— Да бросьте наконец дурачиться. Завтра вы, чего доброго, будете действительно голодны!
Из дневника Итиро Кавамото:
«6 августа 1947 года. Я купил плиточку шоколада для Тибико. Но, так как настоящий шоколад страшно дорог, пришлось удовольствоваться суррогатом. Тибико все же была очень довольна. Я ей не сказал, что сегодня годовщина того дня, когда была сброшена атомная бомба. Я только вскользь заметил:
— Мне захотелось тебе что-нибудь подарить.
Куцухэй же и Куцукэн были весь день в плохом настроении. Не стали есть даже жареной картошки. Хоть братья и не промолвили ни слова, я заметил, что они прекрасно знали, какой сегодня день… Ноппо и Минданао съели только половину своей порции картошки и потихоньку вышли, словно у них совесть нечиста. Я тоже вышел.
«Красная крыша на зеленом холме…»
Ноппо тихо запел песню о «холме, где звонит колокол».
Тибико побежала за нами. Ее голос звучал громче, чем робкий голос Ноппо:
Колокол звонит чин-кон-кан, Звонит, звонит, звонит. Мать с отцом говорят: «Берегитесь, дети!»
Тоненький голосок длинного Ноппо и громкий голос Тибико зазвучали слитно и проникли в «Замок подсолнечника».
— Куцукэн, Куцухэй, выходите, друзья, и пойте с нами! — позвал я. Но ответа не последовало. Я опять влез в темную лачужку.
— Что случилось? Неужели вы собираетесь хныкать, как малые дети?
— Братец с Анд, разве ты не чувствуешь себя одиноким? — сказал Куцукэн со слезами на глазах, в то время как ребята на улице продолжали петь.
— Одиноким? Почему же?
— Ведь у нас нет ни отца ни матери!
— Тут уж ничего не поделаешь. Но вы оба постоите за себя, — попытался я ободрить их. — Нельзя распускаться. Ты и Куцухэй должны взять себя в руки. Ноппо и Минданао совсем падут духом, если увидят вас в таком состоянии. Ведь это вы вселяете в них мужество. И, если хотите знать, вы даже меня ободрили.
— Спасибо, брат с Анд, — сказал Куцухэй. Но бывает, что больше нет мочи терпеть. Как бы мы ни вели себя, мы все равно оказываемся виноваты. Когда поблизости что-нибудь пропадает, или кто-нибудь разбивает оконное стекло, или случается еще какая-нибудь беда, полицейские и злые старухи обязательно говорят, будто мы одни могли это натворить. И все накидываются на нас. Они ругают нас и бросают в нас камнями. У самой нашей лачужки они выливают помои. Даже свои естественные потребности они отправляют именно здесь. А тебя люди тоже мучили?
— Конечно. Целых три месяца я жил в «хонкэ» (семейном доме), и каждый раз, когда мы садились есть, мои хозяева дурно говорили о моих покойных родителях. Это меня так оскорбляло, что мне не хотелось спать у них в доме. Я прятался в притворе ближайшего храма. Мне тогда часто ставились в вину проступки, которые на самом деле совершал не я, а кто-нибудь другой. Но в конце концов всегда находились люди, помогавшие мне выбраться из беды…
Они немного помолчали, а потом Куцухэй встал. Он казался гораздо взрослее, чем обычно.
— Куцукэн, стало жарко, почему бы нам не выкупаться?
— О' кэй… — Это выражение, как и многие другие, они переняли у американцев.
По каменным ступенькам мы спустились к реке Ота, по тем самым ступенькам, по которым бежали в день атомной катастрофы сотни почти обезумевших от страха людей, к той самой реке, в которой искали спасения горящие, словно факелы, жители Хиросимы.
Мы осторожно погрузились в воду. Вода была прохладная и приятная. Оба брата плавали как придется, вольным стилем или, вернее, без всякого стиля. А те двое ребят на берегу все еще пели…
— Нам тоже хочется поплавать! — Минданао и Ти-бико подбежали к реке и стали снимать свои рваные шаровары. С радостными криками они бросились в реку и начали брызгать друг на друга водой.
…Вот она течет — та самая река, в которой в ночь «пикадона» утонула мать Тибико. А теперь Тибико и Минданао весело плещутся в воде, а Куцухэй и Куцу-кэн стараются показать, как они отлично плавают. Только запах фимиамовых палочек, которые сегодня зажжены в память погибших, будит воспоминание о том, что люди уже почти успели забыть. После купания я пошел со своими друзьями на рынок у вокзала и купил для всех нас лапшу (она стоила возмутительно дорого!). Мы с жадностью набросились на еду.
— Значит, сколько же здесь всего картофелин, Тиби?
— Три. Правильно?
— Правильно! А теперь давайте есть. Ты получишь ровно столько же, сколько достанется Куцухэю, Куцукэну, Ноппо, Минданао и мне. Сколько же это будет?
Тибико начала считать, загибая свои маленькие пальцы и беззвучно шевеля губами.
— Подумай хорошенько, Тибико, одна…
— Вторая! Очень хорошо. Одна вторая. С сегодняшнего дня мы будем называть тебя Тибико-сан (мадемуазель Тибико). Как взрослую.
