Как-то раз в разговоре с Константином Андреевичем я с нежностью и обожанием вспоминала А. П. Чехова, говорила о том, какой творческий восторг я всегда испытывала, играя Нину Заречную в «Чайке», Ирину в «Трех сестрах», Аню и Раневскую в «Вишневом саде». Совершенно неожиданно Константин Андреевич предложил мне помогать ему в работе над задуманной им инсценировкой чеховских рассказов. Он тоже любил Чехова и хотел создать пьесу, как он называл – «Чеховиаду», широко охватив чеховскую Русь – чиновную, обывательскую, крестьянскую. Я с восторгом приняла его предложение. Он составил план, нашел сюжетный стержень, то есть главный рассказ, в который включались бы другие рассказы, объединенные единой мыслью – показом России времени Чехова.
Квартирные условия как у меня, так и у него были совершенно не подходящими для такой работы, и он предложил встречаться в музее Малого театра. К сожалению, наша работа над Чеховым, горячо начатая, скоро прекратилась. Летом он мне писал по поводу «Чеховиады»:
Дорогая Павла Леонтьевна!
Если действит‹ельно› Месхетели[18] заинтересован, и «горячо», чеховской пьесой (остается странным его умолчание при последн‹ей› со мной встрече), то об этом нужно с ними договориться и устно – подробно, и письменно – формально. Без этого к работе приступать нельзя. Числа от 19-го до 25 я буду в Москве, по-видимому, буду видеться с Месхетели, и, надо полагать, будем договариваться.
Что касается задания работы Вам, чтобы Вы делали что-н‹ибудь› сейчас, до серьезного обсуждения замысла театром и в частности и в особенности Ю‹рием› А‹лександровичем› ‹3авадским›, тоже трудно. Да и есть ли у Вас под руками весь нужный Чехов. Я сейчас чувствую опасность громоздкой, плоской и прескучной инсценировки. Вот как это преодолеть!
Если хотите, попробуйте подобрать по соответствую‹щим› рассказам («Моя жизнь», «Дом с мезонином», «Скучная история», «Хорошие люди», «Случай из практики») сцены и явления с главной героиней – Лизой или как ее (по «Случаю из практики»), посмотрим, как это может выглядеть.
Главное – необходимо, чтобы до разговора Ю‹рий› А‹лександрович› ознакомился со всеми захватываемыми расск‹азами› Чехова. Иначе не о чем с ним будет говорить.
Кланяется и целует Вас Л‹ариса› И‹вановна›.
Тоже и я.
Удивительная отзывчивость и внимание были отличительными свойствами натуры Константина Андреевича. Он откликался на всякую просьбу. Будучи очень занят работой над новой пьесой, загруженный общественными делами в Союзе писателей, Константин Андреевич, по просьбе одной актрисы, согласился написать ей скетч.
Со всей добросовестностью и горячностью принялся он за работу. Через несколько дней на телефонный призыв Константина Андреевича явилась обрадованная актриса за скетчем. Константин Андреевич развернул перед удивленной актрисой план очень занимательной своеобразной четырехактной комедии.
Прочитывая некоторые сцены, он говорил: «Не знаю, как вам, а на мое ухо – смешно». На просьбу актрисы сократить, сжать все четыре акта до одной сцены на 18–20 минут Константин Андреевич, пряча в ящик стола черновики, полусердито, полушутя проворчал: «Я вам не гений, чтобы писать скетчи».
В моей памяти Константин Андреевич сохранился как человек ласково-насмешливый, обладавший великим даром – юмором. Таким он мне чаще всего вспоминается. Но не всегда я видела его таким. Пришел он как-то ко мне в день 1 Мая, и я сразу заметила, что он был в необычно приподнятом состоянии. «Что с вами, Константин Андреевич, вы какой-то необыкновенный?» – «Сегодня у меня вдвойне светлый праздник, – ответил он, – я принял духовную ванну – был у A. M. Горького, беседовал с ним».
И второй раз мне удалось наблюдать его преображенным. Константин Андреевич праздновал получение правительственной награды – ордена. В клубе писателей был устроен банкет. Приглашены были некоторые писатели, критики, знакомые и близкие друзья. Константин Андреевич встречал всех как гостеприимный хозяин, был, как всегда, прост и ласков, но по-особенному серьезен.
Торжественно-спокойный, он слушал хвалебные речи с застенчивой улыбкой, поглаживая усы одной рукой.
В последний раз я видела его во время войны, кажется, за год до его смерти. Осунувшийся, постаревший и озабоченный, он зашел ко мне по дороге в Союз писателей. На мой вопрос, над чем он работает, он неохотно отвечал: «Чиню, исправляю для Малого театра…» Я напомнила ему о нашей начатой работе по Чехову. Близилась годовщина смерти Чехова. «Неплохо было бы возобновить работу над „Чеховиадой“ к 40-летней годовщине со дня смерти Антона Павловича», – предложила я. Он грустно махнул рукой: «Некогда, да и нездоров я».
Через год в Союзе писателей стоял гроб, был траурный митинг, и мы оплакивали дорогого нам человека и всеми любимого большого писателя.
