— Помни, дорога всем открыта.
Последний раз я усмехнулся и спросил:
— Открыта? Для кого?
Теперь вот отсиживаюсь в своем углу. Не перетруждаюсь. Меня, конечно, околпачили, но не до конца. Я приглядываюсь к другим: вот дураки — вкалывают изо всех сил. Вся контора.
Потолок над нами стеклянный.
В солнечные дни свет обдает нас жаром, рассыпаясь на квадратные ячейки из-за железной решетки на потолке. Идешь по полу и чувствуешь себя как в винограднике.
Но в дождливые дни все вокруг сереет: мои сослуживцы то и дело закидывают головы и смотрят на потолок, пока один из нас не поднимается, чтобы затянуть стекла тентом. По крайней мере не будет капать на столы.
Один только Бертони не понимает в чем дело. Он выскакивает из-за стола, как собака, почуявшая дичь. Затем хватает шнуры и начинает их яростно развязывать.
Побледнев, Ригольди поднимается со своего места.
— Уж не хочешь ли ты устроить нам душ? — спрашивает он.
— Вы должны были прежде спросить меня! — взрывается Бертони и, сопя, продолжает развязывать шнуры.
— Что я вам такого сделал? Что вы от меня хотите?
— Ты что, ты что?! — вскрикивает Ригольди, пытаясь его остановить.
Но Бертони опережает его: выпустив из рук шнуры, он замахивается кулаком. Удар отбрасывает Ригольди к шкафу, так что слышен треск сломанной дверцы. Некки вскрикивает, но тут же умолкает из боязни, что ее услышат «там». Позеленевший от злости Ригольди проглатывает обиду и возвращается на свое место. Бертони удается наконец развязать шнуры. Онемев, мы смотрим на происходящее. Тент на наших глазах падает вниз, обнажая квадратные серые стекла, по которым текут ручьи дождевой воды.
Он и ко мне пристал на лестнице. Я спускаюсь в гардероб за плащом, вдруг вижу: Бертони скачет навстречу с нижней площадки. Хватает меня за рукав:
— А, и ты заодно с ними!
— Я-то при чем?
— Спелся со всеми?
— Что я тебе сделал?
Похоже, он успокоился. Но глаза все равно налиты кровью.
— Почем я знаю? — отвечает. — Ты никогда ничего не делаешь. За это и поплатишься. Понял?
Я боюсь. Да, да, просто боюсь. Кто знает, что у этого психа на уме. Я ничего не сделал ему плохого. Разве что не вступался за него. Был бы он в себе, я бы объяснил все ему, может, даже извинился.
Другие тоже бы с ним поговорили. Они ему, правда, здорово насолили, но ведь не ему одному. Со мной, например, чего только не выделывали! Чего я только не вынес! Такова жизнь: нас лупят, а мы не прочь отлупить ближнего. Надо же было нарваться на психа, которому это невдомек! Ему хочется стать нашим судьей, хотя сам он заслуживает порядочной порки. Сам наломал дров, а поскольку не в своем уме, то видит только причиненное ему зло! Если ты больной, то нечего тебе делать среди здоровых.
Однако и заведующий отделением что-то пронюхал. Как-то он увидел, как мы, верней, они разыгрывали Бертони, и строго призвал всех к порядку. Сам он крут, вспыльчив, и с ним шутить опасно. Он дал понять, что не потерпит подобных сцен. Так что никто не пытался заводить с ним разговор о Бертони. Но скоро он сам смог убедиться, насколько опасна ситуация. Случилось так, что никто не предупредил Бертони, что на праздник святого — покровителя города мы все равно работаем с утра. Но разве можно было нам ставить это в вину? Разве мы обязаны всех предупреждать? Он нам все время угрожает, а мы должны о нем заботиться? Вот он и ввалился в одиннадцать утра, весь красный, трясущийся от злобы. Бросился к столу заведующего и, показывая на нас пальцами, заорал:
— Негодяи меня не предупредили! Это они нарочно! Но я им покажу! Они у меня попляшут!
Заведующий подскочил как ужаленный и крикнул:
— Успокойтесь! Возьмите себя в руки! Понятно?
Две пожилые секретарши, сидевшие сбоку, тоже подскочили и вцепились в пиджак разбушевавшегося психа.
После секундного замешательства Бертони изрыгнул два ужасно непристойных ругательства.
Обе старушки в ужасе выпустили его из рук.
Заведующий, словно во сне, подхватил Бертони под руку и вывел из конторы.
Дело пахнет увольнением. Терпение начальства лопнуло. Дальше так продолжаться не может. Ему это не спустят. И так все зашло слишком далеко: на ставку поставлена наша жизнь, всем нам грозят неприятности. Даже Фриджерио! Я в таких вещах никогда не ошибаюсь. Нутром чую.
Но вот они возвращаются обратно.
Но что это?
Бертони, бледный как мел, садится за стол напротив Фриджерио. Фриджерио! Спрячь улыбку. И не таким, как ты, доставалось на орехи. Ты из тех, кому надо держаться подальше. Не разговаривай с ним! Зачем ты ввязался с ним в разговор?
Тебе надо держаться подальше!
Что там в руках у Бертони?
Что он задумал?
Ах вот оно что!
В сверкающем белизной медпункте не пробьешься сквозь толпу любопытных.
Какой-то чиновник из отдела кадров то и дело призывает людей разойтись:
— Все обойдется, не беспокойтесь. Идите работать.