Когда у Кавамото находилось свободное время, он давал Тибико уроки. Она сама потребовала этого. В конце лета в Хиросиме снова начались занятия в школах — частью все еще под открытым небом, а кое-где в новых бараках, в подвалах или в полуразрушенных старых школьных зданиях. Увидев, что дети опять начали учиться писать, читать и считать, Тибико спросила Куцухэя, почему бы и ей не пойти в школу.
— Для «работы» осталось бы достаточно времени, — добавила она.
Старшие пытались объяснить девочке, что это не так-то просто. Если записать Тибико в школу, ее немедленно поместят в сиротский приют и ей нельзя будет оставаться у своих приятелей в «Корзинке с червями». О приютах же газеты рассказывали разные скверные истории. В некоторых будто бы завелись настоящие «боссы», как у гангстеров, и они заставляли детей отдавать им свой паек и работать на них.
— Мы научим тебя всему, что сами знаем, — заявил «господин Растрепа», и теперь все пятеро попеременно давали девочке уроки. Она научилась читать, узнавать на часах время и даже выводить на бумаге несколько японских письмен.
Особенно заботился о воспитании девочки Кавамото. Он показал ей, как надо умываться и причесываться, учил ее, как следует по-разному обращаться к людям в зависимости от их возраста и положения. Но любимыми уроками девочки были «уроки географии», которые давал ей Итиро, подробно рассказывая о своей юности в Южной Америке, о людях, живущих там, о тропических кушаньях и фруктах, которые он ел в детстве.
Кавамото почти каждый день приходил в «Замок подсолнечника», и дети всегда бежали ему навстречу, радостно приветствуя его. Тем более он поразился, когда они однажды вечером едва поздоровались с ним. Ребята стояли около лачуги расстроенные, с кислыми лицами.
Минданао отвел «брата с Анд» в сторонку и шепнул ему:
— Куцухэй привел девушку. Она сестра его приятеля. И, пока она здесь, нам нельзя войти в дом.
Куцукэн так рассердился на старшего брата, что не пожелал говорить даже с Итиро и только не переставая ворчал себе под нос:
— С тех пор как она появилась, у нас все стало совсем иначе. Совсем иначе. Только Тибико, видимо, находила в новой ситуации некоторую радость.
— Скоро Куцухэй будет женихом, — пропищала она. Рассвирепевший Куцукэн чуть не влепил ей пощечину, но девочка вовремя удрала.
Через несколько дней «господин Растрепа» вместе со своей подружкой исчез из Хиросимы. Он даже не оставил записки брату и друзьям.
Чтобы утешить Куцукэна, Кавамото в тот день не пошел на работу. Покинутые ребята в виде исключения также не пошли промышлять на вокзальную площадь.
— Куцукэн, отныне ты должен быть за старшего вместо Куцухэя! — уговаривал мальчика Итиро. — Отныне ты «глава семейства». Не унывай! Когда твой брат взял на себя заботу о вас, жить было гораздо труднее, чем теперь.
Но Куцукэн продолжал ворчать. Друзья, как могли, старались его развлечь. Они пели песни, строили гримасы и подражали походке Чарли Чаплина. Но даже это не могло развеселить мальчика. Тогда Тибико, глубоко вздохнув, приняла великое решение. Она полезла в угол, где лежал ее набитый листьями матрац, и вытащила из-под него свое ревниво оберегаемое сокровище: до сих пор к нему еще никто не смел притронуться, на него даже не разрешалось смотреть. Это была пачка аккуратно сложенных, тщательно разглаженных серебряных бумажек. Уже много месяцев, как Тибико жадно собирала валявшиеся на земле обертки от сигарет и шоколада. Нередко она часами вертелась около американских или австралийских солдат, надеясь, что они уронят блестящую бумажку. Когда какой-нибудь солдат дарил ей сладости, она зорко следила за тем, чтобы на них была серебряная бумага.
Не говоря ни слова, девочка протянула расстроенному Куцукэну свое сокровище. Это не могло не произвести на него впечатления, и он с благодарностью погладил Тибико, но вместе с тем все еще сердито спросил:
— Зачем нам это теперь? «Я вдруг вспомнил свое детство, — рассказывает Кавамото. — Мать не могла купить мне губную гармошку. Тогда я взял папиросную бумагу и начал дуть на нее. Бумага слегка затрепетала, и вскоре я научился извлекать из нее разные незамысловатые мелодии, прижимая губы то к одному месту, то к другому, дуя то сильнее, то слабее. Так я поступил и теперь. Взял серебряную бумажку от сигарет «Пис»[21] и стал выдувать мелодию песенки «Тот холм, где звонит колокол». Ребята смотрели не меня, широко раскрыв глаза.
— Правда, недурно? — спросил я.
— О, уандафуул! Вери, вери гууд, — воскликнула Тибико, подражая американским солдатам. Она тоже взяла одну из бумажек и попробовала дуть на нее. Но у Тибико ничего не получалось, сколько она ни пыхтела. Ноппо и Минданао также пытались подражать мне. Но и им не удавалось «выдуть» мелодию. Они слишком крепко прижимали бумажку к губам.
— Попробуйте еще, скоро дело пойдет на лад! А пока что пусть мальчишки посвистят, Тибико споет. А я буду вам аккомпанировать на гармошке из серебряной бумаги.
Наконец-то зазвучала наша песня о «колоколе на холме». Дня через три все, кроме Тибико, добились своего. Особенно удачно «играл» Куцукэн. Казалось, он примирился с уходом брата».