Барабанный ритм ускорился. Священнослужители стали вместе танцевать ирубо – пляску-пантомиму, изображающую Пеликана, летящего к Королеве Земле и пронзающего собственную грудь ради ее спасения. Тела людей блестели от пота и кровавой краски, пока они извивались под напряженную музыку. Они подпрыгивали и кружились, натягивая мантии из перьев на спине, как крылья.
Кира снова пихнула меня в бок. Она выглядела потрясающе в тунике и штанах в цветах родного королевства. На голове у нее покоился полупрозрачный зеленый платок, а талию и лоб опоясывали серебряные монеты.
– Я собираюсь его выучить! – воскликнула она. – Танец ирубо.
Я застонала:
– Почему тебе всегда нужно учить все наизусть?
Круглое и радостное лицо Киры порозовело. Я подозревала, что на ужин она выпила слишком много вина, хотя взгляд ее светло-ореховых глаз оставался ясным.
– Просто я устала слушать о том, чего якобы не должна знать.
Некоторое время я молчала. Ритмичные звуки струн, барабанов и маракасов сплетались в единую мелодию.
Мне смутно привиделась картина: я стояла у окна, глядя на громко поющих детей в саванне.
Но рушились империи, а люди предавали.
Солнце-Луч-Солнце вновь будет всеми править,
Когда все сказано, сказано,
И все сделано, сделано.
– Там, откуда я родом, – сказала я Кире, пока танцоры ирубо кружились вокруг нас, – музыка, кажется, была запрещена. Каждый раз, когда я слышу песню, я словно что-то краду.
В центре праздничной поляны зловеще светилась красным большая яма. Над ней в ночном воздухе змеилось марево жара от языков огня и раскаленных добела углей.
Деревенские выкопали яму в качестве символа путешествия Ама в Подземный мир. Если кто-то из пирующих находил в вине неудачливый сувенир, то бедолага считался проклятым вплоть до следующего Ну’ина… если только кто-нибудь не вызывался пересечь ради него яму. Через нее пролегала одна-единственная доска – до смешного узкий мостик.
Однако это было только для представления. Большинство празднующих скорее согласились бы вытерпеть год неудачи, чем заставить кого-то из друзей пересекать ради них хлипкий настил, перекинутый над смертоносной печью.
У меня ладони потели каждый раз, когда кто-то из танцоров слишком близко подходил к краю. Мне хотелось кричать, когда деревенские дети заглядывали в яму, бросая туда кусочки козьего жира и хихикая под треск пламени. Неужели они не знают, как опасен огонь? Как жесток он и коварен?
«Нет. Эти дети – нормальные. А вот ты – нет». Я набивала рот жареными бананами и запивала вином, надеясь, что хмель успокоит нервы. Голова все еще болела от тугих косичек – кожа пульсировала при каждом повороте.
Жрецы закончили танцевать ирубо под громкие аплодисменты и одобрительные крики толпы. Музыканты заиграли озорную мелодию, используя колокольчики и маракасы.
Дети выбежали на поляну и стали по очереди изображать самые худшие танцы, которые они только могли придумать.
Они поджимали губы и гримасничали, зазывая:
– Братья и сестры, повторяйте за мной, но не смейтесь, повторяйте за мной, но не смейтесь…
Каждый ребенок должен был скопировать движения ведущего танцора, не улыбаясь и не выпадая из ритма, иначе считался проигравшим.
Члены Совета и принц пытались сохранить достойное выражение на лицах, но уже через несколько минут наши щеки болели от смеха. Дайо спрыгнул с помоста и присоединился к танцующим детям. С шутливой серьезностью он двигал бедрами в такт музыке и размахивал руками.
Местные наблюдали за ним, потеряв дар речи. Потом какой-то маленький мальчик осмелился хихикнуть. Затем фыркнула пожилая женщина, и вскоре уже вся толпа, как приливная волна, повторяла нелепую пляску будущего императора, не в силах сдержать смех.
Дайо широко улыбался. Он напоминал мне озеро в саванне, как магнитом притягивающее к себе всех живых существ, которые стремились утолить жажду. Ему не требовалось даже прилагать усилия, чтобы люди полюбили его. И чем ярче он сиял, тем более хрупким казался.
Дайо был главной надеждой империи – и мы ни при каких обстоятельствах не могли его потерять.
Я подскочила на месте, когда яма снова полыхнула: кто-то бросил туда ароматическое масло. Это сделали с умыслом: наступил момент выбора сувениров. Старейшины деревни, лица которых скрывали огромные деревянные маски, читали молитвы над сосудами с вином. Клиновидные горла емкостей мешали увидеть, что именно находится внутри.
Старейшины подзывали нас по очереди, чтобы зачерпнуть вино из сосуда небольшим ковшиком с гладкой ручкой. Мы должны были осушить его до дна и обнаружить сувенир.
Дайо подошел первым и выловил гладкий какао-боб. Значение сувенира было известно всем: горько-сладкое будущее.
– Вы можете обменять этот символ, – произнес один из старейшин. – Или вы желаете его оставить, Ваше Императорское Высочество?
Дайо сомкнул вокруг боба изящные пальцы.