Он говорит мягко и вкрадчиво:
— Не теряйте зря время!
Наконец от толпы отделяются двое, трое, затем люди расходятся. Представитель отдела кадров всем внушает почтение. К тому же скоро начнется следствие. Бертони отправили куда следует. На лестнице продолжаются толки и пересуды.
Чиновник оглядывает меня с прежней любезностью:
— А вы не хотите присоединиться к коллегам?
— Нет, — говорю я с тем же спокойствием, с каким прежде сказал бы да.
Чиновник с удивлением смотрит на меня. А мне-то что: через год — на пенсию.
— Как хотите, — говорит он сухо.
Наконец мне удается его увидеть.
Он лежит на койке с повязкой на голове. Медсестра промывает ему рану над бровью.
Я пожимаю ему руку, он открывает глаза. Пытается улыбнуться.
— Говорил тебе: будь осторожней, — мягко упрекаю я его.
Он соглашается.
— А ты говорил, уважение! Вот к чему приводит твое уважение. Верно?
Он улыбается.
Видать, он со всем примирился.
— Да и за что было бороться? Не за что. Бертони свихнулся, его отвезли в психиатрическую больницу, и никто в этом не виноват. Правильно я говорю?
Он не отвечает.
— Я замолкаю.
Он что-то бормочет.
Я наклоняюсь к его лицу, чтобы лучше услышать.
— Ты тут ни при чем, — говорит он.
— Правда?
— Да.
Бедный мальчик! На глаза мне навертываются слезы.
— Спасибо, Фриджерио… В твоих устах это большая похвала. Увидишь, все пройдет, все уладится… Все станет на свое место. Выше нос, Фриджерио!
Незаметно пробираюсь в приемную. Оттуда — на лестницу, залитую светом. Бедный мальчик! Проваляется пару недель. Ничего не поделаешь. Может, это заставит его повзрослеть. А пока что он понял — я тут ни при чем. Раньше он ни за что бы в этом не признался. Я рад, что он понял.
Наконец-то.
Я спускаюсь по лестнице.
Наконец-то!
Краски жизни
Пансионат оказался ярко-желтым домом, утопавшим в зелени деревьев. Синее море легкими волнами набегало на песчаную отмель.
Выйдя из моторной лодки, я помог жене вытащить чемодан из багажника. На жене было желтое платье. С самого утра от красок у меня рябило в глазах.
Мы вошли в вестибюль пансионата, где нас встретил красномордый хозяин.
— Надолго к нам? — спросил он.
— На два дня.
Хозяин повел нас по лестнице, выкрашенной в светло-зеленый цвет. Белые двери номеров выстроились в ряд по коридору. Хозяин открыл одну, под номером 22, и с улыбкой удалился. Мы оказались в сплошь голубой комнате. Посреди, словно аршин проглотив, стоял я, рядом — жена в своем желтом платье. Она подошла к зеркалу и устало сняла косынку.
Я улегся на кровать и уставился в белый потолок. Жена тяжело рухнула рядом, и я почувствовал ее теплое дыхание на своем плече. Я повернулся и погладил ее по черным волнистым волосам. Она лежала, полузакрыв глаза.
Когда, без особого желания, я расстегнул на ней кофточку, на свет появились похожие на две белые груши холмики. Плечи у жены были коричневые от загара, грудь — маленькая, белая. Не открывая глаз, она привалилась ко мне, но я продолжал любоваться красками ее тела.
В изумлении она открыла глаза:
— Что с тобой?
— Краски.
— Что?
— Перед глазами — одни только краски.
Жена привстала и села на кровати.
— Как это, одни только краски?
— Здесь белый, там коричневый, вот и все.
— Ты не видишь меня?
— Нет, только краски.
— Ты с ума сошел! Послушай, — стала трясти она меня за руку. — Ответь мне!
— Не мешай мне смотреть на краски, — бормотал я.
— Ты свихнулся! Послушай! — взмолилась она. — Какие еще краски?
— Чудесные, — ответил я.
Поколебавшись, она спросила:
— Чудесней меня?
— Да.
— Ну, нет… — Жена уткнулась лицом в подушку. — Только не это… Взгляни на меня, котик, скажи, ты меня еще любишь? Да?
— Люблю.
— А краски?
— Еще больше.
— Ты что, никогда их не видел?
— Не так, как сейчас.
Я чувствовал, что без объяснения не обойтись. Жена была убита. Она плакала, иногда поднимая голову, чтобы посмотреть на меня сквозь слезы.
А я любовался красками. Боялся шевельнуться и не знал что делать.
Вдруг жена соскользнула с постели и бросилась к чемодану. Лихорадочно порывшись, она извлекла наконец из него пару темных очков от солнца. Забравшись с очками на кровать, она с размаху напялила мне их на нос.
— Видишь теперь краски?
— Нет.
Жена навзничь повалилась на кровать.
Я смотрел на потолок, но там было черным-черно. Я бы скинул очки, да было жалко жену. К тому же я успокоился. Перестал тревожиться. Оба мы успокоились.
Когда мы спустились в обеденный зал, официант, разносивший закуски, любезно спросил, кивая на мои темные очки:
— С глазами плохо, синьор?
— Нет, — опередила меня жена. — У моего мужа, — развязно заявила она, — рябило в глазах от красок.
Официант уставился на нее.