Истинная сущность Андрея – волевая, дельная натура, и эти свойства обнаруживает Собольщиков-Самарин в последнем действии особенно ярко. Интересную деталь вносил Собольщиков-Самарин в финале пьесы: для радостного, восторженного чувства, охватившего Андрея, когда он добился своего – признания и любви Елены, Собольщиков-Самарин находил новые выразительные средства. Пройдя все испытания, любовь Андрея окрепла. Безудержная радость зарождающейся любви к Елене, бурно, через край рвущаяся в начале пьесы, когда он получает согласие Елены быть его женой, теперь вошла в берега. Уверенно, с сознанием своего права, завоеванного любовью, ведет Собольщиков финальную, полную трогательности сцену: «Уж извините-с, с женой заигрался. Плачет, на фабрику со мной просится». Собольщиков легонько подталкивал локтем Елену, лукаво подмигивая, говорил: «Так, что ли, говори!»
Грубоватая ласка, широкая счастливая улыбка Собольщикова-Самарина и каждое «так, что ли?» вызывали бурю аплодисментов на спектаклях.
Богатство выразительных средств, тактичное, умелое использование их отличали исполнение Собольщиковым-Самариным роли Андрея Белугина. Мне удалось видеть в роли Андрея Белугина знаменитого Мамонта Дальского. Он играл «гастрольно», мастерски, сильно, темпераментно, но Андрюши с его чистой душой я не увидела. Животной силой веяло от образа, и Андрей Дальского покорил Елену не душевной красотой, а смелой хваткой, мужской силой.
Аналогичную роль во французской комедии «Самсон» А. Бернштейна, где я опять была его партнершей, Собольщиков-Самарин играл с не меньшим мастерством. Сильный, мужественный человек из народа, борющийся и добивающийся любви своей жены-аристократки и в конце концов покоряющий ее своими прекраснейшими человеческими качествами, своей полноценностью и верой в жизнь.
Особенно запомнился мне образ Несчастливцева в «Лесе» А. Островского в исполнении Собольщикова-Самарина. Я видела много провинциальных Несчастливцевых, они почти все делали слишком сильный упор на то, что Несчастливцев – актер-трагик. Ставя клеймо профессии, подчеркивали богемность, выспренность выражений самых простых, человеческих чувств, отчего образ терял в своем благородстве и искренности.
У Собольщикова-Самарина акценты были расставлены иначе: благородство и чистота побуждений – вот те качества, которые доносил Собольщиков в Несчастливцеве. Он мягко, слегка касался профессиональной, привычной для актера Несчастливцева внешней выразительности, перенесенной «трагиком» со сцены в жизнь. Николай Иванович не делал из Несчастливцева героической фигуры – весь образ был пропитан юмором, этим великим даром, присущим творчеству Собольщикова-Самарина.
Еще один ценный нюанс был в его исполнении: он доносил до зрителя в этой роли всю бездомность, весь груз тяжелой, голодной актерской жизни времен Островского.
Необыкновенной теплотой, отцовской лаской пронизаны были у Собольщикова-Самарина сцены Несчастливцева с Аксюшей. Слова, обращенные к Аксюше после ее попытки к самоубийству: «Нет, нет, дитя мое! Как ни велико твое горе, а умирать тебе я не дам. Тебе надо жить, ты еще так молода! Тебя заело горе, надоела тебе молодая жизнь? Забудь это горе, брось эту жизнь! Начнем новую, сестра, для славы, для искусства». Эти слова у Собольщикова были насыщены глубоким волнением, страстным желанием удержать, спасти от гибели молодую жизнь.
Вдохновенно, сильно звучал у Собольщикова-Самарина монолог, в котором Несчастливцев зовет Аксюшу на сцену: «И там есть горе, дитя мое; но зато есть и радости, которых другие люди не знают. Зачем же даром изнашивать свою душу! Кто здесь откликнется на твое богатое чувство? Кто оценит эти перлы, эти бриллианты слез? Кто, кроме меня? А там… Здесь на твои рыдания, на твои стоны нет ответа; а там за одну слезу твою заплачет тысяча глаз…» Глубокое убеждение, страстную веру в призвание актера – потрясать зрителя вкладывал Собольщиков-Самарин в эти слова.
В 5-м действии, когда Буланов грубо говорит, обращаясь к Несчастливцеву: «Так не пора ли вам?» – Собольщиков-Самарин первые слова: «Аркадий, нас гонят», произносил тихо, – усталость слышалась в его голосе. Но тотчас же, оглянувшись на присутствующих, он продолжал с едкой иронией: «И в самом деле, брат Аркадий, зачем мы зашли, как мы попали в этот лес, в этот сыр-дремучий бор? Зачем мы, братец, спугнули сов и филинов? Что им мешать! Пусть их живут, как им хочется!» И дальше, в ответ на презрительное, брезгливое «комедианты» Гурмыжской, Собольщиков – Несчастливцев, защищая свае артистическое и человеческое достоинство, с сознанием своего нравственного превосходства, гневно говорит: «Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты вы. Мы коли любим, так уж любим; коли не любим, так ссоримся или деремся; коли помогаем, так уж последним трудовым грошом. А вы? Всю свою жизнь толкуете о благе общества, о любви к человечеству. А что вы сделали? Кого накормили? Кого утешили? Вы тешите только самих себя, самих себя забавляете. Вы комедианты, шуты, а не мы…» и т. д.
