Впрочем, далеко не все «избранные» перворядники интересовались пьесой и актерами. Одни приходили на спектакль, чтобы повидать нужных людей, чтобы зафиксировать, закончить начатую днем в кафе торговую сделку. «Избранная» публика большей частью состояла из коммерческих, деловых людей. Другие приходили потому, что неприлично не бывать на премьерах единственного в городе театра.
Как-то раз, будучи свободной, я сидела в ложе и смотрела спектакль. Внимание мое от пьесы и актеров невольно отвлек один… перворядник. Он сидел, развалившись в удобном, широком кресле, и сладко спал. Я долго наблюдала его. Просыпался он только когда кончался акт и раздавались аплодисменты. Встретясь с ним где-то, я спросила его: «Зачем вы ходите в театр, ведь вы спектакля не смотрите, а спите? Это оскорбительно для актеров, для автора, вообще для театра. Не лучше ли дома спать?!» – «Ну, нет, – ответил он, – дома мне не дадут спать. Кто-нибудь да помешает, вечером приходят знакомые, а то телефонные звонки не дают покоя, а в театре, в полутемном зале, так хорошо дремлется после утомительного делового дня…»
Большое количество ролей пришлось мне сыграть в Ростове без основательной подготовки, не продумав, не выносив в себе образа, зачастую не зная хорошо даже содержания пьесы. Все это рождало страшную неудовлетворенность, апатию, безнадежность.
Как при таких условиях сохранить в себе «священный жар»? Какое может быть «творческое горение», когда, придя со спектакля, хватаешь роль в 10–15 листов для следующего спектакля, чтобы хоть познакомиться с текстом ее к утренней репетиции. На помощь приходил карандаш, и беспощадно делались купюры.
Как часто я слышала упреки от H. H. Собольщикова-Самарина: «Вы лишаете себя успеха, вымарывая роль, вы обкрадываете себя». Я понимала всю справедливость упрека, но могла ли я поступить иначе, если не было никакой возможности не только усвоить, пережить, сделать «своим» текст роли, но просто заучить его даже при моей хорошей памяти? Я приходила в отчаяние и часто, вернувшись домой после спектакля, вспоминая все свои промахи, все то, что не было сделано и что надо было сделать, я мысленно проигрывала снова роль и с ужасом замечала, что во мне рождается ремесленник. «Я уже седьмой год на сцене, – думала я, – а что сделала? Как много сыграно ролей, и как мало создано настоящих образов. Что же делать, что делать?» «Уйти со сцены, – решала я. – Научусь шить платья, любое ремесло лучше, чем ремесло в искусстве».
В одну из таких мучительных минут я получила письмо от К. Н. Незлобина с приглашением на следующий год служить у него в Москве в «Новом театре». Служба годовая при трехмесячном летнем отпуске. Все расходы по костюмам дирекция брала на себя. Подготовительная работа к открытию театра будет проходить летом, в городе Старая Русса. Договор со мной заключался на честное слово и на «всю жизнь», как шутя писал Незлобин. Из письма я поняла, что работа предстоит серьезная, настоящая, планомерная, без спешки.
Создание «Нового театра» в Москве, работа под режиссерством К. А. Марджанова – какие заманчивые перспективы! Неужели пришло спасение, неужели для меня еще возможно возрождение? А вдруг я уже исковеркана, испорчена провинциальной ремесленной работой и не смогу жить и работать в искусстве? Все эти мысли мучили меня, омрачали радость, пугали.
Наконец, отогнав все сомнения, я телеграфировала Незлобину о своем согласии.
Глава XIV
Горячо мечтала я о предстоящей работе в Москве и с нетерпением ждала начала репетиционного периода в Старой Руссе. Наконец желанный день настал. Во главе с Незлобиным и Марджановым мы собрались в специально построенном рядом с дачей Незлобина сарае со сценой, размеры которой соответствовали размерам сцены нашего театра в Москве. Тут же, в этом сарае, был устроен уютный уголок, нечто вроде артистического фойе, в котором актеры могли отдыхать и ждать своего выхода на сцену.
Какие чудесные, незабываемые дни мы переживали тогда. Как верилось в то, что мы призваны делать большое, нужное дело. Была создана настоящая артистическая атмосфера, и все мы радостно и дружно принялись за работу. После провинциальной среды я чувствовала себя обновленной и безгранично счастливой.
Незлобин строил спектакли на ансамбле и не гнался за громкими именами. В труппе было несколько прекрасных актеров: В. И. Неронов, В. А. Ермолов-Бороздин, В. В. Максимов, В. И. Лихачев, Н. П. Асланов, Д. Я. Грузинский, К. В. Кручинина, Н. В. Лядова, Н. Л. Нелидинская, О. И. Преображенская, E. H. Лилина и другие. В Старой Руссе мы готовили три пьесы: «Колдунью» Е. Чирикова, «Ню» О. Дымова и «Эроса и Психею» Г. Жулавского в переводе Т. Щепкиной-Куперник. «Колдунью» и «Ню» ставил К. Марджанов, «Эроса и Психею» – К. Незлобин. Я была поглощена работой над ролями Ню и Психеи.
