Каждая встреча с ним вливала бодрость, уверенность в лучшее будущее. Он всегда умел сказать нужное слово, успокоить, обнадежить.
В Крыму мне довелось увидеть Константина Андреевича и в качестве… актера. В одном сборном спектакле-концерте писатели Тренев и Дерман изображали сцену Счастливцева и Несчастливцева в пьесе А. Островского «Лес». Маленький Дерман и громадный Тренев представляли комический контраст и одним видом своим вызывали шумный восторг зрительного зала. Играл Константин Андреевич правдиво и добросовестно, очень старался и волновался ужасно. После окончания сцены я зашла к нему за кулисы. Константин Андреевич виновато посмотрел на меня. Держась за сердце, обливаясь потом, он сказал: «Ну и страшная ваша профессия, анафемская». Долго он не мог прийти в себя от своего первого и, кажется, единственного актерского выступления.
Однажды весной в Симферополе пришел ко мне Константин Андреевич. Поздоровавшись, он начал ходить по комнате, таинственно, лукаво улыбаясь, поглаживая усы одной рукой (это была его привычка). На мой вопрос, что с ним, Константин Андреевич ответил: «Нет, ничего… Так… смешно… Подошла ко мне сейчас одна особа, отрекомендовалась гадалкой, наговорила всякого вздора, как все гадалки, напророчила, шельма, богатство, славу… Ну скажите, похож я на миллиардера? А слава? Разве за ней угонишься? А все-таки приятно, хоть и невероятно».
Прошло несколько лет. Первые слова, которые он мне сказал после разлуки, были: «Вы меня, голубушка, простите за „Грешницу“, я очень грешен перед вами, и пьеса плохая, а уж роль… Но я напишу вам хорошую роль, непременно напишу».
«Грешницу» свою Константин Андреевич, по-видимому, обрек на забвение, но не перестал мечтать о работе для театра, и свою мечту он претворил в действительность. Без преувеличения можно сказать, что он явился зачинателем драматургии Октябрьской эпохи. Его творчество – целая глава истории советского театра. В условиях революционной деятельности нашего великого народа развернулся во всю ширь его могучий талант драматурга.
В 1924 году была написана, а в 1925 году поставлена на сцене МХАТа пьеса «Пугачевщина». Эта горячая, героическая поэма о жизни революционного народа создана с поразительным проникновением в народную душу, с богатым знанием и чувством народного языка.
В 1926 году появилась замечательная пьеса Тренева «Любовь Яровая», которая принесла ему славу, а нам, артистам, – большую радость при воплощении ее образов. Все театры, в том числе и Смоленский, в котором я тогда работала, были радостно взволнованы появлением «Любови Яровой». «Любовь Яровая» стала классическим произведением советской драматургии, потому что в художественной форме раскрыла типические черты героев советской эпохи.
Огромное значение пьесы «Любовь Яровая» состоит в том, что она показывает, как идеи Великой Октябрьской революции перевоспитывают и закаляют людей.
Светлым оптимизмом, несокрушимой верой в грядущее, неисчерпаемым юмором пронизана «Любовь Яровая», несмотря на изображаемые в ней трагические события. Громадное полотно развернул Тренев перед советским зрителем. Перед театром встала интереснейшая, но трудная и ответственная работа – уловить музыку, порывистый, стремительный, бурный ритм революции. Целую галерею образов первых дней революции предстояло воплотить актерам. Какие живые, прямо из жизни выхваченные люди! Тут и сознательно борющиеся крепкие большевики, и люди колеблющиеся, отсталые, несознательные, и идейные враги революции.
Вот Швандя: это не только матрос-коммунист, каких мы встречали и в других пьесах. Швандя глубоко национальный образ. Ему присущ трезвый, практический ум. Он изворотлив, изобретателен, ловок, наивен, безудержно весел, как бывают веселы только дети. Его русская душа светится во всем, во всех его поступках. Швандя самый любимый персонаж Тренева. Полюбился он сразу и советскому зрителю своей чистой, крепкой верой в победу революции, своей неустанной целеустремленной борьбой. Исполнители Шванди были влюблены в свою роль.
Решительность и воля, убежденность в справедливости борьбы за советскую власть даны в образе комиссара Романа Кошкина, опытного революционера.
Тренев не проходит мимо уродливых явлений жизни, мимо людей, мешавших победному шествию революции, ее планомерной работе. Он зло смеется над ними, беспощадно судит их.
Самые разные образы возникают перед зрителем. Вот прожженный мошенник, ловко маскирующийся, приспособляющийся, спекулянт Елисатов, и рядом с ним профессор Горностаев, чистый душой, но близорукий человек, весь ушедший в свою скорлупу, ничего не понимающий в великих сдвигах, совершающихся в России, не видящий ничего дальше своего носа, наивный до глупости. Его жена – мещанка-обывательница. Вот Панова – праздная, изнеженная, исковерканная, с опустошенной душой, продукт буржуазного воспитания. Представители белой гвардии: тупоголовые и самодовольные служаки Кутов и Малинин. Офицер Михаил Яровой – идейный враг большевиков. Методы его борьбы – предательство и провокации. Страшна фигура предателя, сторожа Чира. В лице Дуньки, бывшей горничной, Тренев зло высмеял людей, воспринявших революцию как право на жизнь праздную, полную удовольствий.
