Жмоты
Впервые я смутно почувствовал, что что-то не ладится, когда мы выходили из бара на автостраде. Он подошел ко мне сзади и спросил:
— Зачем ты оставил на чай? Нас, по-твоему, хорошо обслужили?
Я развел руками:
— Нормально.
— Зачем тогда платить лишнее?
— Всего двести лир. Я всегда даю на чай.
— Из чужого кармана?
Я ошалело посмотрел на него.
— Я не задумывался над этим, — сказал я. — Вы мне доверили общую кассу, не считать же мне отдельно чаевые! Да и зачем? Чтобы вернуть тебе эти деньги?
— Хотя бы, — ответил он. — Терпеть не могу чаевых.
Последние слова он произнес с надрывом в голосе и со слезами на глазах.
— И никогда не даешь? — спросил я.
— Никогда! — воскликнул он. — Из принципа.
Я знаю, что «из принципа» человек способен на все, кроме изменения самого принципа.
Поэтому я сказал:
— Хорошо. Чаевые — за мой счет.
— Как тебе угодно.
Я искоса посмотрел на свою жену, но, боясь чрезмерной красноречивости ее взгляда, перевел глаза на багажник.
— В путь? — спросил он.
— В путь.
Но тень, сбежавшая с его лица, набежала на мое. Радость, охватывающая нас в начале всякой поездки от предвкушения новизны предстоящих впечатлений и особенно от расставания с прошлым, сменилась тревожным ожиданием.
На повороте к Анконе, где мы вышли размяться, я воспользовался тем, что наш спутник, его жена и ребенок обогнали нас на несколько шагов, чтобы шепнуть жене:
— Да он жмот!
В моем голосе прозвучало такое отчаяние, которое поразило меня самого.
— И она тоже, — заметила жена.
— Когда ты успела заметить?
— В баре.
Я сделал вид, что любуюсь закатом, окрасившим небо где-то за виноградником.
— Как это мы с тобой, — пробормотал я, — умудрились попасть впросак?
— Опять ты со своими упреками!
Наши спутники между тем повернули обратно.
— Нам пришло в голову, — заявил глава семейства, — что в первый вечер не стоит перегружать желудок. Вы голодны?
— Еще как! — возразил я.
— А-а… — протянул он разочарованно. — Тогда поищем харчевню подешевле.
Через два часа я уплетал за обе щеки в трактире «Пират». При виде моего аппетита он стал проявлять признаки беспокойства.
— Как ты относишься к еде? — спросил он внезапно.
— Великое дело, — ответил я.
— Оно и видно, — сказал он, пытаясь изобразить улыбку на расстроенном лице. — Не думал, что ты из породы обжор.
— Надо есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть, — добавил он с дрожью в голосе, провожая жадным взором каждый кусок, исчезавший у меня во рту.
Я подлил немного оливкового масла в тарелку. Пришлось все же наступить себе на горло и послушаться против воли его совета отказаться от рыбной закуски. Однако, когда он стал настаивать, чтобы мы пропустили и первое, я не согласился.
— Тебе бы только настоять на своем! — воскликнул он.
— Нет, просто хочется есть!
— Пожалуй, поем и я, — заколебался он, поглядывая на свою жену.
— Тогда и я, — сказала она.
Боязнь заплатить за еду, которую съели другие, была написана на их вспотевших лицах, освещаемых светильником в виде керосиновой лампы, висевшим над головой. Привыкнув, подобно всем жадным людям, недоедать дома и обжираться в гостях, они не знали, как поступить в необычном для них положении. В самом деле, аппетит мой рос от блюда к блюду. В тот вечер я на собственном опыте убедился в справедливости пословицы, гласящей, что аппетит приходит во время еды.
Отведав филе рыбы-меч, я спросил официанта, собиравшегося забрать у меня пустую тарелку:
— А окуньки у вас свежие?
— Не усердствуй, — сказала моя жена.
— Сегодняшнего улова, — ответил официант.
— Несите, — сказал я.
Вернув официанту меню, я искоса взглянул на сидевших напротив супругов, не решаясь посмотреть им в глаза. На лице у них было написано нечто среднее между возмущением и ненавистью.
Пришлось и им съесть окуньков. Потом я заказал сыр, они тоже; я отпробовал ореховый торт, они — мороженое; я — ананас, они — фрукты в сиропе; я выпил кофе, они — по рюмке спиртного для пищеварения.
Под конец они были вне себя и кипели от злости. Пошатываясь, вышли из-за стола. Только ребенок ликовал, но материнский подзатыльник тут же привел его в чувство.
В гостинице глава семьи попросил:
— Супружеский номер.
— Хорошо, — кивнул портье, вручая ему ключ. — Двенадцатая комната на втором этаже.
Он пошел было к лестнице, но, словно внезапно что-то вспомнив, остановился и сказал:
— И добавьте еще кроватку.
Портье оторвался от книги для записи постояльцев:
— Вам супружеский или трехместный?
— Супружеский, но с кроваткой.
Ему было немного не по себе, но жена подбадривала его уверенным взглядом.
— А кроватка для кого? — спросил портье.
— Для малыша, — ответила мать, подталкивая вперед ребенка, которого до того прикрывала юбкой.
