но это ведь ради доброго дела, когда-нибудь я его, может быть, даже верну, как знать. Я вот читал про одного человека, который на протяжении десяти лет наворовал из 268 разных библиотек США более 23 000 книг. Это собрание заняло все стены в девяти комнатах с четырехметровыми потолками, оно было оценено в 20 миллионов долларов и весило 29 тонн, так что я по сравнению с ним просто мальчишка. не знаю, сколько там может весить один компакт-диск с музыкой Сибелиуса — двести-триста граммов, наверное. На всякий случай захвачу с собой приемник с наушниками, чтобы не пропустить передачу Норвежского радиовещания; наверняка по каналу классической музыки скоро дадут Сибелиуса.
Сибелиус, или Ян, как я уже мысленно стал его называть, был по духу глубоко национальным композитором, написано в энциклопедии; иными словами, его музыка — это сама Финляндия, разумеется это одно и то же в той мере, в какой музыка может быть страной, что, ясное дело, вполне возможно; и еще в энциклопедии написано, что Ян создал типично финскую музыку — музыку, в которой выразилась финская душа, а это как раз то, что хотим понять мы — я и мои читатели, именно это мы и хотим выразить как можно скорее. Но все диски Сибелиуса, оказывается, выданы и находятся на руках. Норвежцы без ума от Сибелиуса, его диски идут нарасхват, и каждый норовит утащить их домой. Мне уже и самому не терпится послушать музыку Сибелиуса. Не могу вспомнить, слышал ли я ее раньше, но уверен, что слышал, по телевизору, но по телевизору музыка хуже воспринимается, мешает картинка, она отвлекает, так что впечатления путаются. Между тем я все время держу наушники включенными, но по каналу классической музыки Норвежского радиовещания без конца передают Брамса, и Генделя, и Вивальди, и романсы какого-то типа, которого якобы зовут Мендельсон-Бартольди, мне кажется, что они его сами выдумали, так и слышу, как они говорят между собой: «Надо и нам, радиожурналистам, иногда позабавиться», а если он все-таки существует или когда-то существовал, он, без сомнения, был гомиком, подумал я и, подумав так, выдал себя с головой — вон какие у меня предрассудки! Ведь если рассудить здраво, то быть гомосексуалистом не преступление, а его музыка сама нежность, но кому нужна нежность, когда слушатели, тысячи слушателей, с нетерпением ждут Сибелиуса, требуют Сибелиуса, потому что Сибелиус — это скандинавская музыка. Ладно, финская, но ведь финская — это тоже скандинавская, потому что финское — это и скандинавское, а скандинавское выражает наши скандинавские души, мы все, как я понимаю, узнаем себя в этой музыке, для того мы и оплачиваем лицензию, чтобы всегда, каждый день, узнавать себя, утверждаться в своей самобытности, а если в нас хотят утвердить немецкость, так лучше уж сразу оплачивать лицензию немецкого радиовещания, хотя я даже не знаю, как оно называется, однако не в этом дело — дело в том, что радиослушатели не получают того, что им нужно, а нас все равно заставляют платить за лицензию. Это пригодится для заметки в раздел читательских писем.
