– Конечно, доктор! – сказала Падма. Как и все матери, она с большим энтузиазмом воспринимала ценные медицинские советы.
Нам всем стало намного легче. Мы испытали чувство благодарности, и мозг каждого из нас получил информацию о том, что нам следовало высоко оценить эту консультацию врача в соответствующем разделе отзывов.
Мы покинули клинику. Все еще спящую бедняжку Бутту положили в автомобиль, который Соллоццо взял напрокат. Настало время прощаться. Я обнял Падму, и она принялась давать мне разные обещания. Что будет поддерживать со мной связь. Что я должен сделать то-то и то-то. Бутту. Бутту. Мы улыбнулись друг другу. Амма, как всегда, расклеилась, словно забыла о том, что она была Усовершенствованной.
– Неужели я прожила так долго лишь для того, чтобы стать свидетельницей этого дня? – жалобно спрашивала она на тамильском, на секунду забывшись, однако тут же пришла в себя, когда услышала, как мы с Падмой смеемся над ее дрожащим голосом.
– Вы заметили, как госпожа доктор любит слово "особенно"? – спросил Соллоццо, рассеянно сжимая и тряся мне руку. – У меня был подобный ей персонаж. Он любил говорить: "Напротив". Даже когда не пытался возражать. – Он пожал мне руку и накрыл ее другой ладонью. – Дружище, мой ответ на ваш вопрос был глупым. Совсем глупым. Мне не пришло в голову ничего путного. Я сам часто размышляю над тем же. Надеюсь, я больше не попаду впросак. Мы должны еще поговорить.
О каком вопросе он говорил? Об актуальности художественной литературы? Да кому до этого было дело? Точно не мне. Мне было не до подобных мыслей. Итак, все заканчивалось. Падма уезжала. Бутту уезжала. Моя жена и дочь покидали меня навсегда. В голове что-то щелкнуло, и перед глазами все поплыло. Музыка, зазвучавшая в голове, мешала мне сосредоточиться. Я был так счастлив, что мне нужно было немедленно уехать оттуда, иначе я просто лопнул бы от прилива счастья.
На обратном пути к нашей квартире мы с Аммой чудесно провели время. Мы настроили наши Мозги на одну волну, пели старые тамильские песни, обсуждали разные забавные истории о том, как умерли наши престарелые родственники. Она не уснула, оставив меня наедине со своими мыслями. Как бы сильно ни устала от жизни моя мама, она и теперь продолжала защищать меня.
Велли весь вечер крутилась вокруг Аммы, без умолку щебетала о том, как она провела день, рассказывала глупые анекдоты, обсуждала с ней какую-то бесконечную мыльную оперу. Амма сидела и молча слушала ее, улыбалась, кивала, моргала.
– Спасибо за заботу, – сказал я Велли после того, как она уложила Амму в постель. – У тебя усталый вид. Может, возьмешь несколько выходных дней на следующей неделе?
– Никуда я не пойду! – выпалила она на своем деревенском тамильском. Она схватила меня за руку и прижала к своей пышной груди. – Вы вдохновляете меня. Вы все! Вы так разумно решаете все свои жизненные проблемы. Не то, что мы. Когда у моего дяди сбежала жена, видели бы вы, как он рвал и метал. В то время как вы все… пожалуйста, не поймите меня неправильно, старший брат, но бывает, что я ночью не могу уснуть из-за всяких-разных тревог, тогда я вспоминаю ваше улыбающееся лицо, и мне становится спокойно. Как бы мне хотелось тоже освободиться от всех эмоций!
Не каждый день тебя назначают Буддой, и я постарался, чтобы выражение моего лица было достаточно просветленным ради такого случая. Однако Велли свойственно достаточно распространенное заблуждение относительно медитации. Освободиться от эмоций! Это все равно что думать, будто классические музыканты были свободны от музыки лишь потому, что смогли выйти за рамки хрипов и визгов. Мы, Усовершенствованные, не свободны от эмоций. Напротив. Просто обладаем психологически здоровой иммунной системой, не более того.
Я еще мог понять смятение Велли, но Соллоццо вызывал у меня недоумение. Время от времени мы с ним общались. Падма говорила, что он стал писать больше, чем прежде, но по утрам он не работал – в это время он обычно звонил мне. Я был рад этим звонкам; то, что для него было утром, для меня уже было вечером, а по вечерам мне совсем не хотелось думать о правах сотрудников на получение акций компании, обыкновенных акциях и фабричных рабочих.
Эти разговоры проходили в довольно уютной обстановке. Велли резала овощи к обеду, Амма руководила ее работой или разгадывала судоку, а мы с Соллоццо спорили по разным вопросам. В самом деле, тема была не так уж и важна, главное, чтобы она могла стать предметом для дискуссии. Мы спорили о зле, которое представлял собой капитализм, о подъеме Ганы, о самом лучшем способе приготовления бирьяни[25], о том, как лучше всего обучать детей, о том, насколько важную функцию выполняет то или иное движение в танце живота. Самый яростный спор у нас обычно разгорался на темы, по которым мы полностью сходились во мнении.
