Если бы я намерен был использовать яды в преступных целях, я бы не проводил такую организацию учета в работе лаборатории…
Фриновский мне предложил организовать работу лаборатории по снотворным веществам, ядам и тайнописи для оперативных целей ГУГБ. Как видите, ничего преступного в этих разговорах не было».
Более детально специфические вопросы токсикологии Фриновский освещает на допросе 3 мая 1939 г. Речь идет о замысленном убийстве Сталина и членов правительства.
«…должен сказать, что открытое использование прислуги для теракта было не обязательно, прислугу можно было использовать втемную, потому что лаборатория и заготовка продуктов были в руках Баркана и Дагина, они могли заранее отравить продукты, а прислуга, не зная об отравлении продуктов, могла подать их членам Политбюро…
ВОПРОС: — Кто давал указания Жуковскому и Алехину о подготовке яда?
— Жуковскому указания о подготовке ядов давал Ежов, Жуковский после ухода из 12 отдела передал эти указания Алехину, а я и Ежов эти указания Алехину неоднократно подтверждали…
В 1937 г. и 1938 г. было несколько совместных разговоров в кабинете Ежова между мною, Ежовым и Алехиным. Мы постоянно интересовались, как проводится эта работа в лаборатории.
Дело в том, что те яды, которые вырабатывались в лаборатории, раньше имели какой-нибудь привкус (пробовал он их, что ли? — В.Ж.) или оставляли следы применения их в организме человека. Мы… ставили задачу выработать в лаборатории такие яды, которые были бы без всякого привкуса, чтоб их можно было применять в вине, напитках и пище, не изменяя вкуса и цвета пищи и напитков. Предлагали отдельно изобрести яды моментального и запоздалого действия, при этом, чтобы применение их не вызывало видимых разрушений в человеческом организме, т. е. чтобы при вскрытии трупа убитого ядами человека нельзя было установить, что в его убийстве применялись яды.
По всем этим вопросам Алехин лично консультировался у виднейших профессоров-химиков, не говоря им о целях выработки этих ядов. Кроме того, для работы в лаборатории привлекли специалистов-химиков из арестованных, например Фишмана — бывшего начальника химического управления РККА; Великанова — быв. профессора химической Академии РККА и других…»
Итак, Ежов расстрелян, руководство поменялось, а нравы… Что касается нравов, судите сами.
«Изыскивая способы применения различных ядов для совершенствования тайных убийств, Берия отдал распоряжение об организации совершенно секретной лаборатории, в которой действия ядов изучались на осужденных к высшей мере уголовного наказания. Так было умерщвлено не менее 150 осужденных»22(с. 393).
О том же, но несколько подробнее, говорится в другой статье сборника22(с. 300):
«С 1938 по 1950 год функционировала секретная лаборатория, изучавшая «проблемы откровенности». Возглавлял лабораторию врач Майроновский. (Майрановс-кий, упомянут выше в показаниях отца. Токсиколог и отравитель. Член партии. С 1943 г. — доктор мед. наук, профессор, полковник. Арестован в декабре 1951 г., осужден ОСО и провел 10 лет в заключении. В качестве главного (и заглавного) персонажа выведен в романе В. Бобренева42 под фамилией Могилевский. — В.Ж.)
В лаборатории проводились эксперименты на людях с применением смертельной дозы наркотических веществ с целью открытия «проблемы откровенности». В эту лабораторию были доставлены в разное время 150 человек, и все они погибли. Никакой персональный учет жертв лаборатории не велся».
Затем, как известно, расстреляли и Берию. А лаборатория? Не захирела. К 50-м годам относятся такие достижения, как устройства карманных размеров, стреляющие отравленными пулями дум-дум или стеклянной ампулой с синильной кислотой; в последнем варианте смерть наступает как бы от инфаркта миокарда16.
Годы застоя, что касается разработок указанного деликатного направления, ознаменовались дальнейшим прогрессом. Об этом можно кое-что узнать из книги Эндрю и Гордиевского23. Время действия — год 1978.
«Генеральный секретарь ЦК Болгарской компартии Тодор Живков искал содействия КГБ, чтобы заткнуть рот эмигрантам… Центр (Московский. — В.Ж.) откликнулся и предоставил Живкову» и его госбезопасности «некоторые образцы из арсенала совершенно секретной лаборатории КГБ, приданной ОТУ (оперативно-техническому управлению) и находящейся под прямым контролем председателя КГБ».
Явно иной уровень! Вместо скромного отдела в составе ГУГБ имеем управление. Речь идет о ядах, разработанных в лаборатории, и технике их использования. Так, в Лондоне был убит болгарский писатель-эмигрант Марков — отравлен в результате «случайного» укола зонтом, после которого в бедре осталась крохотная капсула с ядом. Похожей атаке с менее, к счастью, трагическим исходом подвергся в своем отечестве Солженицын.
