По нескольких часах, Ферил, проснувшись, воображая себе солдатскую должность, вскочил с постели и говорит:
— Ах, братцы! где я? Дайте мне поскорее мой мундир, пора мне на часы идти.
Филия, ухватя его, говорила:
— Ах, батюшка, опомнись, на какие тебе часы идти?
Ферил, хотя и признает свою жену и дом свой, но ничему не верит, а только думает, что он солдат, и для того говорил ей:
— Поди от меня прочь! Что ты за женщина и каким способом меня к себе заманила?
— Умилосердитесь, батюшка, — отвечала Филия, — что тебе сделалось, ведь я твоя любезная жена Филия; осмотрись и признай, что это твой дом. Скажи, пожалуй, разве тебе что во сне привиделось?
— Поди от меня прочь, бесстыдная женщина, — говорил Ферил, — какой у меня дом, какая у меня жена? Я солдат, ни дома, ни жены у себя не имею и где теперь нахожусь — не знаю, а только думаю и боюсь, что я часы свои проспал и от капрала немилостиво бит буду.
— Пожалуйста, мой друг, опомнись, какой ты солдат? Ты отроду солдатом не был.
Ферил, смотря на свою жену и видя свой дом, начал думать, что, верно, ему виделось во сне, что он был солдатом, и, одевшись, ходил для вероятности со своею женою по всей покоям, по двору и по саду и, уверившись, что он находится в своем доме, рассказывал жене странное свое сновидение, а она, слушая, внутренно смеялась и, вышед ко мне в другую горницу, в которой я также тайно находился, рассказывала мне мужнино дурачество, чему я немало смеялся и, благодаря ее за разумную выдумку, обещался ей дать пред другими преимущество.
После сего случилось мне опять всех их вместе увидеть. Я, оказав им всем надлежащую учтивость, просил, чтоб они на меня не сердились, что я за разумную выдумку даю преимущество Филии и обязуюсь ей быть верным любовником. Гевия и Маремиса без всякого огорчения на сие согласились, а впрочем, обещались быть мне всегдашними друзьями. Итак, я после сего с любезною Филиею продолжал мою любовь более полугода, потом, по присланному от моего короля указу, велено мне возвратиться в свое отечество. При отъезде моем оные три госпожи провожали меня, как искреннего своего приятеля, с великими слезами.
— Вот, любезный милорд, как хитры и лукавы женщины и как искусно умеют они притворяться, по сему можете вы судить и о нашей королеве. Мне и самому кажется невероятно, чтоб она натуральное от мужского пола имела отвращение; а что вы желаете видеть прелестное ее лицо, то я, по обязанной с вами дружеской любви другого способа найти не могу, как только что королева будет в опере, то в то время я могу вас провесть в ее спальню, и вы можете скрыться в потаенном месте, и как королева придет из оперы и станет раздеваться, то вам можно будет рассмотреть красоту лица ее, а после, когда она ляжет в постель и започивает, то можете вы тихонько оттуда выйти. И буде вы на сие согласитесь, то надобно оное делать с великою осторожностию для того, что ежели сие откроется, то мы оба можем лишиться жизни.
Милорд столь был страстен и нетерпелив, что на все отважился и говорил Фердинальду:
— Ах, любезный друг, возможно ль статься, чтоб я не сохранил при сем случае всевозможной осторожности?
— Изрядно, — сказал Фердинальд, — извольте же завтра приезжать ко мне, непременно свое обещание исполню.
На другой день после обеда милорд, приехав к Фердинальду, вместе с ним поехал в оперу, в которой была и королева. Побыв они тут немного, Фердинальд взял милорда, проводил в королевину спальню, в которой между прочими драгоценными уборами стояла кровать и на одной стене между двух окошек превеликое зеркало, а подле оного уборный королевин столик; на другой же стене висел ее портрет, на который милорд так засмотрелся, что не хотел отойти прочь. Но Фердинальд, посмотря на часы, говорил ему:
— Ну, любезный друг, время скрыться, ибо королева обыкновенно в десятом часу из оперы возвращается; и для того я пойду опять в оперу затем, что неотменно надобно ее до самой спальни провожать, а как я выйду из спальни, то буду вас в другой горнице за дверьми дожидаться.
И, оставя его, пошел в оперу, а милорд убрался под кровать. Через полчаса пришла королева в спальню, которую Фердинальд, как дежурный, проводя, вышел вон и стал за дверьми, а с королевою в спальне осталась одна только гофмейстерина Луиза, сестра Фердинальдова, которая у королевы была в великой милости и одна только она должна была ее раздевать и до тех пор сидеть подле кровати, пока она започивает; королева, сняв с себя маску, села за уборный столик и стала раздеваться, и хотя она сидела к милорду спиною, но ему из-под кровати в стоящее против нее зеркало все было видно.
Разобравши она с головы брильянты и снявши с себя все платье, надела другую белую и некрахмальную сорочку.
