Вера Федоровна все делала незаметно, без шума, она давала средства на студенческие революционные организации, помогала молодежи.
В повседневной жизни они тоже были разные. Мария Гавриловна была, что называется, светской женщиной. В любом обществе очаровательно любезна, находчива, остроумна, могла говорить без умолку, умела находить темы, вести светскую беседу.
Вера Федоровна в обществе, ей не особенно близком, держала себя как-то замкнуто, молчала, не находила тем для разговора, будто отбывала повинность, и скучала. Но зато душевные разговоры она вела, как никто, горячо и взволнованно, о театре, о будущем театре, как он ей мечтался.
Как я, так и мои товарищи из театра Незлобина, особенно Главацкий, были в восторге от предстоящего творческого общения с таким великим мастером сцены, как М. Г. Савина. Главацкий не разделял моего восхищения Комиссаржевской, в то время как высокое мастерство Савиной его пленяло.
Мы с волнением ожидали встречи с Савиной на первой репетиции «Вишневого сада», которым Долинов решил открыть сезон в Одессе. Савина впервые играла Раневскую, я – Аню. Ставил пьесу Долинов по образцу Художественного театра. В сущности, это была копия постановки Художественного театра. В то время считалось особенной доблестью, если театр до малейших деталей воспроизводил постановку МХТ. Я лично была под обаянием виденных мною в Художественном театре спектаклей и потому радовалась решению Долинова именно так поставить «Вишневый сад». «Три сестры» и «Вишневый сад» в Художественном театре полны оптимизма от предчувствия будущей прекрасной жизни. Несмотря на тоску трех сестер, зритель после спектакля выходил из театра с радостной верой в будущее. Все эти мысли волновали меня, когда я упивалась чеховскими спектаклями в Художественном театре и горячо спорила со всеми, кто утверждал, что Чехов – поэт упадка, хмурых лишних людей, что он – поэт безнадежности…
Начались репетиции нашего «Вишневого сада» в Одесском театре. Мария Гавриловна вносила в эти репетиции необыкновенно легкий, бодрый тон. Это было тем более поразительно, что, будучи ученицей театрального училища и присутствуя на некоторых репетициях Александрийского театра, я видела, в каких муках она создавала роли на репетициях: сердилась, раздражалась, спорила, мучила других и мучилась сама.
Роль Раневской, никогда не игранную, она репетировала свободно, беспечально. В поисках характера Раневской она, мне кажется, бессознательно стремилась найти самочувствие, которое соответствовало бы образу Раневской. Образ еще не вырисовывался, но в процессе репетиций были отдельные чудесные находки: легкомыслие Раневской, мгновенные переходы от слез к смеху, предчувствие несчастья в 3-м действии, когда она металась по комнате и, как слепая, хваталась за столы, стулья, не находя покоя… Но на спектакле не получалось целостного образа.
Во 2-м действии Савина не почувствовала чеховской лирики в чудесном монологе Раневской, и он прозвучал скучно. В 3-м действии она путала текст, меняла мизансцены, утвержденные на репетициях, была недовольна собой, и это мешало ей жить жизнью Раневской.
Марию Гавриловну Савину я видела в многих пьесах в Александрийском театре и всегда восхищалась цельностью, четкостью рисунка роли. В памяти возникают некоторые образы, ею созданные. Вот Елена в «Женитьбе Белугина». Спектакль шел в пользу неимущих учеников нашего театрального училища, но и через шестьдесят лет я помню сцену, когда Андрей – Сазонов приносит Елене – Савиной букет цветов и объясняется ей в любви. Помню ее лукавую улыбку, которую она прячет, прикрывая лицо веером. Сколько было грации в ее смешке, тихом и кокетливом! И вот она – жена Андрея. Она противится его ласкам, его настоящей, крепкой любви, но день ото дня светская шелуха спадает с нее, и постепенно из куколки, капризной, избалованной, она превращается в человека, в жену. Во внутреннем существе Елены – Савиной были здоровые, хорошие ростки. Вот такой играла Савина Елену. Постепенно менялось, светлело ее лицо, улыбка, даже походка становились, другими.
Когда окончился спектакль «Женитьба Белугина», несколько учеников, среди которых была и я, пришли к Марии Гавриловне, чтобы поблагодарить за ее участие в спектакле. Она встретила нас веселая, разгоряченная ролью, сказала, что уже давно не играла Елену, так как много лет не исполняет ролей молодых девушек. На наши восторженные восклицания, смеясь, сказала: «Вот мне и Сазонову вместе больше ста лет, а как мы молоды на сцене! Учитесь всегда быть молодыми».
Вспоминается мне в те далекие годы ее Агафья Тихоновна в «Женитьбе» Гоголя. Это – своеобразное творение Савиной.
Тетка Агафьи Тихоновны выводит ее показывать женихам. Как сейчас вижу ее перепуганное лицо, в поднятые до ушей плечи она вбирает голову, чтобы спрятаться от глаз женихов. Нельзя забыть этот взгляд исподлобья, тупой, дикий, животный. Сделав круг по сцене, показывая Агафью Тихоновну во всей красе женихам, тетка уходит.
Агафья Тихоновна остается одна с женихами. Савина стоит как приговоренная, вся сжимается, молчит, потом страшным напряжением воли старается выдавить из себя слово. Она бормочет: «Ничего-с, ничего… Я не того-с…» – и все ниже и ниже опускается и почти садится на пол, а потом с каким-то стоном, даже воплем, выталкивает из себя: «Пошли вон!» и, шумя юбками, опрометью бежит из комнаты.
