– Что же вы молчали, профессор?
Хвольсон вспыхнул:
– О чем?
– О том, что человек, враждебный правящему строю, изобретает такое!
– Укоряете, что я не стал доносить на товарища? – вне себя от гнева крикнул профессор и вскочил: – Да пошел вон, полицейская шкура!
– Пусть я шкура, – согласился коллежский советник, – но сейчас что-то вполне страшное в руках либо германцев, либо революционеров. Вы кого выбираете?
– Никого я не выбираю. А вам лучше надо было делать свою работу. Филиппов ничего не скрывал. Он сам мне говорил, что охранка следит за каждым его шагом. И что, прошляпили?
Лыков почти выбежал из комнаты, Олтаржевский едва поспевал за ним. На улице сыщик еще долго не мог успокоиться. Обозвали шкурой, а он даже в морду за это не дал. И ведь ученый прав: почему охранное отделение допустило? Почему доктора не арестовали своевременно, если держали под наблюдением?
– Мариан Ольгердович, – обратился он к поручику, когда немного успокоился. – В Ригу вы поедете во вторую очередь. Сначала ступайте в Териоки и найдите то место, которое описывал Хвольсон. Помните?
– Сто – сто пятьдесят саженей от дачи, где жил Филиппов, вниз по течению, на правом берегу, у изгиба реки.
– Правильно. Дача Беляева. Наденьте партикулярное платье. И вообще, пока ведется дознание, ходите в нем. Если тут шпионаж, нечего сверкать золотыми погонами.
– У меня нет здесь статского костюма, – растерялся поляк. – Он остался в Варшаве.
– Заведите.
– Слушаюсь, Алексей Николаевич. Я в Териоки, а вы?
– Я сегодня же выезжаю в Москву. Из Териок и из Риги шлите мне телеграммы туда, на полицейский телеграф, шифром номер три.
– У меня нет такого шифра…
– У генерала Таубе есть, он даст. Ну, прощайте!
Лыков удалился, думая, какой у поручика приятный акцент. Он всегда любил польский говор. Олтаржевский произносил русские слова как-то по-особенному и радовал слух сыщика. Вот только если ехать с ним за границу, придется делать Мариану Ольгердовичу паспорт на польское имя. Иначе вмиг разоблачат.
Глава 5В Москве
Всякий раз, приезжая в Первопрестольную, Лыков удивлялся. Какие разительные отличия от Петербурга! Здесь, наверное, хорошо жить вольнодумцам, отставникам, людям искусства. Государь и его двор далеко. А значит, далеко интриги, искания благ, холод дворцов и светских салонов… Взамен Москва требует распущенности. Раз нет поблизости царя, так делай что хошь! Отсюда грязь на улицах, неопрятные мундиры городовых и вонь выгребных ям.
Коллежский советник заселился в номера Фальц-Фейна на углу Тверской и Газетного переулка. Позавтракал, побрился и пошел в Большой Гнездниковский. Там в обширном внутреннем дворе находились службы, которые питерский гость намеревался посетить. Хозяйство московского обер-полицмейстера расположилось широко. Типография и адресный стол, сыскная полиция и охранное отделение, казармы городовых и конюшни конно-полицейской стражи заняли все окрестные здания. Сам дом обер-полицмейстера с роскошной служебной квартирой выходил на двор задами, а фасадом смотрел на Тверской бульвар. На обширном плацу чужие люди сразу бросались в глаза; все вокруг дышало правоохранительным духом.
Лыкову следовало начать с охранки. Но он хотел сперва заглянуть в сыскное, поздороваться с новым старым начальником. Василий Иванович Лебедев называл Лыкова своим крестным. Именно тот много лет назад разглядел в помощнике пристава, вчерашнем офицере задатки к сыскной службе. И посоветовал перейти из общей полиции туда. За минувшие годы перспективный чиновник сделал хорошую карьеру. В 1900-м его назначили исправляющим должность начальника МСП[14]. Больше двух лет держали с унизительной приставкой «и. д.» и лишь 23 февраля этого года утвердили. Теперь Лебедев в чине коллежского асессора командовал всеми сыскарями. На взгляд Алексея Николаевича, он вполне справлялся. За эти годы москвич и петербуржец неоднократно встречались, провели вместе несколько дознаний и подружились. И Лыков решил сначала поговорить с приятелем, узнать, что творится во второй столице.
Лебедев уже ждал его, извещенный телеграммой.
– Заходи, самовар стынет! – сказал он, крепко пожимая гостю руку. Высокий, статный, с приятным лицом, коллежский асессор выглядел красавцем. Алексей Николаевич осмотрел его придирчиво, как врач пациента, и отметил:
– Борода-то еще седее сделалась.
– У тебя будто нет.
– Я поэтому бороду и не ношу, только усы.
– Врешь, – рассмеялся москвич. – Забыл, Алексей Николаевич, что сам мне в прошлом году говорил? Когда в «Билло» мы с тобой намулындились…
– Забыл, – признался питерец. – Хорошо приняли, вот и запамятовал.
– Ты сказал, что борода у тебя нелепая, ты в ней какой-то шатаный стрюк, а не почтенный человек.
– Ну это я спьяну, – попробовал защититься Лыков. – Когда требовалось изменить внешность, борода всегда меня выручала. Хорошая она у меня, не смейся.
