Такие парикмахерские вопросы сильно раздражали меня, но я по своей скромности не имею способности браниться, в ответ на участие постороннего и с телячьей смиренностью отвечаю бывало на вопрос:
— Да, господа! Большая неприятность для холостяка иметь такую голову; оно под шляпою или ермолкой не видать, а как, примерно, кому отдать поклон, ну тут сейчас и заметно: «наше почтенье».
Вот таким-то побытом{2} я все и маялся; как чуть какой-нибудь цирульник заговорит про мою полированную голову, а я себе и мотаю на ус: «Не знает ли он какого-нибудь домашнего секрета? А этим публикованным секретам я не больно верю: мало ли что печатают…»
Тут мне сейчас один рекомендует макассаровое масло{3}, другой рекомендует макассаровое масло с ромом, третий, опровергая макассаровое масло с ромом, советовал репейное масло с водкою, четвертый советует свиное сало с пырейным маслом, пятый… Э, да это и не перескажешь. Уж я пичкал и пачкал свою голову… так только сказать одно: вспомнить, страх берет! А ведь ни одной волосинки не прибавилось — заметьте.
Соберутся товарищи. «Эх, Максим Авдеич! Скоро ли мы на твоей свадьбе пировать станем? Тебе жениться давно пора, у тебя уж и лысина открыта». Смоются, конечно.
А Максима Авдеича от этого слова словно кто по лысине обухом ударит; знаете — все слабость к прекрасному полу одолевает. Однако и знаете, все думается… Не показывая вида и скажешь: «Да что, господа, хорошо бы и в самом деле — сватайте».
А приятелям-то и на руку посмеяться насчет ближнего; захохочут да и пойдут кто во что горазд:
— Ты бы пошел поворожился.
— Ты бы посоветовался с кем-нибудь.
— Ты бы сходил на Кузнецкий… чего там нет. Наверное, такую глупость, как твою лысину, чем-нибудь залепят.
Все этакие фразы и откалывают. Им, знаете, хорошо, как голова словно лес; а у меня словно степь Сахара, да еще, пожалуй, относительно глаже, та хоть с песком, а я свою голову веду в чистоте.
Только все эти насмешки я переносил с великим хладнокровием. Ну, думаю, посмеются, да и перестанут. Хорошо-с!
Ко мне, знаете, каждый день будочник носит «Полицейские»{4}. А я всякий день их читаю. Знаете, некоторого рода развлечение приобретаю. Без супруги, знаете, ведь и полицейская газета — тоже некоторого рода удовольствие.
Только что же: вдруг вычитываю: «Нет более плешивых». Как так, думаю я: неужели все в Москве плешивые вдруг заросли? Даже при этом мои остатки волос поднялись с висков дыбом. Пойду к Софрону Софронычу, посмотрю и, знаете, газету взял с собой на случай, чтоб он не придрался, ведь он сутяга, за все в суд волочет. Вот я взял «Ведомости» с собой в карман. Прихожу, поздоровкались, как следует, я, знаете, мельком взглянул робко на приятеля и говорю:
— Софрон Софроныч! Что ж ты, брат, плешивый?
— А ты, дурак, разве в двадцать лет ни разу не видел меня плешивым, а еще товарищ! Да я думаю, в пятнадцать лет по волоску в день и то много вылезет: ну-ка, сосчитай — сколько вылезет, да сколько вычешешь, да сколько жена вытеребит?
Я на вопрос приятеля призадумался.
— За что же меня жена будет драть, если у меня на голове ничего нет?
И даже чрез три минуты обрадовался этому обстоятельству, думая, что жене меня не за что драть.
— За дело, голубчик, за дело! — как бы отвечая на мое размышление, отвечал Софрон Софроныч, наливая рюмку очищенной.
— Я не об том вас спрашиваю, — начал я опять, — вы поймите меня, Софрон Софроныч, вот в газетах я прочитал, что тут уверяют: «нет более плешивых».
— Ну-с! Что далее? — доспрашивался Софрон Софроныч.
— Я, доверяя печатному слову, думал, что ваша голова заросла волосами.
— Ха! ха! ха! Да мне пятьдесят, а тебе сорок пять, твоей бы следовало скорее исправиться.
— Что же это значит? — спросил я в недоумении, будучи от природы тупоумен.
— Это значит, что ты дорастешь до моего разума чрез пять лет и поймешь! Это вестимо при тебе?
— При мне, — отвечал я вопрошающему.
— Читай все по порядку, — сказал он.
Я начал:
— Нет более плешивых особ из числа тех, которые, имея возможность приобрести у нас хотя одну банку живительной эссенции, прибегнут к нашему средству, которое составляет единственный случай к оживлению волосяных корней, увядших вследствие сильных забот, разработки умственных идей, восприятия мыслительных работ и прочее, и прочее, и прочее. Тот из них, кто испытает на себе наше средство, только может понять всю важность предложения и оценить на практике добросовестность предложения.
— А, так вот что? — сказал я. — Спасибо, Софрон Софроныч, а то бы без твоего рассмотрения никак не мог бы догадаться читать далее. Скажи теперь мне, как же это?
— Помилуй, братец, сам разбирай. Купил банку, натер лысину и жди: что будет! Станет зарастать волосами, скажи спасибо, а нет — брось всю эту дрянь за оконце — и кончено.
