{85}, редактором и издателем «Благовеста». У А. Д. Тиличеева я как-то раз встретился и познакомился с драматургом Е. П. Карповым{86}. Приобретя в короткое время столько лестных для меня знакомств, я и мог бы тогда найти в ком-либо из этих знакомых опытного руководителя и советника на литературном поприще, но я в то время считал себя уже не молодым и не начинающим писателем, а довольно потрудившимся и немало написавшим всякого рода лубочных и нелубочных произведений; точно так же и другие считали меня уже довольно опытным в литературе, совсем не подозревая того, что меня иногда мучали и затрудняли такие вопросы в литературе, в которых каждый гимназист больше моего понимает. И мне было стыдно и неловко сознаться в этом и просить советов и указаний, и я уже ни к кому более не обращался за разъяснениями и указаниями, а старался додуматься, дочитаться и доучиться сам. Но время и средства не позволяли сделать многого. Стихов, вследствие ученья и других работ, я не мог много писать, и оттого мои стихи вырабатывались и улучшались мало.
Наконец, весною, в марте месяце 1888 года, я начал держать экзамен на сельского учителя{87} в Испытательном комитете при канцелярии попечителя Московского учебного округа. Экзамен этот продолжался восемь недель, три раза в неделю, по два часа. Вместе со мной держала также экзамен на домашнюю учительницу дочь графа Л. Н. Толстого, Марья Львовна{88}. Главным предметом у нее был английский язык. Я иногда захаживал за ней к ее отцу, Льву Николаевичу, и мы вместе с ней путешествовали до канцелярии попечителя. Дорогою разговаривали с ней о разных предметах и об учении ее отца, — она вполне разделяла все убеждения своего родителя и не хотела выходить замуж. В апреле я выдержал экзамен, и Марья Львовна тоже, а в мае я получил свидетельство на звание учителя, внеся за это три рубля в пользу экзаменаторов.
Вскоре затем я отправился к графине Уваровой просить ее об учительском месте, но графиня, зная, что я знаком со Львом Николаевичем, с которым и она была когда-то знакома, не только отказала мне в учительском месте у себя в Пореченской школе, но и не решилась рекомендовать меня в какую-либо другую школу. Знакомств в педагогическом мире у меня не было никаких, и я остался без места и принужден был снова приняться за лубочную литературу, и так, работая много, а зарабатывая мало, перебиваясь с хлеба на квас, я продолжал трудиться еще несколько лет до 1896 года.
Стихов за все это время я писал немного и изредка посылал их в журналы. Так, в 1889 году я поместил около 10 стихотворений в «Русском курьере» Н. П. Ланина{89}, а в следующем, 1890 году несколько стихотворений в «России» И. И. Пашкова{90}. В 1892 году помещал стихи в «Московской иллюстрированной газете»{91} и одно стихотворение — в «Русском обозрении» А. Александрова, — и более в толстых журналах мне не пришлось добиться помещения своих стихотворений. Так, в 1889 году, в мае, я через Е. П. Карпова послал два моих стихотворения, в народном духе, в С.-Петербург, в редакцию журнала «Русское богатство»{92} и через несколько времени получил от него следующие письмо: «К крайнему моему сожалению, я должен сообщить неутешительные новости. Л. Е. Оболенский{93} не признал возможным поместить в журнале «Русское богатство» Ваши стихотворения, находя их сильно подражательными Кольцову, мало оригинальными по замыслу и по форме. «В каждом поэте, — сказал он, — хотя бы и не первостепенном, должна быть своя физиономия», в присланных же стихотворениях она, по его мнению, не обнаруживается. Уважающий Вас Е. Карпов». После этого я уже посылать туда стихи не решался. Хотя, быть может, пошли я туда стихи в другом духе и роде, они, глядишь, и были бы напечатаны. Затем я посылал одно стихотворение в «Благовест», но А. В. Васильев не удостоил его помещения на страницах уважаемого своего журнала. Посылал я стихи через Рубакина и в «Северный вестник»{94}, но и там получил отказ. Наконец, через В. А. Гольцева{95}, я обращался со стихами и в «Русскую мысль»{96}, но и здесь не повезло. Это было в 1892 году, а в следующем, 1893 году, я поместил большую статью «О народно-лубочной литературе»{97} в «Русском обозрении». В том же году, в январе месяце, вышла отдельным изданием книга моих стихотворений, под названием «Песни Родины», в которую вошли все, написанные мною по 1893 год, стихотворения. Отзывы о моих стихах по выходе их по большей части были неблагоприятные и небеспристрастные{98}. Указывали только на одни слабые и ранние мои стихотворения, а о других, вполне выдержанных и зрелых, — ни слова, как будто их там и не было совсем.