Беспощадным обличителем является в этом монологе Несчастливцев – Собольщиков. Финал роли Собольщиков-Самарин разрешал в плане чистой, высокой комедии. Его Несчастливцев радостно и навсегда порывает связь со своим классом, с обществом сов и филинов, и уходит нищим из дремучего леса, но счастливым и свободным.
Собольщиков-Самарин был актер редкой убедительности, многогранности и колоссального диапазона: Иван Мироныч – Е. Чирикова, Отелло – В. Шекспира, Андрей Белугин – А. Островского и патриций Петроний – «Камо грядеши?» Г. Сенкевича (инсценировка Собольщикова).
В чем не имел Собольщиков-Самарин соперников – это в характерных ролях. Мастерски, неповторимо играл он некоторые характерные роли, например Ивана Мироныча в пьесе Е. Чирикова. Инспектор гимназии Иван Мироныч – махровый мещанин, весь ушедший в мелкую суетливую жизнь обывателя. Он не видит, что творится вокруг него, не замечает, как тоскует с ним его молодая жена, как дочь, подросток, изнемогает, не находит себе места в окружающей ее пошлости. Он весел, доволен собой, полон величия. Надо было видеть Собольщикова – Ивана Мироныча, как он с сознанием собственного достоинства, вышагивая, напевает: «В двенадцать часов по ночам…»; как он на жалобы матери о курице, переставшей нестись, озабоченно спрашивал: «И пестренькая не несется?» При этом он произносил не «пёстренькая», а «пестренькая», и деловито и важно, с чувством величайшей ответственности, торопливо уходил расследовать преступное нарушение обязанностей курицы. Публика покатывалась от смеха и награждала его аплодисментами. А в сцене занятий с маленьким сыном он из хозяина-мещанина превращался в педантичного учителя-чиновника. Сколько юмора было в его исполнении, какое разоблачение всей системы гимназического преподавания!
Мне довелось играть с Собольщиковым-Самариным несколько пьес А. П. Чехова. Как ни странно, в таком меркантильном городе, каким был в те годы Ростов-на-Дону, пьесы Чехова имели настоящий успех. «Три сестры», «Вишневый сад», «Дядя Ваня» и «Чайка» в течение нескольких лет не сходили с репертуара и ежегодно возобновлялись.
Н. И. Собольщиков-Самарин играл дядю Ваню, Тригорина в «Чайке», Лопахина в «Вишневом саде». Несмотря на то, что во всех этих пьесах я играла вместе с Собольщиковым-Самариным, его дядя Ваня как-то улетучился из моей памяти. Тригорин в «Чайке» тоже побледнел от времени, но зато Лопахин в исполнении Николая Ивановича стоит передо мной как живой во всей своей яркости и убедительности: сильный, крепкий, предприимчивый, со здравым смыслом и русской смекалкой. Лопахин знает цену деньгам, знает, где и как их добыть и приумножить. Таким являлся перед зрителями Лопахин – Собольщиков-Самарин.
Чувствуя и понимая Чехова, Собольщиков-Самарин не допускал никакой грубости в трактовке образа. В своем наступательном движении его Лопахин не проявляет ни купеческого самодурства, ни кулацких инстинктов, он не крушит, не топчет свои жертвы, но осторожно подготовляет удар. В 1-м действии Лопахин – Собольщиков деловито, но страстно желая спасти Раневскую от неминуемой гибели, находит выход. Осуждая беспечность, дворянскую дряблость, Собольщиков-Самарин не отказывает Лопахину в нежных чувствах. Он искренне жалеет Раневскую. «Мой отец, – говорит Лопахин, – был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как родную… больше, чем родную». Собольщиков-Самарин не боится выявить эту сторону души Лопахина, не боится упрека в ненужной чувствительности; утрачивая прямолинейность, образ не лишается своей силы, выигрывает.
В 3-м действии – кульминация роли. Когда Лопахин возвращается с торгов, купив имение, он, увидя Раневскую, как-то застенчиво улыбается, не решаясь нанести ей удар, объявить о своей покупке; чувствуется, как в нем клокочет радость, но он подавляет ее. На вопрос Раневской: «Продан вишневый сад?» Лопахин – Собольщиков долго молчит и наконец с трудом выдавливает из себя: «Продан». Говорит он тихо, деликатно, как бы упрекая себя. Любовь Андреевна спрашивает: «Кто купил?» – и Лопахин отвечает: «Я купил».
Это «Я купил» Собольщиков-Самарин произносил с каким-то выдохом, как будто бросаясь в пропасть. Дальше: «Я купил! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу…» – эти слова Собольщиков-Самарин говорил растерянно, желая осознать что-то неожиданно случившееся, полное торжества и радости. Отсюда возникает смех Лопахина, сначала несколько застенчивый, а потом бурный, безудержный, торжествующий: «Вишневый сад теперь мой! Мой!»
Затем он как одержимый, пьяный не от выпитого вина, а от нежданной, с ума сводящей радости, не видя никого и ничего, как в бреду кричит: «Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду…» и т. д. Только в этих словах Собольщиков-Самарин позволял себе некоторую грубость расходившейся крестьянской души, мстящей за вековое рабство своих предков-крепостных. Тем сильнее был контраст с его нежными, полными человеческого сострадания интонациями в словах, обращенных к плачущей Раневской: «Отчего же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернешь теперь».