И все три года, что я работала в Ростове, по окончании зимнего сезона, великим постом, группа актеров нашего театра организовывала поездку со мной и H. H. Васильевым во главе. Мы играли в Таганроге, Армавире, Майкопе – и везде при переполненных сборах. Это не искупало тех мучений, какие мы испытывали от совершенно необорудованных театров, от чудовищных условий, в которых приходилось играть. Я не могла избавиться от чувства стыда и сознания, что наше культуртрегерство – та же халтура. Единственным оправданием было то, что в наших товарищеских поездках марки были так распределены, что младшая братия, вторые актеры, вырабатывали тройной зимний месячный оклад, мы же не получали и половины. Это делалось сознательно, чтобы низкооплачиваемые актеры могли заработать кое-что в поездке. По окончании зимнего сезона многие актеры обречены были на полуголодное существование, а заработав в поездке, могли даже поехать в Москву в бюро Театрального общества для приискания работы на следующий сезон.
Прослужив три зимних сезона в Ростове-на-Дону, я в 1914 году перебралась в Киев. В то время актеры не удерживались подолгу в одном и том же месте и кочевали из города в город. Антрепренеры «в интересах публики» ежегодно или меняли всю труппу, или обновляли, освежали труппу, привлекая актеров из других антреприз. Мне казалось, что я и так засиделась в Ростове, и когда получила приглашение работать в Киеве у Д. М. Мевеса, то охотно согласилась.
Громадное зло тогдашним провинциальным театрам наносил способ набора труппы. Выхваченные из разных театров, актеры были творчески чужды друг другу, у них не было единого метода работы. Эта система набора труппы, создававшая разношерстность актерского состава, пагубно сказалась и в антрепризе Мевеса.
Труппа Мевеса была составлена неумело, и, несмотря на наличие таких актеров, как И. А. Слонов, В. П. Георгиевский, прекрасной героини, умной актрисы O. A. Голубевой, неплохого режиссера Н. Е. Савинова, спектакли были неинтересные, посредственные, ультрапровинциальные. Скука и апатия царили как в труппе, так и в зрительном зале.
Ольга Александровна Голубева, актриса большой культуры, хороших, благородных приемов игры, пробовала бороться с затхлой, провинциальной атмосферой театра, но вскоре поняла всю бессмысленность борьбы. Театр был в руках людей, чуждых искусству. Помнится мне, как Ольга Александровна, несмотря на свою дисциплинированность, строгость, почти пуританское отношение к театру, получив роль в пьесе, не отвечающей минимальным художественным запросам, перевязывала ее ленточкой и, не входя ни в какие объяснения с руководителями театра, отсылала ее обратно.
Не могу не помянуть добрым, ласковым словом главного режиссера театра Савинова. Это был чуткий, обладавший вкусом режиссер, увлеченно и серьезно работавший. Человек он был чистой, доверчивой души, чуждый интриг. Он очень страдал от вздорных, «чисто актерских» придирок и нападок одного из первачей труппы, который почему-то держал себя хозяином, распоряжался, командовал всеми, начиная с самого антрепренера.
Через два или три месяца после начала сезона Савинов был призван на войну, и театр с его отъездом на фронт превратился в арену любительских упражнений для родных и близких антрепризы. Вскоре после отъезда Савинова я узнала, что он убит.
Год моей работы в Киеве совпал с началом Первой мировой войны. Публика в театры не ходила, касса пустовала. Даже бенефисы актеров не давали полных сборов – страшный показатель того, что публика не принимает труппы. Мне было особенно больно, когда в мой бенефис (я поставила новую пьесу А. Н. Толстого «Выстрел») не было и половины сбора. Везде и всегда мои бенефисы проходили в переполненном театре, за что в Ростове-на-Дону меня в труппе шутя прозвали Крепышей (по имени скаковой лошади, которая тогда на бегах брала все рекорды).
В антракте я уныло сидела в своей уборной, не ощущая обычного праздничного бенефисного настроения, как вдруг ко мне вошел один из товарищей актеров и, видя мое расстроенное лицо, сказал: «Вы должны быть удовлетворены, Павла Леонтьевна. На ваш бенефис пришел Алексей Максимович Горький». – «Нет, правда?! Вы не шутите?» – «Нисколько!» Я радостно вскочила с места: «Вот для него я и буду сегодня играть!..»
Отсутствие публики угрожало жизни театра. Антрепренеры всячески изворачивались и добивались того, чтобы актеры «добровольно» снижали себе жалованье. Ни общего собрания для решения этого вопроса, ни обмена мнений среди актеров не было. По рукам ходила бумага с призывом «добровольно снизить себе жалованье». Актеры подписывались, чем подтверждали свое согласие.
Война диктовала репертуар. Театры наводнились низкопробными, так называемыми патриотическими пьесами. У Синельникова в Киеве шла антихудожественная пьеса «Позор Германии» С. Трефилова и О. Ефимова, у Мевеса – «Война» М. Арцыбашева.
