По прошествии нескольких дней милорд, одевшись как можно лучше, пошел в театр и встал в таком месте, чтоб его знатные не могли видеть. Потом пришла королева, села на своем месте и с находящимися близ нее кавалерами и дамами очень много разговаривала. Милорд, слышавши разумные ее разговоры и видя приятный ее корпус, чрезмерно в нее влюбился и принял за непременное намерение всякими способами искать случая, чтоб видеть ее без маски и стараться ей понравиться, ибо он думал, что любезной его маркграфини, конечно, уже на свете не было.
Через несколько времени получил он из Лондона от сестры своей письмо и притом одного знатного английского купца к Демаре и другим испанским купцам о себе рекомендацию, чтоб ему верили до ста тысяч.
По этой рекомендации взял он у Демаре немалую сумму денег, нанял для себя хороший дом, переехал в оный, сделал богатый экипаж, накупил премножество галантерейных вещей и разных уборов, принял довольное число служителей и сделал богатые ливреи, а Демаре, заплатя за свое содержание довольную цену и наградя его немалыми подарками, обещался быть навсегда верным другом.
В одно время приехал к нему Демаре и сказал:
— Милостивый государь! Прежде всего обещал я рекомендовать вас моему приятелю; так ежели вам угодно, то я ныне могу оное исполнить; а сей мой приятель ее величества обер-камергер Фердинальд, который у королевы содержится в великой милости.
Милорд, благодаря Демаре, оставил его у себя обедать, а после обеда, посадя в свою карету, поехали к Фердинальду, который принял их очень ласково, причем Демаре говорил Фердинальду:
— Я в надежде вашей к себе милости приемлю смелость рекомендовать вам сего недавно приехавшего английского милорда, который, по недавнему прибытию, никого еще здесь не знает, и покорно прошу содержать его в своем дружестве.
Фердинальд на сию рекомендацию отвечал милорду:
— Я за счастие себе почту, если удостоюсь в чем ни есть оказать вам мою услугу, и прошу содержать меня в своей дружбе.
На другой день после того ездил милорд ко многим знатным господам с визитами, а после уже ездил в торжественные дни во дворец и в придворный театр. И в один день, будучи во дворце, по представлению Фердинальдову допущен был к королеве, к руке, при чем она ему сказала:
— Я радуюсь, видя вас при моем дворе, и желаю, чтоб вам здесь было не скучно.
После того милорд еще больше пленился любовною к королеве страстию, чего ради много раз принимал он намерение открыться в том Фердинальду и просить его вспомоществования и для того в один день приехал к нему ужинать. А как тогда никого у Фердинальда не было, то они по окончании стола, сидя вдвоем, разговаривали о разных материях. Милорд, видя способное время, начал говорить Фердинальду:
— Любезный друг, будучи я уверен в нелицемерной вашей дружбе, осмеливаюсь открыть вам сокровенную до сих пор в моем сердце тайну, ибо я не для чего другого сюда приехал, как только для любопытства, чтоб видеть без маски красоту вашей королевы и ей понравиться, чего ради и прошу вас, как искреннего друга, не можете ли вы сыскать к тому способного случая.
— Я вам открываюсь чистосердечно, — отвечал Фердинальд, — что хотя пред другими отменную и имею к себе ее величества милость, только очень редко удостоиваюсь видеть ее без маски, потому что она, кроме своей спальни, ни в каком месте оной с себя не снимает, а в спальню без позволения ее никто из кавалеров войти не может; а вам уже, как чужестранному человеку, никаким образом видеть ее не можно. Что же касается до ее красоты и разума, в том я могу вас уверить, что едва ли подобная ей может где сыскаться, а что она объявляет, будто от природы имеет к мужчинам великую антипатию, чего ради не только любить, но и законного супруга иметь себе не желает, и тому, кажется, по человечеству быть не можно. И я думаю, что сие происходит от чрезмерной ее амбиции, потому что она, будучи сильно заражена своею красотою и разумом, и думает, будто нет на свете одаренного от богов такими достоинствами человека, которого она могла бы удостоить быть своим супругом. Вы, может быть, государь мой, — говорил Фердинальд милорду, — по молодости своей еще не знаете, как женщины лукавы и притворны, а я уже довольно в том искусился, и ежели вам не нанесу скуки, то послушайте случившуюся со мною историю.