— Так как же? — опять спрашиваю я.
— Так же! — отвечал он. — Что я говорю, так по-моему и делай.
Я подумал: не худое дело попробовать, а если потерплю убыток, то ничего, знать, не поделать, а потратить, видно, полтинничек.
Распрощался с своим сердитым приятелем и прихожу домой. Пришел и думаю:
— Что, если правду говорит Софрон Софроныч, что помазаться, да и жди, значит, жди! Ну жди, все же жди, — а коли не пробовать, так и так ничего не будет, не опробовавши, подавно ничего не будет. Как бы это так попробовать, чтобы и ошибки и изъяну не было?
Думал, да и надумал только одно: опробовать, не опробовавши, следовательно, правды не доберешься, практика — всему делу голова. Обдумавши так, прихожу по объявлению в магазин.
— Вы публиковали, — говорю я, — что «нет более плешивых»?
— Я! — говорит содержатель магазина.
— Послушайте, — говорю я, — а это что? — и обнажил пред ним свою голову, гладкую как ладонь.
— Известно — плешь! — отвечал содержатель магазина.
— Плешь! — убийственным голосом отвечал я, — зачем же говорить, что «нет более плешивых».
— Ведь вы у меня не покупали помады? — сказал магазинщик. — А вы купите и приходите чрез месяц с этими придирками, а теперь или купите помаду, или прекратите разговоры. Тот, кто желает приобрести моей помады, тот не претендует мне ранее времени, а потому я только получаю похвалы, отчего я и печатаю подобного рода объявления.
Мне не хотелось разговаривать с содержателем торгового заведения; может быть, думал я, он говорит правду, а я зачем буду противоречить, не зная настоящего дела. Куда ни пошел полтинник, наплевать! Попробуем, авось-либо не проиграю и не обнищаю, и купил банку помады.
Купил банку, принес домой, поставил на шифоньерку и думаю:
— Что делать, не сходить ли в баню натереться? Может, действительнее будет средство, или уж попробовать дома?
И решил дома употребить это средство, чтобы никто не видал моих экспериментов и не сглазил.
— Вот, — думаю, — как чрез две недели взглянут на меня товарищи, — так сдивются, когда моя гладкая поляна начнет зарастать; пожалуй, не узнают, — и заключил, что не узнают приятели, а до того времени решился не казаться никому на глаза.
Скинул с себя верхнее платье, взглянул в зеркало на голову, потер темя чистым полотенцем, и мне показалось — оно еще шире и ужаснее, я отвернулся от своего изображения в зеркале и схватился за спасительное средство.
Банка такая уютненькая, красивенькая, даже показалось мне маловатою, однако делать было нечего, как ни мала, да, может быть, пользительна, и с нетерпением вскрыл банку. О, ужас наших дней, что я в ней увидел!!!
Глава IIЧЕРТ В ПОМАДНОЙ БАНКЕ
В банке сидел вместо помадной массы черт! Я сперва думал — мышь, схватил за хвост, тащу, знаете, оттуда… глядь — черт! Даже оторопь взяла да и досада, на первых порах, что вместо помады за полтинник черта приобрел. Которые путаются и так по свету во множестве, по сказаниям старух — задаром в услуги навязываются.
— Милостивый государь! Милостивый государь! Помилуйте! — пищал черт.
Знаете, крепонько хвостик прихватил, вот ему и больненько.
— Нет, мошенник! Вот я тебя, подлеца!.. Да помадчику достанется… вот я вас! — сказал в ответ и, разгорячась, хотел было его об угол головой.
— Пощадите, милостивый государь, что вы это? Ведь я не мышь какая! Чай, видите.
Оно действительно, чертенок был достоин наблюдения: во фраке, приличная пара платья, лакированные сапоги и даже в руках была шляпа, а на руках перчатки. Словом, чертенок был одет франтиком.
— Ого! — подумал я, — да это что?.. я теперь, приятель, тебя не выпущу; сейчас пролетку — и марш в Зоологический, там всякую тварь принимают. А такой скотины, как ты, там давно ждут.
— Пощадите, благодетель мой, разве я на посмешище осужден? Вы знаете, что великий Линней и Бюффон{5} нас не включили в свою классификацию.
Я сообразил, что гораздо пристойнее чертенка отправить в музей, и начал запихивать его обратно в помадную баночку. Чертенок упирался.
— Нет, приятель! Хоть ноги твои поломаю, а посажу тебя обратно. В музей можно как редкость препроводить. Большое спасибо скажут.
Чертенок взревел не своим голосом:
— Помилосердствуйте, благодетель, ведь меня там посадят в спирт, без смерти смерть! — говорит тонким сопрано пленник.
— А! Не любо?.. негодяй!.. Нет, так не расстанусь. Хоть шарманщику отдам. По крайности бедный человек хлеба кусок чрез тебя наживет. Ведь наживали деньги за Юлию Пастрану{6}; а ты будешь еще почище. Чертей мало кто видал, а кто и видал, так разве с сильного перепоя.
— Нет, уж лучше отпустите. Знаю я этих шарманщиков! Начнет еще, пожалуй, по канату плясать учить… они живодеры!.. Все косточки переломают, от них и чертям тошно будет. Лучше отпустите… я нам окажу услугу, по век не забудете.