Например, по поводу художественной литературы. Мне было известно, что художественная литература, в его понимании, была в большей степени рассчитана на Неусовершенствованных. Но готов ли он был в этом признаться? Никогда. Он сдержал свое обещание и выдвигал один аргумент за другим, почему художественная литература, а заодно и писатели до сих пор – даже в наше время – весьма авторитетны. Меня забавляло, что Соллоццо всегда стремился отыскать причину того или иного события. Ему, как рассказчику, не было никакой нужды так поступать.
Когда я сказал ему это, он предложил мне сделать неожиданный выбор. Произнес две фразы. Первую: "Эвридика умерла, и Орфей умер от сердечного приступа". И вторую: "Эвридика умерла, и Орфей умер от горя".
– Какое из этих утверждений нравится тебе больше? – спросил Соллоццо. – В какой фразе, как тебе кажется, содержится больше смысла? А теперь скажи мне, что для тебя важнее: причина или повод?
– Не важно, что я предпочитаю. Если бы Орфей был Усовершенствованным, он все равно мог бы умереть от сердечного приступа. Но он не умер бы от горя. А со временем люди перестанут умирать и от сердечных приступов.
В другой раз мы пытались возобновить старый спор о том, что литература учит нас состраданию. Эта популярная в начале двадцать первого века чушь доказала свою несостоятельность даже в те наивные времена. С другой стороны, с таким же успехом можно было возразить, что литература стала возможна благодаря состраданию.
В любом случае почему сострадание так важно для людей? Да потому, что люди подобны книгам на иностранных языках; книгам, которые обладают своим смыслом, но этот смысл невозможно постичь. К счастью, в дело вмешалась наука и исправила эту проблему. Больше не нужно переживать по поводу того, что чувствуют окружающие. Теперь все знали, какие чувства испытывают остальные. Они ощущали себя счастливыми, довольными, мотивированными и расслабленными. У нас отпала необходимость ставить себя на чье-то место, как и проверять подмышки других людей, чтобы отыскать там следы бубонной чумы.
– Об этом я и говорю! – воскликнул Соллоццо. Разумеется, он тут же успокоился. – Именно об этом. Усовершенствованность помогла нам избавиться от наших изъянов. Если это продолжится, мы превратимся в моральных роботов. Однажды я спросил тебя, хочешь ли ты вернуться в Сион?
– Почему Сион так для тебя важен?
– Сион. Эдем. Сварг. Сахюн. Рай. Называй его как хочешь. Книга Бытия, брат мой. Когда-то мы были роботами. Как думаешь, почему нас изгнали из Сиона? Мы утратили нашу невинность, когда Адам и Ева обманули доверие Бога, вкусили плод с Древа и принесли в мир Фантазию. Мы стали людьми. Теперь же мы научились контролировать Древо в наших головах, снова превратились в роботов и вернули себе невинность, которая была платой за доступ в Сион. Разве ты не видишь связи между этими событиями и твоим пренебрежением к Фантазии?
Я не видел. Но я начинал понимать, как сильно его европеизированная фантазия отличалась от моей. Он спорил со мной, но на самом деле вел диалог с мертвыми белыми европейцами. Сократом, Платоном и Аристотелем; Гете, Баумгартеном и Карлом Морицом; Гуго фон Гофмансталем, Махом и Витгенштейном. Я мог только подивиться его эрудиции. Я ничего не способен сказать по поводу его философов или их фантазий, но я был банковским служащим и мог сделать так, чтобы любое залоговое обеспечение выглядело недостаточным.
В данном случае все было очевидно. Его аргументация базировалась на важности романов. Но каждый роман ставил свою важность под сомнение. Мир, описанный в каждом романе, каким бы реалистичным он ни казался, отличается от настоящего мира одной особенной деталью, которой в этом самом романе не достает. И деталь эта – одна особенная книжка, тот самый роман, о котором идет речь. К примеру, в мире "Музея невинности" Памука не существует книги под названием "Музей невинности". И если вымышленный мир Памука прекрасно обходился без этой его книги, разве таким образом автор, любой автор, не пытался сказать, что реальному миру его роман не был нужен? И так далее и тому подобное.
– Я нашел своего Барбикена, – сказал Соллоццо после долгой паузы. – Мне необходим был твой скептицизм по поводу художественной литературы. Дерзай, продолжай в том же духе! Мне это поможет нарастить такую толстую броню, что даже самые дремучие твои сомнения не смогут ее пробить.
Между прочим, позже я узнал, что он ссылался на легендарный спор из романа Верна "С Земли на Луну" между оружейным промышленником Импи Барбикеном и производителем брони капитаном Николем. Барбикен изобретал все более и более мощные пушки, а Николь – все более и более крепкую броню. По крайней мере я узнал для себя кое-что новое.
Его лицемерие наверняка разозлило бы меня, если бы я способен был злиться. Поскольку его собратья по перу выступали для читателей в роли посредников, то еще можно было говорить о свободе, сострадании и бла, бла, бла. Но Соллоццо не пытался стать для своих читателей посредником. Он писал о Турции на английском языке. Истории на английском, рассказанные неангличанином о неанглийском мире! С таким же успехом Джейн Остин