Таким способом милорд, лежа под кроватью и приподняв подзор, не только прекрасное ее лицо, но и все тело мог видеть; потом королева легла на кровать и до тех пор с Луизою разговаривала, пока заснула. А Луиза, видя, что она започивала, встав тихонько, пошла в определенный покой; по выходе ее, Фердинальд, стоя за дверьми, дожидался милорда, который хотя и с великою осторожностию из-под кровати вышел, но вместо того, чтобы поскорей идти из спальни вон, пошел к кровати и, открыв занавес, отважился три раза королеву очень тихо поцеловать. Фердинальд, отворя немного двери и видя милордово дерзновение, манил его рукою, чтоб он как можно скорее шел вон, но милорд, будучи в любовном жару, не только того не видал, но еще, стоя перед нею, рассматривал все ее прелести. Видевши сие, Фердинальд трепетал от страха и тысячу раз раскаивался, что допустил его до сего случая, чего ради принужден был войти тихонько в спальню и, взяв его за руку, вывел вон.
После сего через несколько дней случилось милорду быть вместе с гофмейстериною и с ее братом Фердинальдом в одном доме в гостях, где Фердинальд, по просьбе милордовой, объявя Луизе о любовной страсти, просил ее, чтоб она по возможности своей постаралась рекомендовать его королеве в милость. Луиза, зная, что королева к мужчинам великую имеет антипатию, долго отговаривалась, наконец, видя неотступную просьбу брата своего, на то согласилась и обещала всевозможные употреблять к тому способы. По сему обещанию в следующую ночь Луиза, севши подле королевской кровати, разговаривала сперва о разных материях, а потом, как будто в смех, начала королеве говорить:
— Ваше величество, как вы ныне изволите обходиться со своим любовником, которого во сне видели?
— Это худая шутка, — отвечала королева, — я не знаю, что такое после сего сна со мною сделалось, потому что я ныне о мужском поле совсем другое имею мнение и не знаю, как себя преодолеть.
— Не прогневайтесь на меня, ваше величество, — сказала Луиза, — я, надеясь на вашу милость, осмелюсь доложить: какая вам нужда мучиться против своего желания и преодолевать натуральную страсть? Не лучше ли бы было иметь вам достойного супруга, а нам — государя! Похвально ли ваше намерение, что вы, против всех естественных, божеских и гражданских прав и законов, вознамерились ни за кого не выходить замуж и чрез то всех своих подданных приводите в крайнюю печаль и лишаете надежды иметь испанской короне законных наследников? А когда бы вы имели достойного супруга, с которым бы общее прилагали попечение в правлении государственных дел, а особенно во время войны, где сам государь присутствует, тут больше в победах бывают успехи, и с какою бы неописанною радостию все ваши подданные ожидали от вас законных наследников! — При сем Луиза, рассмеявшись, сказала: — Да и на постели-то вашему величеству сам-друг опочивать было бы веселее, нежели одной, а мне бы у вас уже и быть не для чего.
Королева, рассмеявшись, сказала:
— Да, пожалуй, скажи мне хорошего жениха?
— Ваше величество, — говорила Луиза, — вы все изволите обходить только смехом, а я верно знаю, что в сердце своем, будучи в таких летах, любовный жар чувствуете.
— Это правда, друг мой, — отвечала королева, — я уже теперь и сама признаюсь, что сие есть дело необходимое, и ежели бы мог сыскаться достойный жених, то бы я, конечно, выйти замуж согласилась.
— Да на что вашему величеству, — говорила Луиза, — лучше искать жениха, как английский милорд? Он истинно как красотой, так разумом и науками многих превосходит.
— Нет, — сказала королева, — этому быть не можно, чтоб я таким замужеством себя обесславила; ты сама рассудить можешь, что пристойно ли королевской дочери выйти замуж за милорда, но разве за короля или за принца королевской крови; а ежели такого не сыщется, то я вечно замуж не пойду.
— Это вашего величества мнение несправедливо, — говорила Луиза, — потому что никакой король не согласится, чтоб, оставя свое королевство, на вас жениться и жить с вами в Испании, а ежели вам выйти замуж и ехать в другое государство, то подданным вашим какое от того будет удовольствие, ибо всякий народ желает иметь пред другим преимущество. Вам о чести милорда рассуждать нечего, ибо не вы по нем будете испанскою королевою, но он по вас будет называться королем испанским, только бы одарен был разумом и достоинствами и способен был к государственному правлению. А сей английский милорд таким одарен от богов разумом и всеми добродетелями, что лучше его искать не можно, за что от своего короля, не будучи еще ни в какой службе, пожалован прямо в генерал-адъютанты; а собою так хорош, что я из мужчин подобного ему не видала; его же и все вашего величества министры так любят, что ни одни еще чужестранный человек при дворе вашем в такой чести и почтении не был. И только бы вашему величеству было угодно, а то, без сомнения, можно сказать, что все ваши верноподданные такого любезного жениха с великою радостию и с распростертыми руками принять не отрекутся.
На сии Луизины слова королева, рассмеявшись, сказала:
— Уж ты меня своими рассказами усыпила.
И, оборотясь на другую сторону, започивала, а Луиза, вышед из спальни, пошла в свои покои и, вставши поутру, послала своего лакея к милорду просить его к себе. Милорд, тотчас одевшись, к ней приехал, и она ему рассказала, как прошедшую ночь с королевою разговаривала и представляла ей его в женихи, на что хотя никакого от нее ответа и не получала, однако ж «при напоминании вашего имени она казалась очень весела, и я уповаю, что хотя не скоро, однако к замужеству ее склонить можно».