Взглянув на него с некоторым изумлением, портье воскликнул:
— В следующий раз просите трехместный номер, так мы скорей договоримся.
Он вручил мужу ключ от восемнадцатого номера. Тот покорно развел руками.
— Спокойной ночи, — сказал он нам, и его рослая фигура исчезла за дверью.
Едва мы вошли в номер, как я налетел на свою жену:
— Это ты подбила меня на поездку со жмотами.
— Конечно, во всем всегда виновата я.
— Да! — воскликнул я без особой убежденности и плюхнулся в постель.
Сил не хватало даже для ругани. Семь лет назад мы уже попадали в подобную переделку и всякий раз вспоминали об этом с ужасом. Но тогда речь шла лишь об одном человеке. Может, и прав Кафка, утверждая, что скупой человек — самое несчастное создание на земле, но должен заметить, что два скупердяя — это чудовище о двух головах, каждая из которых думает об одном и том же.
— А ты обратила внимание на ребенка? — добавил я. — Когда за него надо платить, его прячут.
Утром мы долго ждем их в светлом зале с накрытыми для завтрака столиками. Наконец они появляются с измятыми лицами и покрасневшими глазами.
— Что с вами? — спрашивает моя жена.
— Всю ночь мучились желудком, — отвечает она слабым голосом, усаживаясь на стул. — А вы?
— У нас все в порядке.
— А нас просто вывернуло наизнанку. — Муж облокотился на стол и прикрыл глаза ладонью. — От вчерашних излишеств.
Жена его тоже сидит как в воду опущенная.
Помолчав немного, он добавляет:
— Мы решили, что лучше расплачиваться врозь. У нас с вами разные привычки.
— Ладно, — согласился я.
Полюбовная сделка закончилась весьма неожиданно: вместо того, чтобы сблизить, она еще больше отдалила нас друг от друга. В машине теперь царило напряженное молчание, прерываемое одной-двумя вымученными фразами, что отнюдь не смягчало атмосферу взаимной неприязни.
Наши спутники протестовали против малейших отклонений от маршрута, намеченного совместно месяц назад.
— Наметили, и баста! — говорил муж, заливаясь краской.
— Боится потратить лишние деньги на бензин! — шепнула жена, когда мы поднимались по лестнице дома в Урбино, где родился Рафаэль. — Чтобы понять их, — добавила она, — надо умножать цены на десять.
— Как это? — остановился я.
— Приписывая по нулю справа. Например, сколько стоит здесь входной билет?
— Пятьсот лир.
— Для них это равно пяти тысячам, к тому же их двое, значит, десяти. Поэтому они и ждут на улице.
— Да, ты права. — Я понял, что жену посетил один из редких моментов озарения. — Попробуем-ка и мы пожить их представлениями.
Целый день провели мы в мире, где напитки обходились в тысячи лир, а еда — в сотни тысяч. Как и наши спутники, мы готовы были терпеть голод и томиться от жажды в надежде утолить и то и другое, добравшись до ближайшего колодца и купив где-нибудь по дороге дешевые пирожки. Но через два дня терпение наше лопнуло. Со спокойствием отчаяния я произнес:
— Хватит, сегодня вечером ужинаем в ресторане.
Спутник наш побледнел:
— Ты раб условностей.
В последующие два дня с приближением обеденного часа он словно впадал в оцепенение: ни за что не хотел вылезать из машины, где, забившись, как ребенок, в угол, бормотал что-то невразумительное. Жена его, которой явно было не по себе, всякий раз наклонялась к нему и пыталась уговаривать, а мы в это время ждали. Мне было стыдно и неловко.
На третьи сутки, на закате, когда мы лежали на скошенном лугу и, глядя в небо, наслаждались летним, клонящимся к вечеру днем, он спросил меня:
— А не вернуться ли нам пораньше?
— Ладно, — ответил я, приподнимаясь на локтях. — Может, так оно и лучше.
— Значит, ты согласен, — пролепетал он слабым голосом, продолжая смотреть в небо. — По правде говоря, ездить с вами тяжело.
— Вот как! — изумился я.
— Да, — продолжал он. — Тебе бы только поесть послаще.
— Ты имеешь в виду трату денег.
— Да! — воскликнул он с горечью. — Именно это.
Вокруг была разлита глубокая тишина, вечерние сумерки спускались на поля, и до нас едва доносился приглушенный шум с далекой автострады.
— Не понимаю тебя, — продолжал он. — Ты живешь словно на другой планете.
— Я?
— Да, — ответил он твердо. — Тебе всегда чего-то хочется, чего-то не хватает.
Я снова растянулся на лугу, заложив руки за голову.
— И вообще, почему ты всегда на меня нападаешь? — добавил он. — Жизни от тебя нет.
— По-твоему, это называется жизнью? — спросил я, не поворачивая головы.
Он приподнялся.
— Что ты хочешь сказать? — воскликнул он. — Кто дал тебе право судить меня? Не много ли ты берешь на себя?
— Не кипятись! — сказал я, взглянув на него. — Я о тебе ведь забочусь.
— Нет, о себе. Что ты знаешь обо мне? О том, что у меня в голове?
Я не возражал:
— Конечно, мне трудно влезть в твою шкуру.
— Да кто тебя просит? Я, что ли?
— Нет, конечно.