жесса объяснила с серьезностью, на которую способен только очень смышленый и добрый десятилетний ребенок, что Кьюла умел утешать как ни одно человеческое существо и поэтому должна остаться с ним всегда.
Так оно и вышло, думал Сент-Джон. Брелок в виде чуть кривобокой собаки был при нем и сегодня, хотя и надежно спрятан. Маленький талисман оказался могущественнее камня, потому что напоминал кого-то, кого он любил, и успокаивал в самые тяжелые минуты с помощью простого прикосновения руки к руке.
В один из дней Сент-Джон даже перестал носить с собой камень в форме лошадиной головы, боясь, что он может разбить маленькую фигурку. Кривобокая собака была важнее.
Только позже Сент-Джон осознал тот день как поворотный пункт, когда он решил больше не позволять отцу контролировать его, как будто он все еще рядом. Сент-Джон не придавал особого значения символам, но этот словно горел перед ним неоновым светом.
Что-то прыгнуло в воде, оставив рябь на почти гладкой поверхности. В ту ночь она отнюдь не была гладкой – река яростно вздыбилась под потоками дождя и порывами ветра.
Когда Сент-Джон оступился на скользком краю камня, то его хитрый план едва не обернулся подлинной трагедией. От удара закружилась голова, а когда вода сомкнулась над ним, он подумал, что сфальсифицированный несчастный случай станет реальным – его унесет вниз по реке, где он окажется вне досягаемости для отца.
Сент-Джона это даже не слишком заботило. Все было бы кончено так или иначе – цель была бы достигнута.
Но его задержало дерево, обрушенное бурей. Вода, которой он наглотался, вызвала жестокий приступ кашля. Сам того не сознавая, Сент-Джон вылез из воды, цепляясь за дерево, и вернулся к плану «А».
Только выбравшись на берег, он осознал, что дерево было большой мадроной, под которой часто сидели они с Джессой.
Это казалось еще одним знаком, в которые не верил Сент-Джон, и он послал девочке последний безмолвный привет, прежде чем покинуть Сидар навсегда.
По крайней мере, так он думал.
– Проклятье!
Сент-Джон выплюнул это слово в ярости на себя за то, что не мог контролировать воспоминания, нахлынувшие на него, как река на город в ту ночь. Он провел годы, строя стену вокруг этой части своей жизни, и не понимал, почему она вдруг решила обрушиться. Только потому, что он оказался в том месте, где все это произошло? Неужели он настолько слаб, что одно пребывание здесь может уничтожить ограду, воздвигаемую в течение стольких лет?
Бормоча очередное яростное проклятие, Сент-Джон повернулся и почти побежал к взятой напрокат машине. Он сел внутрь, захлопнув водительскую дверцу с куда большей силой, чем требовалось, откинул голову назад и закрыл глаза. Постепенно спокойствие начало возвращаться.
Через несколько минут Сент-Джон открыл глаза и обнаружил, что смотрит на собственное отражение в зеркале заднего вида. «Странно», - подумал он. Это лицо было у него дольше, чем прежнее, которое побуждало знавших его людей говорить, что он похож на своего деда.
Но Сент-Джон знал не деда, а прадеда. Знал и хотел походить на него. А Кларк Олден никогда бы не позволил ему прятаться в коконе этого автомобиля, отгоняя старые воспоминания.
– Отворачиваясь, ты ничего не изменишь, – часто говорил он ему. – Смотри миру в лицо, потому что рано или поздно тебе придется это сделать.
Сент-Джон думал, что выполнял этот завет.
Но очевидно, это не так.
Он завел машину и поехал назад в Сидар.
Митинг закончился, оставив после себя большие группы народа в сквере и на улице, хотя толпа в основном разошлась.
Сент-Джон нахмурился, увидев, что магазин кормов все еще закрыт. Джесса сказала, что откроет его после окончания митинга.
Думая об этом, он увидел ее. Она вышла из бакалейной лавки, неся не сумки, а большой букет цветов, вместо того чтобы направиться к магазину, села в большой голубой пикап с эмблемой магазина на дверце и поехала в противоположную сторону. Побуждаемый любопытством, Сент-Джон последовал за ней.
Когда Джесса свернула в ворота кладбища на окраине города, он понял, в чем дело. Сначала Сент-Джон хотел оставить ее в покое, позволив в одиночестве посетить могилу отца. Но Джесс Хилл был если не так ласков, как его жена, то, по крайней мере, справедлив к нему. Он никогда не обращался с ним так, будто верил в дикие истории, которые, как Сент-Джон осознал только позже, распространял его собственный отец в качестве оправдания суровых мер, применяемых к его неисправимому сыну.
Он должен принести дань уважения, подумал Сент-Джон, одному из немногих людей в его прошлом, который заслужил это.
Сент-Джон чувствовал себя подглядывающим, следуя за Джессой, когда она пробиралась между надгробиями самого разного типа – от простых табличек до замысловатых скульптур в одежде ангелов. Он знал, что для Хиллов семейное место вечного успокоения всегда было хрупким балансом между многозначительной торжественной данью, которой требовал город, начиная с мемориала деда Джессы, и простотой, которую предпочитали они сами.
