала то же, что и я, и подарила секретаря хорошим подарком, а притом и я поднес судьям тихую милостыню, почему меня, хотя челобитчика не сыскали, из полиции выпустили.
Идучи домой, я думал на другой день неотменно отправиться в Амстердам, но проклятый мальчик, попавшись мне навстречу, говорил, чтоб я, конечно, по прежнему договору, дозволил в жене моей иметь участие; а ежели я того не сделаю, то и вовсе могу ее лишиться. И, выговоря сие, в ту минуту пропал из глаз моих.
Идучи на двор, я увидел, что Терезия смотрит в окно и радуется моему освобождению; а как вошел в покои, то нашел ее лежащею на полу без всякого чувства. Думал я, что ей сделался от радости от загустения крови обморок, и для того, вышед вон, хотел послать за лекарем, чтобы пустить кровь, но только я и другую горницу вышел, она, опамятовавшись, сквозь стеклянные двери кричала мне, чтоб за лекарем не посылал, для того что она совсем здорова. Я, обрадовавшись, воротился и, вошед в спальню, застал ее сидящею в креслах опять без всякого чувства; и, сколько ни старался разными спиртами приводить ее в память, но никаким образом сделать того не мог. И с сего времени она никогда, при моих глазах, в памяти не бывала. Случалось, когда мы ляжем спать и как скоро я засну, то она в ту же минуту опомнится, и по горячей ко мне любви, желая со мною говорить, станет меня будить, но только я открою мои глаза, она опять делается как истуканная. В таком состоянии жил с нею в Гаге около четырех лет, имел немало приятелей, которые нередко меня посещали; и когда меня в той горнице нет, то она с гостями сидит, разговаривает и потчует; я, будучи в другой горнице, слышу все ее разговоры, а как скоро к ней войду, то, где бы мои глаза ее ни завидели, сидящую ли в креслах или лежащую на постели, в ту минуту она обеспамятствует. И сие приключение делалось с нею без всякого беспокойства и болезни, подобно крепчайшему сну, от которого при моем присутствии никаким способом разбудить было не можно; для того, когда надобно нам о чем с него говорить, то говорили, будучи в разных горницах, сквозь затворенные двери.
Не осталось в городе ни одного доктора и лекаря, которого бы я не призывал для исцеления сей болезни. Хотя они употребляли некоторые лекарства, но, наконец, видя странное и неслыханное сие приключение, сказали, что сия болезнь до конца жизни ее неизлечима. Почему и не знали, какую нам должно вести жизнь. Наконец, вздумалось мне сделать ей чрез Анастасию предложение, чтоб она возвратилась к своим родителям, чрез то может их при старости несказанно обрадовать, а по смерти их быть наследницей Сардинского королевства, и ежели пожелает, то, сыскав себе достойного жениха, вышла бы замуж, потому что, может быть, за другим мужем сего приключения иметь не будет. А я принял намерение искать в Германии или во Франции себе службу и во всю жизнь не жениться.
Принцесса, слышавши это, приказала мне чрез Анастасию, что она на это, хотя с великим сожалением, соглашается и точно так же ни за кого на свете замуж не пойдет. Таким образом, согласясь с обеих сторон и будучи в разных горницах, неутешно о разлучении нашем плакали, и в знак памяти взял я к себе принцессин портрет, а ей отдал свой.
— Вот, милостивый государь, — говорил Марцимирис милорду, — причина моей печали, которой я до конца моей жизни позабыть не могу. Где теперь сия неописанной красоты принцесса, никакого известия не имею; только думаю, что сия странная болезнь напущена от того Жени-духа, от которого я ее избавил, и не сам ли он в образе мальчика предо мною казался, ибо все его дела были не человеческие, а перстень я свой, которого духи боялись, и сам не помню, где потерял.
Милорд и маркграфиня, благодаря Марцимириса за его историю, очень сожалели о его несчастий и немало удивлялись чудному с ним приключению. Между тем приготовлен был вечерний стол, а по окончании ужина маркграфиня говорила милорду:
— Теперь вы не можете на меня сердиться, что я вам в одной с собою каюте ночевать не позволю, ибо я уже опробовала вашу невоздержанность и боюсь, чтобы не навести на себя от богов справедливого гнева, чего ради желаю вам препроводить сию ночь в особливой каюте.
Поутру маркграфиня, одевшись, вошла в ту каюту, в которой находился милорд, и, найдя его лежащего еще в постели, говорила ему:
— Любезный милорд, ведь уже одиннадцать часов, а вы еще спите.
— Нет, ваше высочество, — отвечал он, — я очень давно проснулся, но что не встал с постели, тому причина та, что я нахожусь в великом размышлении о виденном мною удивительном сне. Как я вчерашнего вечера, простясь с вами, пришел в мою каюту и, легши на постелю, очень хорошо заснул, то видел во сне Юпитера, сошедшего с Олимпа на землю и сидящего на престоле, к которому собрались все боги и богини и стояли вокруг его престола. Потом прилетела на двух голубях в позлащенной колеснице прекраснейшая Венера, имеющая на себе длинное разноцветное одеяние, и длинные ее власы перевязаны золотою лентою. Все боги красоте ее удивлялись. Вышед из колесницы