Глава XVIII
Проработав в Крыму пять лет, я переехала на работу в Казань.
Ничем хорошим в смысле работы не могу вспомнить казанский сезон 1923/24 года, с его пестрым и безыдейным репертуаром. Единственной радостью этого сезона была для меня студия-школа при театре, где я с увлечением занималась с молодежью по классу мастерства актера. Ребята подобрались горячие, жаждущие, и мне было с ними хорошо и отрадно работать.
Провинциальные театры продолжали играть дореволюционный репертуар и жили по старинке, а между тем, судя по газетам и театральным журналам, в театрах Москвы совершалась перестройка. Приезжавшие из Москвы рассказывали непонятные вещи о работе революционных театров. Некоторые режиссеры провинции, в том числе и казанские, соблазненные московскими театральными новшествами, пытались пересаживать мейерхольдовские постановки на сцены периферийных театров, но эти попытки были смехотворны и вызывали недоумение зрителя.
И вот меня потянуло в Москву, захотелось самой все увидеть, все узнать. Не закончив сезона в Казани, я в конце 1924 года отправилась в Москву. Прежде всего надо было посмотреть самые «новые» театры: театр Мейерхольда и Театр революции. Попала я на спектакль «Озеро Люль» А. Файко в Театр революции. Никогда, кажется, даже в самые волнующие моменты моей жизни, так не колотилось у меня сердце, как в Театре революции перед поднятием занавеса. Я ждала откровения, но… я была ошеломлена шумом, непрерывным движением по лестницам и лучами света, который перебегал с одной группы участвовавших на другую или быстро метался по сцене. Ждала чуда, откровения, а вернулась домой с головной болью, и только.
Второй спектакль, который я увидела в Москве, был «Лес» у Мейерхольда, сделанный по «Лесу» Островского. Мне казалось, что я сошла с ума. Я не узнала пьесы. Почему зеленые парики? Зачем акробатические упражнения во время спектакля? Заниматься этим надо в другое время, думала я, акробатика необходима, чтобы развить тело, сделать его легким, подвижным, выразительным. В прошлом театре тело актера было вялым, неразвитым и не могло служить выразительным средством, но зачем, почему эту лабораторную работу мастерской переносить на сцену, в спектакль? Весь спектакль мне казался издевательством над зрителем, над Островским, над моей душой, над самым дорогим – над правдой.
В мейерхольдовском лесу я совсем заблудилась и вернулась домой разбитая, измученная. Всю ночь размышляла над тем, что происходит в «новых» театрах. Надо разобраться, понять, додумать. Происходит ломка старого, идет перестройка, возникают какие-то новые формы. Но в погоне за формой, нелепой, дикой, выдуманной, пропадает содержание, оно тонет в выкрутасах, как в «Лесе» Мейерхольда. Голая, надуманная форма живет отдельно, не сливаясь с содержанием, не выражая идеи произведения. Реалистическое искусство МХАТа ближе, роднее новому зрителю, чем архиновое Мейерхольда. В реалистическом искусстве содержание определяет форму, строгую, мужественную. Там живет правда.
В «новом», формалистическом театре нет правдивого отражения жизни, предвидения будущего, что составляет смысл и сущность искусства. Что поймет, чем взволнуется, куда устремится новый, неискушенный зритель? Еще одно, с чем нельзя примириться, чего нельзя принять и допустить: формалистический театр, яростно разрушая и вытесняя старое, отжившее, губил самое ценное в искусстве театра – слово, этот могучий проводник мысли, идеи. У новаторов слово не звучит, оно мертво, его не слышно, оно выброшено, как что-то ненужное. Обманутая в своих надеждах, обескураженная, я все же продолжала свои экскурсии по театрам в надежде хоть что-нибудь найти, что может порадовать, найти хоть маленький росточек будущего театра, нужного пришедшему в театр новому зрителю.
Попала я на спектакль студии МХАТа «Принцесса Турандот» по сказке Гоцци, поставленный Е. Б. Вахтанговым[19]. Опять поражала новая, необычная форма, но здесь она не жила самостоятельно, не была оторвана от содержания сказки, а гармонично сливалась и выражала ее. Злободневные же словечки, вкрапленные в текст сказки Гоцци, вложенные в уста персонажей комедии, придавали прелесть шутки и радовали зрителя, внушая ему веру в силы жизни, утверждая жизнь. Спектакль был пронизан заразительным весельем, светлым оптимизмом.
Пересмотрев все «новые» театры Москвы, я, естественно, задала себе вопрос: что же я могу делать в этом новом театре, вижу ли я себя в нем? Всю жизнь в театре я делала совсем, совсем другое. Неужели окажусь лишней, не нужной театру? Решила не дезертировать, а работать, но, почувствовав горячий пульс московской жизни, я не захотела возвращаться в провинцию, решила на сезон остаться в Москве, впитать в себя все лучшее, революционное и поискать свое место в нем. С большими надеждами я в 1925 году вступила в передвижной театр при Московском отделе народного образования.