– Разумеется, оставлю, – промолвил он, поднимая сувенир над головой и произнося традиционную фразу: – Я проглочу горечь, чтобы жизнь моих подданных всегда была сладкой!
Под одобрительные возгласы деревенских Дайо прожевал сырой боб, и в животе у меня заурчало по необъяснимым причинам. Маленькая девочка короновала Дайо венком из травы и затрепетала перед ним с некоей пока не озвученной просьбой. Он опустился на колено, чтобы выслушать малышку.
Девочка застенчиво показала на обсидиановую маску:
– Сделай так, чтобы она светилась.
Дайо широко улыбнулся и громко сказал староолуонское слово, выгравированное на маске, призывая силу Лучезарного:
– Олойе!
Глаза маски ослепительно вспыхнули: зрители, ахнув, прикрыли лица. Затем собравшиеся разразились радостными криками и захлопали в ладоши: многие верили, что божественный свет Лучезарного означал для деревни целый год невероятной удачи.
После Дайо свои сувениры и праздничные венки получили Таддас и Мбали, а потом – мои названые братья и сестры. Остались только я и Санджит. Когда я пила из ковша, что-то твердое стукнулось о зубы. Я выплюнула предмет в ладонь.
Это был кусочек янтаря, сверкавший на свету. В нем имелось отверстие, как будто предназначенное для цепочки. В воспоминаниях камешка я почувствовала тепло чьей-то кожи и биение сильного, упрямого сердца. Старейшины, казалось, пребывали в замешательстве: они коротко посовещались между собой.
– Власть, – изрек один из них наконец. – Таково традиционное значение этого символа, поскольку янтарь украшает короны аритских императоров. Но раз вы – девушка, то янтарь означает близость к величию. Возможно, – добавил он и скромно поклонился, – вы понесете бремя власти.
Мое лицо вспыхнуло. По толпе прошелся шепот, перемежаемый сдержанными смешками. Похоже, слухи обо мне и Дайо распространились не только в столице.
Кира непочтительно хмыкнула. Наши взгляды встретились. Она закатила глаза, и из моего горла вырвался смех. Мой стыд исчез.
Я подняла сувенир над головой.
– Я понесу бремя власти в Аритсаре, – заявила я резко, – при помощи своего имперского скипетра. Моими детьми как Верховной Судьи станут равенство и справедливость. Возможно, – продолжала я холодно, – это будут мои единственные дети. Да здравствуют солнце и луны.
Толпа затихла. Я неторопливо сунула янтарь в карман, приняла «корону» из травы и вернулась на место. Когда я проходила мимо деревенских, которые хихикали надо мной минуту назад, они в страхе опускали взгляды. Хорошо.
Настала очередь Санджита. Он выглядел великолепно в черных одеждах, длинной богато украшенной тунике и льняных штанах, которые обычно носили принцы Дирмы. Когда старейшины увидели, какой сувенир он достал, то молчали еще дольше, чем в моем случае.
Издалека казалось, что Санджит держит камень цвета слоновой кости. Затем он повернул предмет к огню.
Я увидела маленький череп.
– Ваши руки созданы для смерти, – молвил старейшина. – Другого толкования быть не может. Этот символ нельзя обменять.
Наш Совет возмущенно зашептался.
– Это несправедливо, – пробормотала я.
Но Санджит лишь пожал плечами.
– Ничего нового. – Он покатал череп на широкой ладони. – Я надеялся когда-то, что Ам использует мои руки для исцеления, а не для убийств. Но не я здесь принимаю решения. Верховный Генерал защищает невинных. Я согласен замарать руки, чтобы сохранить своего принца чистым.
Затем он встал на колено, чтобы принять праздничную «корону». Однако девочка, вручавшая венки, не сдвинулась с места. Когда Санджит посмотрел на нее, в глазах малышки сверкнул ужас.
– Грубая девчонка! – упрекнула ее одна из деревенских женщин – похоже, ей было стыдно. – Ты должна короновать Его Святейшество.
Ребенок по-прежнему не шевелился, глядя на Санджита глазами загнанного оленя.
– Я не хочу, – захныкала девчушка. – Нет…
Санджит побледнел.
– Пожалуйста! – Он протянул к ней руку и улыбнулся. – Не бойся.
Девочка отскочила, как будто Санджит попытался ее ударить:
– Нет, Медведь, не бей меня!
Расплакавшись, она убежала в толпу, бросив венок на землю.
Долгое время Санджит стоял на одном колене, молча глядя на «корону». Затем поднялся, натянув на лицо привычную маску безразличия.
Несколько храбрых местных жителей подошли, чтобы отряхнуть венок от пыли, обступив Санджита и рассыпаясь в извинениях, пока Дайо и остальные советники требовали у старейшин другое истолкование.
Я молчала. Ноги сами сошли с помоста. Мир вокруг потускнел, голоса превратились в белый шум, поле зрения сузилось до единственной точки. Я не могла остановиться. Не могла отступить. Только не сейчас.
Покрываясь холодным потом, я услышала чей-то панический возглас:
– Ее Святейшество Тарисай пересекает яму!
Босые ступни царапнула горячая древесина – я сбросила сандалии на краю ямы. Доска была слишком узкой, чтобы стоять на ней обеими ногами сразу: приходилось ставить одну перед другой, а значит, смотреть вниз.