Джесса обсуждала это с ним давным-давно с легкостью ребенка, не имеющего ни реальной концепции смерти, ни подлинного понимания вечности.
– Можешь себе представить – выкапывать старых тетушек и дядюшек, чтобы перенести их в одно место? Ужасно!
Сент-Джон живо припоминал это простодушное отвращение, маленький сморщенный носик.
«Если я не уберусь отсюда, то окончу свои дни здесь, рядом с матерью, в этом украшенном горгульями склепе, ожидая, пока отец навсегда присоединится к нам…»
Странно, как точно Сент-Джон помнил все, что думал в тот день. В основном он безмолвно кричал на себя за отсутствие смелости сделать то, что должен. Он готовился к этому более года и все же колебался, боясь того, что может обнаружить во внешнем мире худший образец человеческих отношений, чем тот, что он собирается оставить дома.
Сент-Джон наблюдал, как Джесса опустилась на колени у могилы, ближайшей к воротам, в высокой ограде участка – с памятником, выполненным с должным уважением, но без показухи, подобной той, что демонстрировал семейный склеп Олденов, находившийся поблизости. Его прадеду не нравился помпезный стиль, и он выражал это публично вплоть до дня смерти, поэтому Элберт Олден вынужден был похоронить Кларка Олдена под простым надгробием, каких здесь много, на участке с видом на реку.
Сент-Джон посмотрел туда, вспоминая опустошенность, которую испытывал, когда единственный бастион в семье, стоящий между ним и его отцом, опускали в землю.
Тогда он плакал в последний раз. В последний раз чувствовал что-то, кроме мертвящего холода. Потому что даже в детстве Сент-Джон инстинктивно понимал, что без единственного человека, способного ограничивать тиранию его отца, будет еще хуже.
Он оказался прав.
Сент-Джон резко тряхнул головой, стараясь сосредоточиться на том месте, где находился сейчас. На участок Хиллов падала тень от массивного кедра, и Джесса однажды сказала, что летом шорох ветвей кажется шепотом ушедших навсегда.
Она поднялась быстрее, чем он ожидал. Сент-Джон догадывался, что Джесса делала так, когда в долгих размышлениях не было надобности.
Когда она встала, он заметил, что цветы были не одним большим букетом, а двумя маленькими. Кто еще на участке Хиллов заслужил ее внимание? Мемориал ее деда был всего лишь памятником – по его желанию, тело похоронили в другом конце страны, на Арлингтонском кладбище, потому, что он героически служил Америке в двух войнах.
Джесса вышла через ворота, и Сент-Джон шагнул назад, за ветки большого кедра. Он не мог бы сказать, почему, убеждая себя в том, что не хочет нарушать её уединение, счел необходимым последовать за ней, когда она двинулась по ухоженной траве.
Джесса задержалась, чтобы коснуться ангела на детской могиле. Поступок был настолько и ее духе, что Сент-Джон почувствовал спазм в груди. Он все еще ломал голову над ответом, когда потрясенно осознал, что она направляется к уродливому изделию из белого мрамора, где большими буквами высечена фамилия «Олден».
Положив второй букет у основания на дальней стороне, Джесса постояла минуту со склоненной головой. Там не было высечено имя матери Сент-Джона – оно находилось с другой стороны. Фасад, разумеется, был зарезервирован для его отца, который наверняка уже сочинил величественную эпитафию.
Сент-Джон осторожно обошел склеп, держась на расстоянии, чтобы не беспокоить Джессу. Но когда он увидел, Что за могила там находится, был еще более потрясен. На бронзовой табличке было написано:
«ЭДАМ ЭЛБЕРТ ОЛДЕН
Возлюбленный сын
Трагически безвременно погиб
Горюющее сердце отца никогда не исцелится».
Чувствуя тошноту, Сент-Джон смотрел на слова и даты под ними, разделенные тире: вторая дата была днем его бегства. День, который он считал своим подлинным днем рождения, по нему же отмерял прошедшие годы.
И тогда ему пришло в голову, что сегодня его настоящий день рождения.
Сент-Джон уставился на дату на табличке, размышляя, нашел ли он причину своего беспокойства, даже не осознавая этого.
«Сукин сын!» – подумал он.
Сент-Джон снова прочитал текст. «Горюющее сердце» . Черта с два! Единственная вещь, о которой горевал его отец, была потеря забавы. Приятно иметь боксерскую грушу и сексуальную игрушку аккуратно упакованными в один ящик, который находится целиком под вашим контролем.
– Сожалею.
Шепот был едва слышен, но он мигом вернул Сент-Джона к действительности. Он посмотрел на лицо Джессы, успев увидеть слезы в ее глазах.
– Я должна была сказать, не важно что.
Она винила себя? По телу Сент-Джона пробежала дрожь. Джесса хотела рассказать все своему отцу, клялась со всей страстью десятилетней невинности, что отец сможет все исправить. Сент-Джон знал, что это не так, но был глубоко тронут тем, что даже теперь, спустя почти двадцать один год после его «смерти», она винила себя настолько, что проливала слезы.