Пьеса Арцыбашева была еще лучшей среди бесчисленного количества бездарной макулатуры, угодливой патриотической стряпни. Арцыбашев в своей пьесе рассказывал о переживаниях семьи, пострадавшей от войны. О матери, получившей известие с фронта о гибели сына, о молодой женщине, тоскующей без ушедшего на войну мужа и в ужасе отшатывающейся от него, когда он возвращается с фронта калекой, обрубком, потеряв обе ноги. Пьеса мрачная, проникнутая безнадежностью, но злободневная, чем оправдывалось ее появление на сцене театра. Публику потянуло на эту пьесу, сборы сильно поднялись, и редкий спектакль обходился без аншлага и без истерик в зрительном зале. Антреприза надеялась заработать на этом спектакле, как вдруг, перед самым началом одного из спектаклей «Войны» (мы уже были загримированы и готовы к выходу на сцену), пришло распоряжение полиции заменить пьесу другой, а «Войну» снять с репертуара.
Конечно, было, по меньшей мере, нетактично ставить такую пьесу как «Война» Арцыбашева, да еще в Киеве, через который ежедневно провозили раненых с фронта. В каждой семье были убитые и раненые. В зрительном зале среди публики часто можно было видеть раненых.
На одном из спектаклей ко мне в уборную постучался один из актеров нашей труппы и рассказал, что почти каждый вечер театр посещает один молоденький раненый офицер. Его привозят на извозчике, денщик вносит его на руках в театр и сажает в партер. Он тяжело болен и доживает свои дни. Единственная его радость – театр. Он не пропускает ни одного спектакля с моим участием (по словам моего товарища) и просит разрешения познакомиться со мной. Я, конечно, согласилась…
В антрактах его приносил ко мне денщик, усаживал на стул около моего гримировального столика, и мы беседовали. Он рассказывал мне об ужасах войны, и все рассказы были пронизаны злобной ненавистью к войне, к тем, кто ее разжег. Я никогда не встречала более озлобленного и несчастного человека.
Мимолетная встреча у меня была в Киеве с другом моей юности – Сережей Гореловым (сыном Владимира Николаевича Давыдова). Из-за тяжелой болезни он бросил успешно начатую актерскую работу и жил постоянно в Италии. Мы с ним изредка переписывались. Его письма были интересными, содержательными, но, естественно, проникнутыми безнадежностью. Стосковавшись по России, по русскому театру, по друзьям, он ненадолго приехал в Киев. Это был его последний приезд. Мевес, повидав его, соблазнил сыграть 2–3 спектакля. К моему большому сожалению, я не могла принять участие в этих спектаклях, несмотря на просьбы Сережи. Как раз в это время мне пришлось уехать из Киева в Москву по личным делам. С большой грустью я прощалась с Сережей навсегда – он это знал так же, как и я.
Из художественных впечатлений во время сезона в Киеве запомнилось посещение Кирилловской церкви при психиатрической больнице. Владимирский собор я знала давно, с гимназических лет. В каждый свой приезд в Киев я с неослабевающим интересом любовалась Нестеровым и Васнецовым. В Кирилловской же церкви я никогда не была – она за городом, и я не удосужилась туда съездить. На одной из репетиций O. A. Голубева предложила мне поехать посмотреть работы Врубеля в Кирилловской церкви. Окончив репетицию, мы прямо из театра поехали. В заброшенной, полуразвалившейся церкви мы долго тщетно искали росписи Врубеля. Обшарили все уголки – ничего. Наконец забрались куда-то наверх и среди хлама откопали картину Врубеля «Сошествие святого духа на апостолов». Писал он апостолов, как я узнала, с больных, лечившихся и проживавших вместе с Врубелем в больнице. Изможденные лица апостолов полны экстаза и внутренней силы. Мы долго стояли очарованные, а возвращаясь в Киев, обмениваясь впечатлениями, возмущались тем, что произведение великого нашего художника – в пренебрежении, заброшено, забыто и валяется среди ненужного хлама.
Тяжело, безрадостно протекали наши дни в театре – пьесы ставились наспех, кое-как репетировались, бедно обставлялись, и после каждого спектакля оставался тяжелый осадок, точно совершил что-то ненужное, даже преступное. Нечем вспомнить этот грустный сезон, не на чем остановить свое внимание. Невольно приходило в голову сравнение с предыдущими сезонами в Ростовском-на-Дону театре. Там все же, несмотря на пестроту репертуара, удавалось, что называется, отвести душу на пьесах Чехова, Островского и Шекспира.
Избавлением от халтурного дела Мевеса было для меня приглашение Синельникова вступить в его харьковскую труппу на сезон 1915/16 года. Дотянув зимний сезон в Киеве, весной я играла в Казани ряд спектаклей моего репертуара: «Мечту любви», «Чайку», «Дворянское гнездо», «Ревность», «Месяц в деревне». Летом же решила не служить, чтобы хорошенько отдохнуть, подготовиться к предстоящему сезону в Харькове. Синельников прислал мне роль Джульетты и просил ею заняться летом, чтобы открыть зимний сезон в Харькове «Ромео и Джульеттой» Шекспира. Как в дни моей юности, я, приехав к родным в Порхов, забиралась в глубь сада и страстно, увлеченно работала над ролью Джульетты. Но, увы, мне не удалось ее сыграть в Харькове. Когда я приехала туда, еще до начала репетиций мне сообщили, к моему большому огорчению, что «Ромео и Джульетта» не пойдет. Вместо намеченного спектакля шли «Сестры Кедровы» Н. Григорьева-Истомина, где я играла влюбленную простенькую девушку. Плохая компенсация за утраченную Джульетту!