Вся беспросветная темнота, дикость жизни купеческих дочерей была показана Савиной в этой роли.
Помню юбилейный спектакль – двадцатипятилетие службы Марии Гавриловны в Александрийском театре.
Праздновали не в Александрийском, а в Мариинском оперном. Было грандиозное торжество. Мы, ученики театрального училища, принимали участие в праздновании юбилея, и, кроме того, нам предоставили ложу, откуда мы смотрели спектакль. Мария Гавриловна Савина играла отрывки из своих прежних ролей, и между прочим сцену Марии Антоновны с Хлестаковым в «Ревизоре». Она была тогда уже пожилой женщиной, давно отошедшей от ролей инженю, но что это было за совершенное творение, какое величайшее, непревзойденное мастерство! Особенно запомнился момент, когда она застает Хлестакова у ног матери. Еще до появления на сцене, где-то далеко, слышится ее голос, ее щебетанье. Она вбегает, что-то быстро, взволнованно болтая, останавливается, как вкопанная, и: «Ах, какой пассаж!» Нельзя передать того впечатления, которое испытывал зритель, смотря Марию Гавриловну в этой сцене.
Это было истинное, чистое наслаждение ее высоким искусством.
Про Марию Гавриловну говорили часто так: «Савина великая мастерица на пустяки». Действительно, из маленьких пустячных пьесок она создавала шедевры: «Благотворительница» Н. Персианиновой, «Пациентка» А. Федорова и др. Но не только роли комические, характерные были ее стихией; она потрясала зрителей и в драматических ролях, создавая образы большой значимости и захватывая и покоряя публику.
Такое незабываемое впечатление производила она в «Последней жертве» А. Островского, играя Юлию. Особенно в сцене, когда Юлия находит пригласительный билет на свадьбу Дульчина с Ириной. Юлия долго рассматривает билет, не в силах осознать случившееся, потом слышен сдавленный звук, похожий на приглушенный крик. Произнести слова она не в состоянии и делает рукой движение, точно хочет за что-то ухватиться, и наконец, издавая стоны отчаяния и нечленораздельные звуки, она с трудом зовет Михеевну. Еще не вполне овладев речью, Савина задает вопросы отрывисто, не договаривая слов. После появления Флора Федулыча она все сильнее, все взволнованнее ведет сцену и кончает ее истерическим плачем. Все передано реально, ничего театрального, страдания ее подлинны и полны жизненной правды.
Вот еще одно из великих созданий Марии Гавриловны – образ Анны Демуриной в пьесе Немировича-Данченко «Цена жизни». Неудовлетворенность бесцельной, бездеятельной жизнью некоторой части общества конца XIX столетия нередко приводила слабых духом интеллигентных людей в самоубийству.
Анна Демурина ищет смысла жизни и, не находя его в окружающей среде и в семье своего мужа-промышленника, изнемогает от тоски, от никчемности своего существования и решается на самоубийство. Ее единомышленник, техник на заводе ее мужа – Морской, человек с опустошенной душой, первый кончает с собой.
В доме Демуриных известие о самоубийстве Морского взволновало всех, начиная от горничной Саши и матери Демурина. Выходит Анна – Савина, мрачная, внешне спокойная, подходит к окну, откуда виден дом, где случилось несчастье. На любопытные вопросы домашних отвечает односложно – она чужая здесь, далекая, она уже по ту сторону жизни. Было страшно смотреть на Савину – Анну и в то же время нельзя было оторваться от ее каменного лица, от ее грустных, каких-то потусторонних глаз. Всю большую сцену 1-го действия она молчит, но какое это выразительное, «говорящее» молчание. Все движения Савиной до предела скупы: медленный поворот головы, пожатие плечами, полуулыбка, суровый, уничтожающий любопытных взгляд и опять молчание, которое говорит больше, чем слова.
Савина умела выразительно молчать. Из жуткой окаменелости, в которой Мария Гавриловна Савина ведет эту сцену, выводят ее слова Саши о кончине Морского: «А доктор говорит, что много ежели полчаса назад помер». Легкий, еле слышный стон, как вздох, Савиной доносится до зрителя. Она закрывает лицо руками, как бы защищаясь от удара.
Потом бессильные руки непроизвольно падают, на лице ужас, обреченность: «Ну, вот и кончено»; в подтексте у Савиной: «Теперь моя очередь, страшно…» И сейчас же, желая вернуть себе мужество, тихо, почти шепотом, говорит: «Ну, ничего».
Во 2-м действии, когда Саша докладывает о приезде брата умершего, у Савиной – Анны вырывается легкий, невольный крик ужаса, затем быстрое, рывком, движение к двери, но, остановленная в дверях голосом мужа, она замирает на месте. Постепенно Анна побеждает страх и к приходу Морского вполне овладевает собой.
Замкнутая в себе, Савина – Анна сначала спокойно, а дальше с некоторой едва заметной враждебностью выслушивает просьбу Морского вернуть ему письмо покойного брата. Наконец она не выдерживает и вступает в разговор. Высокомерно, даже несколько презрительно она говорит о людском бездушии, невнимании к человеку. В этой сцене с Морским Савина нашла ей одной свойственный и очень сильный прием: ни горячности, ни рассудочности, все чувства спрятаны глубоко, на поверхности ледяной холод, от которого делается жутко.