Кульминация роли Анны – 3-е действие. Ночное объяснение с мужем. Допрос об ее отношениях с покойным Морским и ее безмолвный ответ. Готовая принять удар, Савина неподвижно стоит с низко опущенной головой, во всей фигуре покорность неотвратимому, неизбежному. Но после безмолвного признания Савина – Анна слушает грубые, оскорбительные обвинения, не отрываясь, пристально всматриваясь в мужа, как будто видит его впервые.
Меркантильный, купеческий подход мужа вернул ей самообладание, и она парирует его слова даже с некоторым цинизмом.
В пылу бурного объяснения у Савиной – Анны вырывается как вопль: «Да ведь тут-то у меня, в груди пустота останется все та же. От того, что вы обеспечите меня и мою родню, и от того, что я уйду от вас, жизнь не станет мне милее». Весь монолог Савина говорит страстно, убежденно, обнажая всю опустошенность души Анны. Ни пафоса, ни крика, ни рыданий, но какая сила выразительности, сколько жизненной правды!
Сцена заканчивается чтением письма Морского. Савина ведет его с возрастающей силой. Комментируя, расшифровывая письмо, она горячо, исступленно говорит об уродствах жизни, о социальной несправедливости, которые доводят до гибели людей, не знающих другого исхода, других путей, кроме самоубийства. Потрясающе по силе и глубине переживаний ведет Мария Гавриловна финал этого действия. В изнеможении истомленная Савина падает в кресло, сдерживая и подавляя рыдания.
Вот начинается 4-е действие – утро следующего дня. В доме Демуриных видимость благополучия. Тихо, медленно входит Анна – Савина. Буря в ней утихла, она спокойней, чем была, но она ничего не ждет от жизни, ничего не желает, она чужая в этом доме, как и в жизни, она полумертвая – ни доброе, человечное отношение мужа, ни его желание привлечь ее в качестве крупной пайщицы завода не делают ее счастливой, вопреки желанию драматурга. Но такой Савина видела Анну. Зритель уходил из театра, не успокоенный за дальнейшую жизнь и судьбу Анны…
Я отвлеклась, вспомнив изумительные творения Марии Гавриловны. Вернусь к одесскому сезону.
На спектакле «Вишневого сада», которым открывался сезон в Одессе, я была слишком поглощена своей ролью и взволнована премьерой.
После 1-го действия ко мне в уборную пришел Главацкий и начал восторгаться игрой Марии Гавриловны. Я слушала его и ждала, когда же он скажет хоть одно похвальное словечко о моей Ане, но он намеренно молчал, а я боялась спросить. Только уходя, уже в дверях, он, полуобернувшись, спросил: «А вы кого играете?» Я похолодела и не знала, что отвечать. «Как кого? Аню», – наконец выговорила я. «А сколько ей лет?» – «Семнадцать». – «А я думал, что семь. Вы прыгаете по дивану, заливаетесь смехом, как маленькая девочка». – «Но я исполняла мизансцены Художественного театра», – оправдывалась я. «Аня не ребенок, а девушка», – сердито сказал он и вышел.
Я была обескуражена. «Что же мне делать, как же теперь играть дальше? – думала я. – Почему он не сказал мне этого на репетиции, я изменила бы, поправила. Ах, да, не его постановка, не хотел вмешиваться, но по дружбе, потихоньку, мог бы мне шепнуть».
Во 2-м действии моя Аня повзрослела на несколько лет, чем, вероятно, вызвала недоумение публики. Урок Главацкого хотя и был жесток и заставил меня страдать, но принес пользу. Играла я Аню в дальнейшем почти ежегодно. Аня сделалась одной из моих любимых ролей в те далекие годы.
Как это ни странно, но над маленькой ролью Ани, которую и Чехов считал незначительной в пьесе, я незаметно для себя произвела настоящую, большую работу, которая давала мне много радостных ощущений на сцене. Неожиданно рождались новые мысли, возникали новые краски. После целого ряда спектаклей вот какою я вырастила мою Аню. Аня – отпрыск умирающего дворянства, но в ней есть стремление к новой, лучшей жизни, которую она поэтически называет садом. «Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем…» – страстно зовет Аня, утешая мать. Эти слова Ани я произносила, оглядываясь на Петю Трофимова, – это его мысли. Слабая, мечтательная, хрупкая Аня загорается чужим огнем. Вспыхнет в ней огонек и тут же гаснет.
Во 2-м действии, когда Трофимов говорит: «Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!» – Аня загорается: «Как хорошо вы говорите!», и дальше, растерянно: «Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде. Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад». Трофимов отвечает: «Вся Россия наш сад…»
После страстного монолога Трофимова Аня вся горит от восторга: «Дом, в котором мы живем, давно уже не наш дом, и я уйду, даю вам слово». Через несколько мгновений, когда Трофимов продолжает свою страстную агитацию: «…И все же душа моя всегда, во всякую минуту и днем, и ночью была полна неизъяснимых предчувствий…» – и т. д., Аня уже устала, огонек постепенно потухает, она не может держать такую высокую ноту и задумчиво, смотря на луну, говорит: «Восходит луна…»
Во время гастролей Марии Гавриловны Савиной в Одесском театре шла «Сказка» А. Шницлера, для моего «выхода», как тогда называли. Каждый из ведущих актеров труппы имел свой «выход».
Это не было дебютом в настоящем смысле этого слова. Это не был спектакль, решающий судьбу актера – существовать ему в данном театре или нет, а просто спектакль для ознакомления публики с актером в одной из его лучших ролей.
