Очень тронуло меня желание Ваше видеть меня в Смоленске, и захотелось мне видеть Вас непременно. Поезда-то, действительно, очень удобны. Но письма были получены накануне выезда из Москвы. К празднику нужно было попасть домой. А теперь вот через неделю опять тащиться в Москву, и так жаль, что к этому времени у Вас уже закроется сезон.
Перед отъездом в Москву я встретился с арт. Кручининой, которая в восторге от ряда исполнителей в Смоленске, и прежде всего от Яровой и Дуньки. Только с большим состраданием говорила о Вашем театре, особенно об условиях сцены.
Спрашиваете моего мнения насчет Вашего замысла в «Яровой». Прежде всего о внешности: это чудесно! То, что нужно. А то выйдет артистка – чистенькая, нарядная почти, с пустыми руками, как будто из другой комнаты вошла. Правильно, по-моему, и толкование Ваше внутреннего ‹состояния› лица. Но тут дело, конечно, сложней. Вы, вероятно, читали, что В. Н. Пашенную бранят как раз за уклон в противоположную Вам сторону. В «Рабисе» она, между проч‹им›, отвечает:
«Первая по-настоящему глубокая и психологически интересная у меня роль – Любовь Яров‹ая›… Многие винят меня в чересчур большой женственности и мягкости созданного образа, но я сама ставила себе задачу выявить человечность, правду и женственность новой женщины».
Все это, конечно, прекрасно, необходимо. Но у автора есть и другие задачи, того порядка, который более захватил Вас. И в котором… есть своя опасность – засушить. Тут должен быть некий синтез. О себе она говорит: «Я ни в любви, ни в ненависти середины не знаю». Отсюда и трагедия. Вы совершенно правы, что «тем сильней в ней разгорается пламя социальной любви». В этом динамика… Не расскажешь ведь всего этого на бумаге! Чрезвычайно трудная роль, и многое тут должно быть поставлено в минус автору. Ведь и ему далеко не все дано понимать в своем произведении, если только оно – точно произвед‹ение› искусства. Я, напр‹имер›, совершенно искренне не понимаю исключительного успеха этой пьесы даже в Moскве, тем более в провинции. Когда я смотрю ее, испытываю почти сплошное страдание, иногда буквально нестерпимое (если сижу с краю, убегаю). Так сильно колют меня мои авторские грехи (+ работа реперткома), так стыдно перед актерами, публикой. И это вовсе не «авторская скромность». На «Пугачевщине», исключая м‹ожет› б‹ыть› одну картину, я сидел, бывало, с большим самомнением, и сейчас считаю ее неизмеримо выше «Яровой». А вот подите же! Разгадайте тайну – произведения или зрителя? Должно быть, это только по плечу гадалке-хиромантке. Так Вы помните, что она мне предсказала! А я, представьте, только после Вашего письма вспомнил об этом. Тут причина в том, что она отвечала мне на вопросы, волновавшие меня несравненно глубже, чем трафаретная у гадалок слава и деньги…
Ребята мои – сын догоняет меня ростом, дочь обогнала мать.
(Если Вам подвернется последний, 3-й № журнала «30 дней», то увидите там меня с дочкой. Хорошая девица.)
Ну, спасибо Вам, дорогая Павла Леонтьевна!
Прошу кланяться Ник. Ник. ‹Васильеву› и всем так или иначе знающим меня.
Ваш К. Тренев
Низенький поклон Софье Ильинишне ‹Милич›.
Ноябрьский б., 33.
Когда после смоленского сезона мы встретились с Константином Андреевичем в Москве, наши беседы были почти исключительно о «Любови Яровой». О чем бы ни заговорили, – разговор возвращался к «Яровой». Мы наперебой рассказывали Константину Андреевичу, как решалась та или другая сцена в нашем театре, как раскрывались образы пьесы. Константин Андреевич был тронут нашей увлеченностью – он радовался, что его замысел не только не нарушен, но правильно истолкован нами.
Когда же Раневская, игравшая Дуньку в Смоленском театре, начала демонстрировать некоторые кусочки своей роли, он, не сдержав своего восторга, начал громко хохотать. Превосходно владея южным говором, чувствуя фольклор, она прибавляла словечки от себя, которых не было в роли, в чем тут же пришлось ей каяться перед автором пьесы. Константин Андреевич еще веселее рассмеялся: «Нет, это чудесно, молодец, я непременно внесу в пьесу, непременно».
И спустя годы со дня появления пьесы К. Тренева «Любовь Яровая» интерес к ней театра и зрителей не ослабевал, о ней писали, спорили.
Когда Тренев переехал на постоянное жительство в Москву, мы с ним часто встречались. В ожидании квартиры в строящемся писательском доме он с семьей поселился во временно предоставленной ему маленькой тесной квартирке на Тверском бульваре. Обстановка в этой квартирке была самая убогая, вернее – никакой: два стула и стол, вокруг которого размещалась вся семья, кто на табурете, кто на ящике. Когда приходили гости, между табуретом и ящиком клалась доска.