Вспоминается мне застольный период работы над спектаклем «Ню». Необыкновенные условия работы создавал Марджанов. Для него как спектакль, так и репетиции были делом священным – он требовал абсолютной тишины, и если раздавался шорох или шепот, он готов был убить того, кто нарушил тишину. Перед тем как начать репетицию, он требовал, чтобы актеры оставались несколько мгновений в полном молчании, сосредоточивались. Введя таким образом актеров в рабочее состояние, Марджанов приступал к репетиции и, чутко прислушиваясь, ловил малейшую фальшь, малейшую неправду, заставлял актера четко и ясно выражать мысль, скрытую в тексте.
Совершенно другой характер носили репетиции Константина Николаевича Незлобина. У него были дисциплина, порядок, но не было той напряженной творческой атмосферы, которую создавал Марджанов. Незлобин всегда поддерживал как бы праздничное настроение на репетициях. Остроумное замечание, шутка, и всем делалось весело и легко. Если актеру не удавалась какая-нибудь сцена, Незлобин начинал показывать в очень смешной, своеобразной форме, утрируя каждое движение, каждую интонацию. Громадная тучная фигура, быстрая, захлебывающаяся, как бы выплевывающая слова речь смешили актеров.
В пылу работы с серьезным, озабоченным лицом Незлобин вбегал на сцену и показывал, как должна жить и действовать девушка счастливой Аркадии, как она стирает, развешивает свои «белоснежные одежды». Когда на одной из репетиций «Эроса и Психеи» были принесены из костюмерной длинные, прозрачные шарфы для аркадских дев, Незлобин заорал: «Нет, нет, это никуда не годится. Вот что надо».
Он вынул свой носовой платок и, проделывая с ним разные манипуляции, накидывал его то на плечо, то на голову, говоря: «Вот как одевались в Аркадии, они только воображали, что одеты, а на самом деле они были без всяких одежд…»
Иногда, сидя в зрительном зале и прослушав какую-нибудь сцену, Незлобин прерывал репетиции, выстраивал всех участников по всей рампе и говорил: «Вы все играете так: тик-тик, пауза, тик-так. А надо: тик-тик и сейчас же – тик-так!»
Мы с недоумением посматривали друг на друга. Наконец после долгих, все таких же своеобразных объяснений мы разгадывали желание Незлобина: покрывать репликами партнеров без паузы в сценах, требующих быстрого темпа. Но странно, несмотря на нелепую форму показа или объяснения, актер улавливал существо роли или сцены. Что особенно дорого и нужно актеру в его работе с режиссером, – это доверие режиссера к актерскому творчеству. Незлобин как режиссер обладал этим ценным качеством. Всегда чувствовалось его осторожное, доброжелательное, любовное отношение к актерскому труду. Он умел сомневающегося актера поддержать, внушить ему веру в себя. Когда актер, работая над ролью, приходил в отчаяние и говорил: «Я не могу, это выше моих сил…», – Незлобин внушал: «Вы все можете, я верю и знаю ваши силы лучше вас. Вы добьетесь, не унывайте…»
Но он умел и одернуть слишком самоуверенного, зазнавшегося актера. Из зрительного зала вдруг раздавался его окрик: «Вы делаете чепуху, вы не понимаете, что делаете, подите сюда». И когда перепуганный актер подходил к нему, он тихо, полушепотом что-то ему говорил. На возражение актера негромко, но внятно раздавалось: «Вы дурак, вы совершеннейший дурак, идите!»
Получивший «дурака» не сердился на Константина Николаевича, прощая его грубость, сорвавшуюся в пылу работы. Несмотря на элемент самодурства, вносимый Незлобиным в театр, мы любили его и снисходительно относились к его чудачествам.
Наш чудесный летний репетиционный период в Старой Руссе приближался к концу. По приезде в Москву начались последние, волнующие перед открытием театра репетиции.
Незлобин ввел небывалое в Москве новшество. Он очень им гордился и везде кричал: «Парижские театры играют ежедневно одну и ту же пьесу раз сто, двести подряд. Почему мы не можем ввести у себя такую же систему?»
Было решено каждую из приготовленных пьес играть по 20 дней подряд. Но Москва – не Париж. Вскоре эта система оказалась непригодной для Москвы. Трогательно-наивным, смешным был Незлобин в те дни. Он бегал по театру с воинственным видом, пыхтел, волновался. Казалось, он вызвал на смертный бой все театры Москвы и заранее торжествовал победу.
Первым спектаклем шла «Колдунья» Е. Чирикова, вторым – «Ню» О. Дымова. Вся работа над «Ню» и особенно спектакли этой пьесы были для меня одним из самых тонких, радостных творческих переживаний. Пьеса была поставлена Марджановым с большим вкусом и изяществом.
Вся сцена была разделена на три части, и отдельные картины шли непрерывно то с правой стороны, то в середине, то с левой стороны. Картины быстро сменялись, как кадры кинофильма, и актеры должны были молниеносно переодеваться тут же на сцене и переходить на другую часть сцены. Актеры едва успевали занять свои места, как начиналась следующая картина. Вся пьеса шла с одним антрактом, а картины перемежались затемнением и музыкой. Усугубляло сходство с кинофильмом еще то, что декорации к пьесе были оформлены в одной краске – сепии. Целая гамма одного цвета, начиная с очень светлого (беж) и кончая темно-коричневым. Начинался спектакль в 8 часов вечера, кончался в 10 с половиной, а иногда и в 10 часов. Спектакль имел не шумный, но хороший успех – публика сдержанно аплодировала, пресса сдержанно хвалила.