«Сказку» ставил Главацкий. Мы горячо принялись за репетиции и как бы продолжили работу, начатую в Риге, в сезоне Незлобина. Роль Фанни углублялась, обогащалась деталями, росла. Спектакль имел большой успех; я очень волновалась, но чувствовала себя сильнее и вооруженнее, чем в Риге. Волнение мое еще усилилось, когда после 1-го действия я узнала, что в театре – Мария Гавриловна Савина, смотрит спектакль. Если бы это мне сказали перед началом спектакля, я, возможно, струсила бы, но, разгоряченная приемом публики, я и дальше играла с полным самообладанием.
После 2-го действия ко мне в уборную пришла Мария Гавриловна. Несколько ласковых, похвальных слов, в искренности которых я не могла и не смела сомневаться… А потом: «Но, милочка, что это на вас было надето – ведь это одеяло, а не платье. Так нельзя. Фанни – венка, и к тому же актриса, а на вас было одеяло».
Когда я вошла на сцену в 3-м действии, я со страхом подумала: «Одеяло, на мне одеяло!» Вначале мне это мешало, мучило, но потом роль захватила, и я забыла обо всем, жила мыслями, чувствами и желаниями Фанни.
После 3-го действия Мария Гавриловна встретила меня за кулисами, горячо поцеловала и назвала своей преемницей. Когда я разгримировалась и хотела идти домой, Мария Гавриловна, взяв меня за руку, повела к себе в уборную, говоря: «Нет, нет, вы такая разгоряченная, идемте ко мне в уборную. Отдохните. Я рада, что нашла себе преемницу в вас. Давно ищу. Я надеялась найти себе заместительницу в Комиссаржевской, но это не вышло», – как-то вскользь говорила Мария Гавриловна, усаживая меня в своей уборной. Она ласково пожурила меня за неуменье одеваться на сцене: «Ну, ничего, не смущайтесь. Это придет. Я вам пришлю два-три платья мне не нужных, я их обычно продаю каждый сезон, и деньги идут моим бедным».
Я горячо поблагодарила и ушла домой, покоренная ее вниманием, добротой и лаской. На другой день действительно она прислала мне два платья – одно летнее, светлое, со шлейфом, другое ярко-красное, тоже со шлейфом. «Что же я буду в них играть? Для ролей моих инженю – девочек это не годится. Значит, эти платья будут лежать в сундуке и дожидаться, когда я перейду на героинь и заиграю „роковых женщин в красном“, но тогда они выйдут из моды», – думала я над платьями.
Через несколько дней после спектакля «Сказка» Мария Гавриловна приехала ко мне «с визитом». Просидев положенные для визита полчаса в перчатках и шляпе, она уехала.
Я не жила законами светской жизни и, поглощенная театром, забыла отдать ей визит. На одной из репетиций Долинов упрекнул меня: «Что же это вы не отдали визита Марии Гавриловне, нехорошо. Она была у вас, а вы что же?» – «Боже мой, что же это я наделала? Сейчас еду!»
И вот я отправилась с визитом к Марии Гавриловне. Снимая пальто у нее в прихожей, я услыхала веселые голоса, смех. Вдруг веселье резко оборвалось – очевидно, доложили о моем приходе. Мария Гавриловна встретила меня очень любезно, но кольнула: «Наконец-то вы собрались ко мне, хотя час для визита поздний, неподходящий». Было б часов вечера. «Ну, ничего, милости прошу, а я тут веселюсь с молодежью».
После спектакля «Сказка» моя «сказочная» жизнь в театре резко изменилась. «Сказкой» закончилась моя работа в театре, и я пребывала в бездействии, изредка играя в «Бое бабочек» Г. Зудермана и все в той же «Сказке» А. Шницлера. Присланные мне в самом начале сезона роли – Раутенделейн в «Потонувшем колоколе» и Нины Заречной в «Чайке» мне сыграть не пришлось, потому что эти пьесы не пошли. Особенно мне хотелось сыграть Нину в «Чайке». Когда я спрашивала Долинова, почему мы не репетируем «Чайку», он сначала разводил руками и молчал, а потом как-то сказал: «Мария Гавриловна не хочет играть Аркадину».
Вместо роли Нины Заречной мне прислали маленькую роль в пьесе «Цепи» А. Сумбатова и роль Сашеньки в «Иванове» А. Чехова. Мария Гавриловна много лет не играла в спектакле «Цепи», и с 2–3 репетиций ей было трудно восстановить роль. Она нервничала на репетициях, сердилась, придиралась ко всем и наконец в день спектакля, на репетиции, проходя со сцены в свою уборную, упала в глубокий обморок. Спектакль был отменен и отложен на неопределенное время. Таким же способом был отложен еще один спектакль.
Замечательно, непревзойденно играла Мария Гавриловна роль Сарры в «Иванове». Особенно 3-е действие. Я играла Сашеньку. Окончив свою сцену в 3-м действии, каждый спектакль стояла за кулисами, прильнув к щели двери кабинета Иванова и наслаждалась мастерством Марии Гавриловны Савиной. Она играла сцену объяснения Анны Петровны с Ивановым совершенно необычно, своеобразными, ею одной найденными приемами. После того как она услышала разговор мужа с Сашенькой и поняла, что для нее все кончено, что муж и Сашенька только ждут ее смерти, чтобы соединиться, она выходит бледная, замученная ревностью, взволнованная и, задыхаясь, глухим голосом начинает осыпать мужа упреками. Она ходит по кабинету, как зверь в клетке, и слабым, глухим голосом, не переставая, говорит… Она не слушает его реплик, однотонно жалуется и мечется по комнате.