Константин Андреевич абсолютно не тяготился бытовым неустройством, просто не замечал его. Он жил другим – весь был поглощен литературными замыслами. Окрыленный успехом у рабочего зрителя пьес «Пугачевщина» и «Любовь Яровая» и всеобщим признанием его как драматурга, он целиком, почти безраздельно отдался работе для театра. Слава не вскружила ему голову, и он, не переставая, напряженно работал. Когда, бывало, его спрашивали, как идет его работа над новой пьесой, он отвечал: «Работаю, да что-то не получается. Вот Яровое вышло, а Озимое что-то не выходит (не созревает)». Говорил он это с серьезным, озабоченным видом и с присущим ему юмором.
К своей работе для театра Константин Андреевич относился с большой ответственностью и оценивал ее весьма критически, но в суждениях был всегда самостоятелен. Так, он, например, считал, что его пьеса «Жена» выше «Любови Яровой». Об этом он со свойственной ему категоричностью написал мне в 1928 году. Вот это письмо.
(1928)
Дорогая Павла Леонтьевна!
Ваше письмо получил в Москве менее чем за час до отъезда…
…Включение себя в В/юбкомиссию[13] считаю для себя большой честью и радостью. Глубоко и нежно люблю в Вас человека и актрису.
Для юбилея «Вишневый сад» – это ароматно, высокопробно и Вам к лицу. А что от «Жены» Вы отказались (деликатную Вашу мотивировку я свободно расшифровываю), по-моему, Вы не совсем правы: мне представляется, что роль Веры в Ваших руках расцвела и заиграла бы согласно замыслу автора. Пока я видел 2-х Вер – Пашенную в Малом[14] и Аленеву в Большом. Пашенная угробила и роль, и пьесу. У Аленевой же, на репетиц‹иях›, по кр‹айней› мере, выходило весело, приятно, убедительно.
1-я говорит: роли нет, 2-я: за сколько лет дождалась хорошей роли.
Вообще же говоря – пьеса не удалась. Почему и в чем – это я вижу чрезвычайно ясно. Но об этом долго говорить. Сейчас не хочу ни думать о ней, ни читать. (Еще не читал и долго не буду читать ни одной рецензии.) В Москве она идет хорошо, зачастили аншлаги, гомерический хохот и многочисленные аплодисменты среди действия. Но за всем тем чувствуется непреодоленная театром перегруженность, тяжеловесность. Всем этим богата и «Яровая», но там «героика».
Вообще же считаю «Жену» гораздо выше и тоньше Яровой. Это понимают, конечно, немногие, и в провинции пьеса не пойдет.
В пьесе есть много пустых мест, и самое нестерпимое из них – объяснение Грушиных в 1-м акте. Я его написал заново, и буде Вам придется играть, пожалуйста, сообщите – пришлю новый вариант.
Живем помаленьку. Здоровье мое наладилось, и я тороплюсь писать новую пьесу, ибо уверен, что летний мой недуг весьма отразился на «Жене», как, может быть, припомните, в Сим‹феропо›ле Вам пришлось играть в моей заведомо нефритной пьесе. (Недавно захотел перечитать ее[15] – даже черновиков ни клочка не осталось.) Л‹ариса› И‹вановна› и Наташа[16] просят кланяться.
Ваш К. Тренев
Привет Павлу Анатольевичу!
Если захотите писать – спешите: скоро выеду в деревню.
Константин Андреевич любил шутку, даже розыгрыш. Отдыхала я как-то в Кисловодске в 1937 году. Получаю местное заказное письмо. Не узнаю почерка. На конверте читаю: «От Степана Степанова. Санаторий КСУ». В полном недоумении распечатываю и читаю:
Высокоуважаемая Павла Леонтьевна!
С большим прискорбием душевных сил, хотя мне это и очень неприятно, должен известить Вас, что в Комитете по делам искусств начато дело по обвинению Вас в оскорблении, нанесенном Вами одному из самых блестящих драматургов. Каковое оскорбление выразилось в демонстративном сего лице бойкоте при известном Вам приезде Вашем в Москву.
Как истинный Ваш доброжелатель, побуждаемый душевным движением, сообщаю, что дело это Вами может быть потушено одним из двух Ваших поведений: либо не позднее завтрашнего дня положить в дупло старой липы на берегу известной Вам речки Ольховки 500, в крайнем случае 100 рублей в конверте с надписью «неизвестному», либо же – навестить оскорбленную Вами светлую личность в санатории КСУ, предварительно позвонив ему, в крайнем же случае – назначив ему свидание на одной из поэтичнейших скамеек в тенистой аллее волшебного кисловодского парка.
Срок на размышление и ответ – 23 часа.
Если вздумаете обратиться за защитой к милиции или к Вашему влиятельному зятю[17], то имейте в виду, что в милиции меня и без Вас знают, а у Вашего любезного зятя я 3-го дня занял под новую пьесу 31 рубль и считаю: сквалыга! На такое дело мог бы и полсотней рискнуть. За угощение я уж не говорю.
Встретившись с Константином Андреевичем, я, смеясь, его упрекала: «Что за детский розыгрыш! В первую минуту мне было даже неприятно, пока не догадалась, что это вы… А еще прославленный писатель!..»
С серьезным хмурым лицом он спокойно ответил: «Так вам и надо. Приехала в Москву – не известила. Узнаю – она в Кисловодске. Какое невнимание. Вот за это и получайте!» – И поглаживая, по своей привычке, рукой верхнюю губу, улыбался в усы, довольный, что удачно пошутил…