Приятели выпили по стакану чая, и Алексей Николаевич вздохнул:
– Да, вот оно как…
– Это ты к чему? – не понял Лебедев.
– К тому, Василий Иваныч. Ты еще молодой, не поймешь, боюсь. Давно прошло то время, когда я бороду отпускал и личность менял. И, между прочим, лазил по самым страшным вашим притонам. Эффенбах только диву давался, как меня там в ножи не взяли. А потом вызывал писаря, и я диктовал все, что выяснил о потайной Москве, чего его агенты никогда бы не узнали. Да, были дела…
– Какие проблемы? Наклеил фальшивую и ступай в «Каторгу». Ты еще мужчина крепкий, себя в обиду не дашь!
– Силенка пока есть, – согласился питерец. – Но в полковничьем чине ходить по притонам не полагается. Потихоньку кисну. Ладно хоть Плеве расслабиться не дает, подбрасывает задачки.
Коллежский асессор посерьезнел:
– Что Орел тебе на этот раз поручил?
Лыков коротко рассказал о загадочной смерти в Петербурге доктора Филиппова. О германском следе в этом темном деле и о чахоточном анархисте, который собирается громко хлопнуть дверью.
– У нас собирается хлопнуть? – насторожился главный московский сыщик.
– Может, и у вас. Но допускаю, что здесь он только пересидеть хочет, а сам акт задуман в Петербурге. Хорошо бы найти парня, пока не поздно.
– Анархистами занимается охранное отделение, – словно оправдываясь, сказал Лебедев. – Тут я тебе мало чем помогу. Но одна ниточка, возможно, есть.
– Рассказывай.
– Анархисты ребята теплые, из политических они блатным больше всех нравятся…
– Это так, – согласился коллежский советник. – Родственные души, мы замечаем их иногда заедино в общих делах.
– И мы замечаем. Вот и теперь… Есть сведения, что анархисты-безмотивники договорились с самим Андосовым. Деньги им нужны, вот и трутся около. А у Андосова, сам понимаешь, их куры не клюют.
Новость была важная и неприятная. Если Грилюк и его товарищи вступили в сделку с этим человеком, жди беды.
Данила Андосов по кличке Даня Томский был необычным бандитом. У него имелась узкая специализация: он грабил чайные караваны. Зато в больших масштабах, и людей при этом не жалел. Андосовцы просто убивали и возчиков, и охрану. А также щедро платили из барышей укрывателям. Лапы гайменников тянулись из Москвы в Сибирь. На всем пути у них имелись сообщники и потатчики. Главное же достижение Томского состояло в том, что он наладил сбыт похищенного.
Как известно, чай в России больше чем просто напиток. Он любимое, после водки, баловство и отрада десятков миллионов людей. Китайцы это хорошо знают и поставляют товар на громадные суммы. Кяхтинский чай выращивается в главном центре производства Поднебесной – в Ханькоу. Затем по реке Ян-Тсе-Кианг специальными пароходами он доставляется в Шанхай. Там его перегружают уже на морские суда и перевозят в Тяндзин. В Тяндзине третья перевалка: чай на джонках по реке Байхэ перевозят в Чунджоу. И уже оттуда караванами везут в Кяхту. Из Кяхты чай сначала попадает на иркутскую таможню, а оттуда сухопутным путем следует до Томска. В Томске с давних пор сооружены огромные чайные склады, где товар зимует. Начиная с марта цибики с чаем перевозят в Нижний Новгород, на ярмарку. Там устанавливается цена на этот важнейший для населения продукт. И уже осенью раскупленный у оптовиков чай расходится по европейской части России.
Андосов в свое время был рядовым налетчиком. Попался, получил каторгу, но до места не доехал. Он бежал из Томской пересылки, самой большой тюрьмы в империи. И укрылся как раз у сторожей чайных складов. Хитрый головорез вез с собой некоторую сумму. Ее хватило до марта. С первыми караванами Андосов вернулся в Москву, а по пути изучил весь цикл поставок чая в столицы. Он завел полезные знакомства, а главное, придал делу масштаб. На складах всегда воровали, но знали меру. Все-таки товар дорогой, хозяин шкуру спустит. А вот ежели в пути украдут, то другое дело. Сторожа стали наводчиками Даньки Томского, а лихие ребята грабили караваны. Атаман набирал их из беглых, которых всегда много в Сибири. Когда он договорился с нечестными трактирщиками, цепочка приняла законченный вид.
Стоимость награбленного резко полезла вверх, счет шел уже на сотни тысяч рублей. Счет убитым – на десятки жизней. Полиция ничего не могла поделать: доносителей андосовцы резали, а помощникам платили, благо обороты позволяли. И люди выбирали деньги, а не смерть на ноже. Штаб-квартира атамана находилась где-то в Москве, здесь же пудами распродавали его товар. Тот, на котором кровь. Ни один освед сыскной полиции не хотел говорить об этом! И вот теперь к лихому человеку прибились анархисты.
– Других данных нет? – спросил Лыков.
– Нет, – вздохнул его приятель. – Знаешь же, как его берегут. Столько людей кормится вокруг Томского! Это с трудом узнали, скажи спасибо.
– А как вообще сейчас в Москве? Хитровка жива?
– Что ей сделается, – опять вздохнул Лебедев. – Там такая язва, лечи не лечи…