Книгу моих стихотворений я, разумеется, не преминул вручить Л. Н. Толстому, хотя я и знал, что Лев Николаевич вообще не любит никаких стихов, все-таки мне было очень интересно знать его мнение о моих стихах. И вот, через несколько времени после вручения ему книги, я, в апреле месяце, пришел к нему и, между прочим, спросил его:
— Ну, как, Лев Николаевич, прочитали мою книгу?
— Вашу книгу я просмотрел; можно сказать, прочитал всю…
— Ну, как Вам понравились мои стихи?
— Ваши стихи отличные, не хуже многих авторов: они гладки, звучны, читаются легко, но в них, как и вообще во всех стихах, мало искренности… Я вообще не люблю стихов, потому что в них нельзя высказать так ясно всего, что можно сказать в прозе… Этому мешает размер, рифма и прочее. Это все равно, если бы я спутал себя по ногам веревкой и стал бы прыгать отсюда на Тверскую… тогда как не спутанный я могу ходить свободно… Для чего же я стану добровольно себя связывать?
— Вы, стало быть, в стихах вообще не видите никакого толку?
— Никакого… Потому что когда мы разговариваем или рассказываем о чем-нибудь в прозе, то стараемся передать нашу мысль с полнейшей точностью, раз двадцать поправимся для того, чтобы выразить ее именно так, как она есть, а в стихах этого нельзя…
— Ну, а Пушкин, как по-вашему?
— Пушкина вся заслуга состоит в том, что прежде, до него, например, Ломоносов, Державин и другие, писали торжественные оды самым высоким слогом:{99} ода «Бог», «Утреннее и вечернее размышление о Божьем величии», «Водопад» («Алмазна сыплется гора…»), «На смерть князя Мещерского», «На победы…» и прочее. Все это на самые важные и торжественные случаи и самым высокопарным слогом, — парили в облаках, и все тогда думали, что в стихах можно говорить только о таких важных вещах и таким выспренним слогом, а Пушкин — первый заговорил самым задушевным, простым и ясным языком о самых обыкновенных вещах, спустился с облаков на землю, и все это в простой красивой форме… И вот, со стороны формы, только и есть его заслуга, а содержания у него почти никакого нет… даже у Ломоносова и то горнило больше содержания. Пушкин сделал то, что после него стало каждому легко писать стихи, он дал легкую, удобную форму…
— Вот, Лев Николаевич, кабы Вашими устами да мед пить!
— Вот и у Вас все это есть… Я всегда и прежде удивлялся тому, что у Вас, без образования, такая громадная способность писать стихи…
— Но ведь и в стихах можно разные мысли проводить!
— Разумеется! И у Вас они есть; но все это, повторяю, не может быть искренно по вышесказанным причинам… Пишут, например, Фет и другие, как она задумчиво села, как у ней развился локон и красиво рассыпался по плечам и прочее, пишут и о любви к народу и выражают «гражданскую скорбь», восклицают о братских объятиях, желая обнять весь мир, тогда как им хочется не мир обнять, а пойти и портерную и выпить бутылку пива… Искренности нет! Слишком зажирели… Много жиру накопили… Едят сладко, а с жиру известно… не Вы лично, — нет, я это не к Вам говорю, а вообще… Поэтому теперь книга стихотворений не может иметь никакого успеха и пройдет незамеченной! Совсем не то теперь нужно!
— Пожалуй, это отчасти и верно… только не все же неискренни.
— Вот я недавно видел, как один сапожник, пьяненький, выбежал из трактира с книжкой стихов Ожегова{100}, — какой тут толк! — И Лев Николаевич махнул при этом рукой.
— Ах, да, кстати об Ожегове, — вот у него в стихах некоторые признают много искренности и чувства.
— Искренности у него тоже нет, только у него стихи по форме хуже других, тяжелые, дубоватые…
Поговорив и еще кое о чем, я распростился со Львом Николаевичем. В этот раз со мною был у него и В. Е. Миляев{101}, которого я в тот день познакомил со Львом Николаевичем. А Ожегова я познакомил с Л. Н. Толстым еще прежде. Сам же я с писателем-крестьянином М. И. Ожеговым познакомился еще в 1891 году, когда только что вышла в свет первая его книжка стихов под заглавием «Песни и стихотворения М. И. Ожегова», на которую мне указал лубочный издатель Губанов. Я, ознакомившись с его стихами, увидал, что Ожегов плохо владеет формой стиха и нередко употребляет неправильные выражения. Судя по портрету, помещенному на обложке его книжки, — это человек еще молодой, а следовательно, и неопытный, думал я, и, зная по себе, как трудно дается необразованному новичку форма стиха, я решил пойти к нему, познакомиться и помочь ему советом и указаниями. Но я жестоко ошибся в своих предположениях. Когда я пришел к нему, я увидел, что это действительно не старый человек, но и не первой молодости. Когда я с ним разговорился о стихах и, с целью объяснить его недостатки, указал ему на неправильные выражения в его стихах, вроде: «Солнце красное