ЧАСТЬ III
При покойном короле, отце нынешней государыни, послан я был для некоторого секретного дела в Италию и по порученной мне комиссии принужден был жить в Генуе целые три года. А как я был тогда холостой и в самых молодых летах, то старался отыскать себе любовницу, в чем так был счастлив, что, живучи в сем городе самое короткое время, без всякого затруднения склонил к себе любовь очень хороших трех дам, из которых первая была одного капитана жена, именем Гевия, с которою я познакомился, бывши в гостях у сардинского посланника. Но, по несчастию моему, взаимная наша любовь не более одного месяца со мною продолжалась, потому что муж не будучи в отставке, по большей части жил в своих деревнях, чего ради и принуждена она была ехать в деревню. Прощаясь со мною, она очень плакала и просила меня, чтобы я до возвращения ее в Геную другой любовницы не искал, потому что она через три месяца, верно, уговорит своего мужа опять возвратиться в город. Я хоть обещал содержать сие непременно, но после рассудил, что я не тутошний житель, и, получа от короля указ, должен буду ехать в свое отечество; и я для того, не хотя терять времени к своему увеселению, принял намерение искать себе другую любовницу. И спустя неделю после ее отъезда, будучи в одном доме на бале, танцевал с одною дамою, которая в танце с особливою приятностию бросала на меня свои взоры. Приметивши я сие, спрашивал бывших тут своих знакомых, кто она такова. Они сказали, что она одного юстиции президента жена, именем Маремиса, причем указали мне ее мужа; он был уже не очень молод, а она в самой еще цветущей молодости, почему и рассуждал я, что, конечно, она его не любит. И для того поднял ее танцевать и показывал ей знаки моей склонности; по окончании же танцев экскузовался ей, что не обеспокоил ли ее моим поступком; она отвечала, что за счастие почитает, что удостоилась танцевать с таким кавалером, которому ни в чем отказать не может, а если мне не противно, то она с великою радостию желает быть короче знакома, и просила меня к себе в дом, объявляя, что оный, по вольности мужа ее, никогда для меня затворен быть не может. По сему предложению искал я случая, как бы познакомиться с ее мужем, вследствие чего на другой же день с одним моим приятелем в дом к нему я приехал и принят был от него, а наипаче от жены его, с великою ласкою. Таким образом не далее как через два дня свели мы с нею неразрывное дружество. Но любовные наши приятности продолжались только один месяц, ибо она, за случившеюся отцу ее кончиною, принуждена была ехать в деревню; при прощании со мною обещалась, как скоро будет можно, возвратиться опять в город. Я, дожидаясь ее целый месяц, нимало не думал искать себе новой любовницы. Но в одно время богатый итальянский купец Ферил звал к себе обедать всех чужестранных посланников, и мне тут же быть случилось. Жена у сего купца была прекрасная, обходительная, смелая и шутливая женщина.
Будучи за столом, принуждены были пить за здоровье тех государей, которых министры в сем городе находились.
Таким образом наполнили наши головы хмельными спиртами, отчего и сделалась компания наша очень веселою. Бывший тут французский министр, прельстяся на Филию (имя хозяйки), хотел ей объявить свою любовь, для того подошел к ней и, видя налепленную у ней на губе, для прикрытия маленького струпика, мушку, говорил ей: «Я очень, сударыня, сожалею, что сия болячка так неучтиво осмелилась на такую приятную губку испустить яд свой». Филия, усмехнувшись, отвечала: «Нет, сударь, она очень умна, потому что она самовластна и выбирает себе лучшее место, где ей угодно. Да я думаю, если бы можно, то бы вы охотно и сами в струпик превратиться желали». — «Нет, сударыня, — отвечал ей француз, — я не могу быть такою вещью, которая бы могла наносить человеческому роду, а особливо прекрасному женскому полу, беспокойство; но, напротив того, я вам, сударыня, могу объявить, что, будучи в Риме, получил от папы такую святость, что ежели моими губами притронусь до такой болезни, то она в ту же минуту исчезает». — «Ах, как я сожалею, — отвечала ему Филия, — что прежде сего не знала о сей вашей целительной святости: я бы не отсылала моего кучера к лекарю, ибо я надеюсь, что вы, по учтивости вашей ко мне, прикосновением святых своих губ исцелить его не отреклись бы, а он очень болен, — поцелуем». Француз, услыша сей неожиданный ответ, сгорел со стыда и, не говоря более ни слова, принужден был от нее отойти.
По отступлении сего француза, вознамерился я отведать своего счастия, сделать любовную пропозицию и, подошед к ней, говорил: «Смею ли я, сударыня, испросить у вас позволения возобновить французову шутку?» — «Я, сударь, не сомневаюсь, — отвечала она мне, — чтоб ваши шутки с французскою не имели бы великой разности». — «Я очень удивляюсь, — говорил я ей, — как можно кавалеру отважиться с дамой вести такую неприятную шутку. Однако вы на его святость такой сделали ответ, какого лучше желать не можно; а я, сударыня, с моей стороны, если б можно было мне сделаться сим струпиком, то бы никак не поселился на таком месте, которое от прикосновения губ подвержено всегдашнему беспокойству, а выбрал бы самое деликатнейшее, которое бы так было мягко, как самая лучшая пуховая подушка, и от нежного бы дыхания всегда качалось как в колыбели, и было бы покрыто без всякого подозрения». Филия, усмехнувшись, отвечала мне: «Подлинно зная, что вы несравненно достойнее его, я с своей стороны давно искала случая оказать вам мои услуги». Потом пошли мы с нею гулять по саду, и она мне признавалась, что давно уже была в меня влюблена, и ежели бы