{59}, в книжной лавке за приказчика, по 10 рублей в месяц, а в другой раз, в 1885 году, 4 месяца писал адреса у Ф. Д. Гриднина{60} для рассылки его газеты «Театр и жизнь», по 20 копеек в день. В 1886 году жил несколько месяцев у Пашкова в литографии писцом при конторе, по 10 рублей и месяц. Но, как ни трудно мне было, как я ни бедствовал, я об этом не тужил. Я утешался той мыслью, что пишу для народа, для своего брата мужика. И ради этой идеи, ради глубокой любви к народу и желания ему пользы, я готов был бы и даром писать, если бы только был у меня кусок черного хлеба и кружка воды да каморка, где бы можно было работать. Мне содержание себя стоило всего 10 рублей в месяц, но у меня не было обеспечения даже и на один месяц, в который я мог бы спокойно, серьезно заняться обработкой своих произведений и написать хотя одну вполне хорошую, выдержанную повесть. Все же до того написанные мной вещи, с большой поспешностью, без черновика, конечно, меня не удовлетворяли; хотя некоторые из них, несмотря на то, сделались буквально классическими в народе{61}. Например, «Портупей-Прапорщик», «Княжья могила», «Кровавая лапа», «Страшная смерть без вины», «Жена-преступница», «Разбойник Чуркин», «Жена Чуркина» и другие, а также много божественных. Стихов я за это время писал мало, по 3—4 стихотворения в год, и изредка печатал их в 1884—1885 годах в «Новостях дня»{62}, «Развлечении» и «Родине»{63}. Никто за все это время из моих знакомых не отнесся ко мне сочувственно, никто не поддержал меня, не ободрил; почитать мне было нечего, да и некогда, — я работал как вол, а годы проходили, самые лучшие, молодые годы, — силы слабели, энергия надламливалась… Порывов молодости жизнь не могла вернуть… Бремя прожитых тяжелых лет давило душу… Воображение складывало радужные крылья… Я мучился сомнениями в своих силах и опускал руки. Все это время я, более чем когда-либо, страшно нуждался, не только материально, но и духовно, нуждался в опытном руководителе, друге-советнике, коего у меня не было… У Кольцова был друг Серебрянский{64}, Никитин{65} сам был человек довольно образованный, у Сурикова целых десять лет был другом и руководителем Плещеев{66}, а у меня — никого и ничего! Но я не пал духом, не сломился… Все это время я нередко думал о несостоявшемся моем поступлении в учительскую семинарию в 1876 году, откуда я мог бы выйти учителем, был бы обеспечен в куске хлеба, что и дало бы мне возможность в свободное каникулярное время, не спеша, как должно, обрабатывать мои произведения. В особенности крепко я стал думать об этом, когда с появлением изданий «Посредника»{67} (книг. — А. Р.) Л. Толстого и Пушкина в народе, никольские издатели принялись дружно за них и стали издавать их в громадных количествах, и моя работа почти совсем прекратилась у них. С 1886 года я стал особенно крепко думать о том, нельзя ли как-нибудь, хотя самоучкой, подготовиться в учителя? С этой целью я пошел во вновь открывшиеся вечерне-воскресные классы, недалеко от моей квартиры, при втором Серпуховском начальном училище, и посоветовался с учителем С. И., который присоветовал мне поступить на три года в Алферовскую учительскую семинарию (Смоленской губернии), где он сам учился, уверив меня, что там были в его время воспитанники 20—28 лет, и послал туда письмо. Я с радостью было начал хлопотать об этом, но тут главным препятствием поступления туда оказалось мое семенное положение, как женатого человека, и опять те же лета. И вот я начал готовиться к экзамену на учителя самоучкой, посещал вечерне-воскресные классы и главным образом готовился на квартире сам собою, учась всему, что требовалось по программе. В то же время, чтобы не умереть с голоду, я писал кое-что для никольских издателей, преимущественно для Губанова{68} и Сытина. Это было зимой 1886—1887 года. В это же время я окончательно бросил пить водку. И в это же время я познакомился с великим писателем русской земли Л. Н. Толстым{69}. Л. Н. Толстой с 1885 года выступил на литературно-народное поприще с целым рядом небольших рассказов для народа в издании фирмы «Посредник», но перед тем, чтобы ознакомиться с духовной пищей народа, он перечитал почти всю лубочную литературу, среди которой ему часто попадались мои сочинения, и он уже знал меня по псевдониму «И. Кассиров». Я решил пойти к нему в Долгохамовнический переулок, где он жил в собственном доме. Когда я пришел к нему в дом, лакей доложил обо мне, и Лев Николаевич попросил меня к себе в кабинет, принял меня очень радушно и любезно, усадил меня на стул, а сам поместился напротив, на диване, обитом черной кожей. В это время он был уже с сильной проседью в волосах и бороде. Усевшись, мы повели с ним интересную литературную беседу. Он спросил меня: чем я теперь занимаюсь, что пишу и в каком роде? Я отвечал ему, что готовлюсь в учителя и продолжаю писать по-прежнему для лубочных издателей рассказы, сказки и повести, и тут же напомнил ему содержание весьма популярной моей сказки о Портупей-Прапорщике. Лев Николаевич вспомнил эту сказку и стал говорить: «Для чего же у Вас Портупей-Прапорщик убил Нимал-человека? Убийства не должно быть: это противно учению Христа. У Вас способность большая, фантазии много, и Вы могли бы писать в другом роде». Я ему объяснил, что это написано для того, чтобы в лице злого волшебника, Нимал-человека, покарать зло и поселить в душе читателя отвращение ко всему дурному, преступному, злому и порочному, а в лице героя, Портупей-Прапорщика, вызвать сочувствие ко всему доброму и хорошему.