Горячо, взволнованно все театры работали над пьесой Тренева.
В Смоленском театре мне была поручена роль Любови Яровой. Когда я приступила к этой роли, мне казалось, что образ Яровой малозначителен в пьесе, что он тонет, бледнеет среди ярких, сочно вылепленных персонажей. Но в дальнейшем я поняла замысел драматурга: в лице Яровой он хотел показать рост, движение и становление трудовой интеллигенции под влиянием великих событий революции и рожденного революцией нового мировоззрения.
Постепенно меня полностью захватил образ Любови Яровой, чувства личные в ней боролись с чувствами общественными, гражданскими, и в этой борьбе победили последние. С этими мыслями я приступила к работе. Яровая еще только вступает в ряды борцов революции, она еще не отдалась всецело, безраздельно делу революции и потому не чувствует ее опьяняющего восторга, как Швандя, Кошкин и другие. Она вся погружена в личное горе из-за без вести пропавшего мужа.
В первой сцене, где Любовь Яровая встречается с Пановой, я искала, как согласовать слабость после перенесенной болезни, усталость от длинной дороги с большим внутренним огнем, который сразу должен ощущаться в Яровой. Я решительно отбросила и слабость, и усталость Яровой и наполнила всю ее сцену с Пановой суровостью и неприязнью.
Яровая инстинктивно чувствует в Пановой чужого человека, почти врага. На все заигрывания Пановой она отвечает резко, даже грубо. Притворно грустную реплику Пановой: «За что у вас, товарищ Яровая, ко мне такое отношение?» – она резко обрывает: «Я не товарищ вам и никакого отношения к вам…» И желая прекратить неприятный диалог, она спрашивает: «Скоро придет товарищ Кошкин?» Панова ханжит: «Мы обе солдатские вдовы, живущие своим трудом: будто бы товарищи, и даже вдвойне». Яровая раздраженно отрезает: «Видно, не все вдовы – товарищи…» Все дальнейшие чувствительные слова Пановой она парирует и сама нападает, смотря суровыми, ненавидящими глазами на Панову. Зритель сразу видит людей двух враждебных лагерей, двух разных миров.
Следующая сцена контрастирует с первой: дружески, ласково говорит Яровая с Колосовым. Не стесняясь его, она отдается своим воспоминаниям, своему горю, оплакивая мужа. Видя его сочувствие, его огорчение от бессилия помочь ей, она ласково, как старшая сестра, говорит: «Эх, горюн вы». Почувствовав в ее словах ласковую насмешку над его восторженностью, лиричностью, над свойством его характера всем сочувствовать, всем расточать свою доброту, он оправдывается: «Нет, когда я смотрю вперед, у меня у самого дух от восторга захватывает». За эти слова с чисто женской прозорливостью, ласково-шутливо Яровая упрекает: «Это оттого, что вы смотрите не вперед, а на меня».
Но вот в руках у Горностаевой Яровая увидела полотенце точь-в-точь такое, что дала мужу в дорогу… Воспоминания нахлынули, и обнаружилась слабая женщина, любящая жена, измученная разлукой с мужем. Жадно разглядывая вышитые своей рукой инициалы, вцепившись в полотенце, вся в слезах, Яровая страстно молит: «Дайте, дайте мне его».
Великолепная картина 2-го действия полна движения и юмора. Твердая, непоколебимая уверенность большевиков, временно оставляющих город, мышиная суетня обывателей и торжество предателей, обнаруживших свою истинную сущность, свое гнусное лицо.
Трудную задачу задал Константин Андреевич актрисе, играющей Любовь Яровую. Эту трудность я испытала на себе, особенно в финальной сцене первой картины 2-го действия. Неожиданная встреча с мужем, которого она считала погибшим, еще не представляла большого затруднения. Пережив потрясение от радостной встречи, она испытывает естественный страх за мужа, желание его увести, спрятать от белых, так как она убеждена, что он, бывший в прошлом революционером, на стороне большевиков и белые не пощадят его. Но вот из дальнейшего диалога Ярового с Горностаевой и генералом обнаруживается истина, потрясающее открытие. Мысли, одна страшнее другой, проносятся вихрем в голове Яровой. Нельзя поверить этому ужасу, но не отогнать злых сомнений.
Здесь необходимо предельно скупо, но сильно выразить, правдиво, без эффектов прожить эту молчаливую сцену, донести до зрителя все мысли и чувства Любови. В ее присутствии Михаил Яровой, указывая на введенных под сильным конвоем, рапортует генералу: «Злоумышленники, покушавшиеся на Жегловский мост». Это последний удар, и Яровая, как подкошенная, падает с воплем: «Миша? Ты?..» Я намеренно опускала финальное слово картины: «Неправда». Мне казалось это слово лишним. Все ясно, сомнений больше нет. В последние же слова «Миша? Ты?..» я стремилась вложить всю бездну отчаяния и ужаса.
В 3-м действии Яровая, подавив силой воли личное горе, личное разочарование в близком человеке, вся одержима одной страстной мыслью, одним желанием – спасти жегловцев от смертной казни, вырвать из рук белых нужных революции людей. Вот эту одержимость, эту страстность мне и хотелось донести до зрителя и в сцене с Пановой, через руки которой, как служащей в штабе белых, проходят все бумаги, – значит, и утве