Просто, нежно и в то же время музыкально говорит эти слова Качалов.
Что может быть драгоценнее этой сцены по своей чистоте, внутренней насыщенности и предельной простоте?
Возникает в моей памяти еще один чеховский образ, созданный Качаловым. Идет «Вишневый сад». Петя Трофимов – Качалов. Неужели это Качалов? Не может быть! Неуклюжий и как будто ниже ростом, с редкими волосенками, в очках. Увидя сидящую Раневскую, он тихо входит, останавливается смущенный, осторожно, чтобы не причинить ей боль, напомнив незажившее горе, тихо окликает: «Любовь Андреевна!.. Петя Трофимов, бывший учитель вашего Гриши… Неужели я так изменился?!»
Растроганный слезами Раневской при воспоминании об утонувшем сыне, Трофимов – Качалов готов расплакаться, но сдерживает себя и, неловко освобождаясь из ее объятий, бормочет, желая скрыть свою взволнованность: «Будет, будет…»
Словами Трофимова вслед уходящей из комнаты Ане: «Солнышко мое! Весна моя!» – заканчивается 1-е действие. Эти слова, неожиданно вырвавшиеся из души Пети, Качалов произносил чуть слышно, почти шепотом, как радостный, сладкий вздох. Всю сцену с Раневской и эти заключительные слова 1-го действия Качалов ведет пленительно нежно и предельно просто.
Во 2-м действии раскрываются характер Трофимова и его мироощущение. Начинает Качалов рассуждение Трофимова более или менее спокойно, даже весело, но постепенно его охватывает возмущение, даже гнев, и слова его превращаются в обличительную, страстную речь против интеллигенции: «…И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим…» Эту речь Качалов произносит с накипающей страстностью. Голос его усиливается, повышается, и нет уже тех бархатных качаловских нот, слышны даже высокие теноровые, фальцетом произнесенные слова, по мере того как возмущение его растет. Потом вдруг, как будто рассердившись на самого себя за то, что ведет такой разговор с чужими ему по духу людьми, огорченно ворчит: «Лучше помолчим!»
Но вот все ушли. Он остается наедине с Аней. Теперь ему свободно дышится, легко говорить. Перед нами студент-агитатор. Аня – инструмент чуткий: дотронься, и он зазвучит. Качалов – Трофимов это знает и зовет Аню покончить со старой жизнью, страстно осуждает ее предков – крепостников, владевших живыми душами. Говорит горячо, убежденно.
Накануне 1905 года таких студентов-агитаторов было много. Листовки, тайно переходя из рук в руки, учили не мечтать, а действовать, и они вели свою агитацию среди рабочих, голодали, сидели в тюрьмах, их высылали, но они не сдавались, боролись и верили в будущее. «Я предчувствую счастье, Аня, я уже вижу его… Вот оно идет, подходит все ближе и ближе, я уже слышу его шаги. И если мы не увидим, не узнаем его, то что за беда? Его увидят другие!» Вдохновенно, без пафоса и без тени мистики говорил просто, глубоко и убежденно эти чудесные слова Трофимов – Качалов.
И верилось, что такой Трофимов, каким нарисовал его Качалов, будет на баррикадах Красной Пресни вместе с рабочими защищать революцию 1905 года.
В 3-м действии он очень интересно, с большим юмором проводил всю сцену с Раневской. Петя жалуется Раневской на Варю, которая следит за ним и Аней, «…как бы у нас романа не вышло, – сердито ворчит Трофимов – Качалов. – … Мы выше любви!» Этой фразе Качалов придает тончайший юмор, говорит очень серьезно, убежденно, и публика ласково улыбается этой серьезности, невольно вспоминая 1-е действие и обращенные к Ане слова Пети, полные нежной любви. Заметив, что Раневская не слушает его, мечется от волнения, ожидая известий о продаже имения, он старается неловко ее успокоить.
На ее вопль: «Пожалейте меня, хороший, добрый человек», – он неуклюже говорит: «Вы знаете, я сочувствую всей душой». Но холод звучит в этих словах у Качалова, и мы понимаем, что у такого человека, как Трофимов, не может быть той жалости, того сочувствия, какого ждет от него Раневская. Он понимает, что случившееся закономерно, и когда Раневская полупризнается в своей любви к недостойному человеку, с точки зрения Трофимова вымогателю, он не выдерживает и сначала бережно, а потом резко говорит: «Простите за откровенность… ведь он обобрал вас!.. Ведь он негодяй… мелкий негодяй, ничтожество…» Эти слова Качалов произносил, страдая за нее, с болью, страстно желая убедить ее в этом. И надо было видеть ужас Качалова, когда на его попытки открыть ей правду Раневская обрушивается на Петю с криком и осуждением.
Трофимов – Качалов сначала не понимает, чем вызван гнев Раневской: он слишком наивен и чист, чтобы понять. В ужасе он бормочет: «Что она говорит!», а потом громко, возмущенно: «Это ужасно! Что она говорит?.. Не могу, я уйду!..» Рванувшись к двери, он сейчас же возвращается со словами: «Между нами все кончено!» Всю эту сцену Качалов ведет комедийно, легко, и публика благодарно смеется, не веря в серьезность ссоры.