Лев Николаевич улыбнулся на это и сказал: «Это все не то… Нужно проводить в народ истинное учение Христа, например, о несопротивлении злу, а не борьбу со злом… Как раз наоборот. Или для чего, например, у Вас генерал дал прапорщику кошелек-самотряс, из которого можно натрясти сколько угодно денег?» Я сказал, что деньги нужны были ему для того, чтобы иметь возможность исполнить добрые и полезные намерения. Он опять добродушно улыбнулся и сказал: «Деньги зло, и ими никогда никакой пользы людям нельзя принести… Можно приносить пользу и помогать людям только личным трудом. Разве для того нам дан талант от Бога, чтобы мне писать «Анну Каренину», а Вам «Портупей-Прапорщика»? Вы помните, что сказал Христос{70}: «За всякое слово праздное, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда…» И еще в другом месте: «Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься…» Если это сказано всем людям вообще, а писателю — тем более… Писателю в особенности надо помнить это». Я сказал ему, что я пишу очень спешно и много, а зарабатываю очень мало, — едва хватает на насущный хлеб, так как платят мне гроши, и я, иногда не успев перечитать написанное, с не просохшими еще чернилами, тащу скорей рукопись к издателю, чтобы получить сколько-нибудь на хлеб или на квартиру… Тут уже некогда вырабатывать или отделывать… Он отвечал: «Это напрасно… А зачем Вы живете в Москве? Здесь содержание дорого стоит. Вот Вы, например, носите здесь пиджак, брюки, сапоги… Едите мясо, белый хлеб и прочее. А в деревне Вы бы надели армячок, лапотки, кушали бы черный хлеб с квасом, редечку, молоко… чай вприкуску… И жили бы отлично, покойно. И писали бы обдуманно, хорошенько… Вот, как Семенов{71}? Вы с ним не знакомы?» Я сказал, что нет, не знаком. «Это такой же писатель-крестьянин, как и Вы, — сказал Лев Николаевич, — хороший, скромный молодой человек, — пишет такие милые, задушевные рассказы… Он живет постоянно в деревне, летом работает, а по зимам пишет… Бывает здесь, у меня… Надо Вас как-нибудь познакомить… Вот бы и вы так…»
Я объяснил Льву Николаевичу, что мне в деревне жить постоянно нельзя по многим причинам. Во-первых, я с малолетства не жил в деревне, поэтому работать по крестьянству, как следует, не выучился… Стал учиться этому уже взрослым, а это совершенно не то, что с малолетства, а во-вторых, в деревне, кроме уплаты податей, много еще разных домашних расходов, нужны деньги, а где их взять? Хлеба наработаешь только на свое брюхо — продать нечего, оброк платить нечем и нечем справлять все крестьянские нужды… Я бы там и не прокормился, не говоря уже об уплате податей и других расходах… А здесь я живу хоть и плохо, но только по зимам и зарабатываю деньги на уплату податей и других домашних расходов, а на лето уезжаю в деревню; но и здесь я живу нисколько не лучше деревенского, а еще хуже: питаюсь том же черным хлебом впроголодь, а чай-то внакладку я даже сроду никогда не пил… И тут я рассказал ему все свои обстоятельства и как я бедствую и добавил, что потому я теперь и готовлюсь в учителя, что мне становится жрать нечего…
Лев Николаевич на это заметил: «Как Вы счастливы!» И задумался. А я сам про себя думал: «Какое уж тут счастье, когда работаешь до изнеможения, оживешь день не евши, дна дня — так… Плохое счастие!» Но, на взгляд Льва Николаевича, в этом то и заключалось счастье. После этого он со мной любезно распростился, пожал руку и просил заходить к нему. Я после того довольно часто заходил к нему и беседовал с ним преимущественно о религиозно-философских и богословских вопросах{72}. Он дал мне почитать свое «Евангелие» и «В чем моя вера» в рукописи, а затем и книгу «Жизнь». Я, прочитав его книги, нашел его учение неправильным и, приходя к нему, спорил с ним и даже оспаривал его, доказывая ему его ошибки и заблуждения; он, конечно, не соглашался с моими доводами и постоянно возражал мне, иногда даже сердился и говорил: «Только Вы одни можете рассердить меня!» А я про себя думал: «Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ!» Он меня несколько раз рекомендовал своим знакомым как замечательного богослова и самого плодовитого писателя, которого читают миллионы русского народа, и при этом говорил, что «Вы могли бы проводить с успехом истинное христианское