Наконец, еще одна жутковатая история с «ядовитой» фабулой записана в 1987 г. писателем Виктором Дмитриевым со слов Аркадия Райкина, которому, в свою очередь, рассказал ее начальник поезда «Красная стрела», седой старик, Герой Социалистического Труда24.
«…в вагоне, где перед войной я был за старшего, стало происходить неладное. В единственном тогда в моем вагоне двухместном купе повадился ездить из Москвы один пассажир. А те, кто оказывался напротив, попадали на злосчастное это место себе на беду. Потому как ночью завсегдатай всякий раз вызывал меня: мол, приступ сердечный у соседа. Когда я входил, очередной бедняга был уже мертв.
Тот пассажир всегда сходил с поезда в Бологом, где покойного забирали служащие станции и тамошний врач, который обычно ронял на ходу: «Разрыв сердца».
«Каково же было мое удивление, — пишет В. Дмитриев, — когда после смерти Райкина я через несколько лет натолкнулся на ту же историю в одной из газет. Корреспондент взял интервью у убийцы, про которого рассказывал Райкину начальник поезда.
Тот страшный человек поведал, что был врачом в лаборатории, где разрабатывались специальные препараты для мгновенного умерщвления без следов. Врач-убийца рассказал корреспонденту и о секретной лаборатории, и о том, как госбезопасность обеспечивала проведение экспериментов в поезде, а также прикрытие на станции Бологое».
Комментировать этот триллер я отказываюсь; как говорится, за что купил… Непонятно здесь одно: с их-то возможностями зачем распространять поле творчества на соседей по железнодорожному купе пред очи изумленной публики. А впрочем, на каждое сомнение может найтись свой контрдовод. В конце концов, смертник, подготовленный НКВД, чаще всего и так уже почти труп, а это ставит под вопрос чистоту эксперимента. (Трудно сдержаться и не добавить, что на фоне реальных акций, подробно изображенных в книге42, описанная «жутковатая история» выглядит почти заурядной.)
Рассказывая о последних месяцах КГБ, падающих на вторую половину 1991 года, В. Бакатин25 останавливается… опять же на 12-м отделе (жив курилка!). Сравнительно подробно говорится о тайном прослушивании телефонных и других разговоров. Об иных проявлениях оперативно-технической активности упоминается в сугубо общих выражениях. Так, в ходе «оперативно-технических мероприятий… нарушались конституционные права и свободы граждан, осуществлялось вмешательство в частную жизнь, ставилась под угрозу личная безопасность…»
Заговор в органах и шире
Показания отца о лаборатории являются по существу чисто информативными и никакого отношения к основным криминалам — троцкизму и шпионажу — не имеют. Последние были «доказаны» уже к середине ноября 1938 г., так что на последующие восемь месяцев, пока не раскрутится следствие по делу Ежова, Фриновского и других «заговорщиков», отца вполне можно было отпустить на поруки домой, прошу простить мне эту горькую шутку.
Выше упоминалось декабрьское письмо отца на имя Берии, недавно назначенного наркомом, с отказом от всех признаний в преступлениях. Этот факт известен из второго, покаянного письма, а также из показаний в суде. Но вот что любопытно. Ознакомление со следственным делом приводит к выводу, что учет документов в органах велся тщательно. Можно еще привести курьезный факт, когда выход на свободу одного из арестованных по делу врачей задержался потому, что охранники не сразу отыскали подлежащий возврату очешник, хотя и грошовый, но означенный в описи. Однако письмо отца в адрес Берии отсутствует. Почему? Можно лишь гадать. Наверняка, кратким послание не было, и его аргументы настолько раздосадовали Берию, что он приказал письмо уничтожить. Сущая мелочь для матерого уголовника в наркомовском кресле.
Примечание. Дополнительный материал (том 3) побуждает взглянуть на описанный эпизод несколько шире. Судя по словам одного из следователей Копылова, к чьим показаниям мы еще вернемся, для «специалистов» режимной тюрьмы в Суханове отказы заключенных от выбитых у них самооговоров рассматривались как штатные трудности, которые преодолевались теми же методами. В результате все возвращалось на круги своя, при этом «Отказы от показаний, как правило, протокольно следствием не фиксировались». Таков, значит, был порядок.
Жуковский «неоднократно отказывался от первоначальных показаний, однако ни одного протокола допроса Жуковского с отказом от ранее данных показаний в деле не имеется». Так сформулирован один из аргументов Главной военной прокуратуры в пользу пересмотра дела, январь 1955 г.
«Мертвый сезон» ознаменовался небольшим допросом в марте 39-го, посвященным «уточнению» октябрьских показаний о «связи и вражеской работе с Островским Михаилом Семеновичем». Через день состоялась очная ставка. Каждый признал связь с другим «по антисоветской деятельности, как участник троцкистской организации…» Разошлись лишь в деталях, с чего эта связь началась — то ли на совещании в кабинете Биткера, то ли (по версии Островского) в результате личного знакомства, которому посодействовала моя мать, поскольку «Люба Бродская работала секретарем конторы Нефтесиндиката, которой я руководил». Словом, рутина.