И мы снова встречаемся с Трофимовым – Качаловым в 4-м действии. Он в прекрасном настроении, полон энергии, помогает переносить вещи, торопит всех с отъездом. Он так полон радостных предчувствий, что даже Лопахин не вызывает в нем обычного раздражения или насмешки. Он прощается с Лопахиным, дружески пожимая ему руку, но от предложенных денег спокойно и твердо отказывается, давая понять, что они люди разных устремлений, разно оценивающие власть денег. «…Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!» – Качалов все это говорил, глубоко веря в лучшее будущее человечества, и на сомнение в вопросе Лопахина: «Дойдешь?» – твердо, спокойно, уверенно отвечал: «Дойду!»
В финальной сцене он радостно торопит всех ехать, и когда Аня задерживается, прощаясь с домом: «Прощай, дом! Прощай, старая жизнь!», он весело, но тихо, в радостном возбуждении говорит: «Здравствуй, новая жизнь!..»
Петя Трофимов Качалова немного смешной, мальчишески наивный, но неизъяснимо привлекательный своей жизнерадостностью. Таким он живет в памяти тех, кому посчастливилось видеть Качалова в этой роли.
Сила выразительности, глубина мыслей Качалова и пластичность его движений таковы, что, например, я отчетливо помню Качалова в роли пастора Мандереса в «Привидениях» Ибсена, забыв всех остальных исполнителей спектакля.
Пастор Мандерес – законник, моралист, он не знает жизни, не понимает людей, глупо-наивен и детски доверчив. Таким рисует Качалов своего героя. В палитре Качалова нет темных красок для осуждения Мандереса. Он не обвиняет его, не казнит, а смеется над ним. Тонкой иронией он уничтожает пастора и доказывает несостоятельность пасторской миссии. Все так называемые добрые дела пастора, его советы, наставления сеют не добро, как он наивно воображает, а несчастье, зло и даже преступления.
Чудесно, незабываемо ведет Качалов сцену с фру Алвинг, когда она вспоминает свою несчастную жизнь с распутным мужем, на которую обрекли ее родственники и он, пастор, отказавшийся спасти ее. «Вы ведь следовали влечению своего сердца», – Качалов говорит эти слова настороженно, боясь этих воспоминаний, желая отгородиться от ответственности. И на открытый вызов фру Алвинг: «Я думала, вы понимали, куда меня влекло тогда то, что вы называете моим сердцем», – Качалов смешно отшатывается, протягивает вперед ладони рук, как бы защищая себя от нее, от греховных воспоминаний, и после паузы говорит наставительно и в то же время гордясь собой: «Это была величайшая победа. Победа над самим собой». На ее слова: «Это было преступление против нас обоих», в Качалове – пасторе возмущен законник, он потрясен и испуган, почва уходит у него из-под ног, он в ужасе от ее свободомыслия, он готов кричать, звать на помощь: «Преступление, что я сказал вам – вернитесь к вашему законному мужу?!» Эти слова Качалов говорил с предельной искренностью возмущения и с едва уловимой гордостью от сознания исполненного пастырского долга.
Аналогична сцена 2-го действия, когда пастор попадает в сети мошенника Энгстрана: мнимая жертвенность Энгстрана повергает пастора в неописуемый восторг. В экстазе, растроганный до слез, он спрашивает вошедшую фру Алвинг: «Ну что вы скажете?!..»
Качалов произносит эти слова победоносно, хвастая результатами своей пастырской миссии. «Скажу, что вы были и останетесь большим ребенком, – отвечает фру Алвинг, – и еще скажу, мне от души хотелось бы обнять вас». Эти слова, а главное – ее движение к нему с широко открытыми руками для объятий так пугают пастора, что он отшатывается от нее, как от привидения, пятится назад, говоря: «Нет, нет, господь с вами… такие желания!..»
Качалов хватает шляпу, спешно собирает разбросанные бумаги и спасается бегством.
На этом кончается роль пастора. Он уходит из пьесы, совершив целый ряд нелепых поступков. Трудно передать недосягаемый качаловский юмор в этой сцене. Надо было видеть его лицо, испуганное и гневное, бессмысленные движения, панический ужас и искреннее негодование. Два мира столкнулись: мир свободной мысли и мир, где господствуют религиозные предрассудки и законы, отрицающие жизнь и природу людей.
Воспоминание о Василии Ивановиче Качалове, артисте и человеке, храню в своей душе как драгоценность, как пережитое счастье…
Я забежала вперед, отдаваясь воспоминаниям об актере Качалове.
Вернемся к тревожным дням революции 1905 года. Декабрьское вооруженное восстание в Москве было подавлено…
Постепенно начали работать театры. Мой бенефис, назначенный на 12 декабря, был перенесен на одну из пятниц после Нового года. Начались поиски бенефисной пьесы. Революционный пыл Корша быстро испарился: предлагаемые мною для бенефиса пьесы: «Ткачи» Г. Гауптмана, «Дурные пастыри» О. Мирбо, «Эгмонт» Гёте, «Революция» Тетмайера и т. д. – он одну за другой отвергал. Наконец я нашла пьесу, которая несколько отвечала моим взволнованным мыслям и чувствам и не оскорбляла лояльности Корша.
Пьеса польского писателя «Безумная Юлька» не представляла особого интереса и значения. Жанровое произведение, рисующее события в ультрапатриархальной, даже мещанской семье, – не больше. Но меня привлек образ Юльки – молоденькой художницы, протестующей против семейных условностей и нарушающей все установления мещанской морали. «Безумная Юлька», шедшая в мой бенефис, сделала переполненный сбор, утвердилась в репертуаре и с большим успехом шла до конца зимнего сезона, по окончании которого я получила приглашение от Незлобина сыграть в Риге несколько спектаклей в течение великого поста.