И только уже поздно вечером классический канал норвежского радиовещания передал Сибелиуса. У меня полным ходом идет работа над сердитым читательским письмом, как вдруг радиоголос начал вещать про Финляндию и Сибелиуса. Черт бы его побрал! Весь мой гнев обращается против высокомерного голоса, принадлежащего, судя по всему, человеку лет сорока, заучившемуся теоретику, который считает ниже своего достоинства выступать по радио с рассказами о музыке, сам он в этом никогда не признается, но я-то слышу, так что нечего отрицать, на самом деле у него совсем другие амбиции — писать о музыке или, может быть, преподавать, но профессура, как видно, не раз уплывала у него из-под носа из-за того, что он не в ладах с влиятельными людьми, он ни перед кем не желает лебезить, его сопоставления и теории не похожи на все остальные, они выходят за рамки, он же не признает никаких рамок, и все, что он делает, вообще ни во что не укладывается, и вот, полгода проходив с мрачной физиономией и убедившись, что денег от этого не прибавилось, а тут и сожительница вот-вот родит ребеночка, он, видя, что они с нею совсем на мели, наконец сдался и пошел работать на радио, куда его пристроил шурин, а это обидно, разумеется, обидно, ведь он способен на нечто гораздо большее, он не востребован, и вот, дотянув чуть не до полуночи, он наконец-то снизошел до того, чтобы включить Сибелиуса, и по вине этого музыкального теоретика с его эгоизмом моя брошюра не движется с места, этот типчик, поди, воображает себя тонкой художественной натурой, а на самом деле такой же непробиваемый, как все, это же слышно по голосу; но вот наконец начинается музыка, которую я так ждал. Я сажусь за компьютер, все готово к тому моменту, когда текст брошюры польется неудержимым потоком. Польется? Хлынет? Ну не обязательно же как вода, есть много другого текучего, например лава или пиво, и все равно надо, чтобы текст вылился на бумагу, другого более подходящего слова не найдешь, мне оно не нравится, но приходится пользоваться этим, текст должен излиться, но не так, как вода, а иначе, это должно быть другое; я закрываю глаза, отчетливо сознавая, что составляю одно целое с клавиатурой; я поступил предусмотрительно, еще в школе выбрав в качестве дополнительного предмета машинопись, наверное, уже в то время предчувствуя, что займусь брошюрами. Я готов слушать музыку. Ну же, начинайся!
Начало напоминает лето. Ласковое и доброе. Серый рассвет. Женщина; разумеется, белокурая финская селянка — ведь это же Финляндия — выходит на двор и, наклонив голову под струю воды из колонки, полощет под пение птиц длинные распущенные волосы. На заднем плане пасутся лошади. А вон и птицы — наверное, гуси — бродят рядом, занятые тем, чем вообще заняты всякие гуси в любой стране, подумал я, то есть какими-то своими гусиными делами. Но этот путь никуда не ведет. Слушай, Ян, пора двигаться дальше! И вот женщина сушит волосы на ветру; отбегая то туда, то сюда, она то здесь, то там срывает какое-нибудь растеньице и натирает соком свою гладкую кожу, она рвет цветы и, собрав букет, уносит его в дом, ставит в вазу и принимается за стряпню. Что она там стряпает? Кажется, студень. Ну конечно же, черт возьми, студень! То, что всегда стряпает моя бабушка, — студень, который подается с другими холодными блюдами — с заливным из рыбы и креветок или крабов. И это в центре Финляндии? — невольно приходит на ум вопрос. Что-то тут не сходится, Ян. Разве что, скажем, речь идет о пресноводной рыбе и раках. Ладно, так и быть, сказали. Это же музыка, искусство, в искусстве все возможно, вот только процесс приготовления студня — трудоемкий процесс, он требует времени, ингредиенты полагается долго варить, пока все не загустеет, потом остудить, и женщина все это делает, наконец блюдо готово, студень поставлен в кладовку, а ее волосы просохли, тогда она снова выходит во двор и принимается заплетать косы, она не торопится, и медленно встает солнце — идиллия, идиллия… Но чу! Характер музыки меняется. Женщина задумалась. Тревожно задумалась. Задумалась так, словно только что вспомнила о чем-то. она тревожно глядит на восток и думает. Тут в музыке возникает новое звучание. опасность. Неужели надвигается что-то опасное? Да, это опасность, и невозможно позвонить в службу спасения. Пройдут еще годы, прежде чем будет сплетена страховочная сетка, которая обеспечивает в нашем обществе безопасность всех сторон жизни, нету даже телефонов, хотя, впрочем, в Америке несколько штук уже есть, Белл уже проделал подготовительную работу, так что в Америке представители высшего света уже названивают друг другу, но только не в Финляндии, тут никто не разговаривает по телефону, тут вообще мало разговаривают, а в музыке опять между тем что-то произошло, и лето сменилось осенью, и с гор спустился туман, туман густеет. Должно быть, это о русской угрозе, подумал я. Царь хотел захватить Финляндию, ему бы все хватать и хватать, как будто у него и без того уже не было достаточно владений. Женщина не соглашается, она ведь финка и воплощает в себе все финское, это — финская музыка, я об этом читал, так сказано в энциклопедии, и так я и вижу; зная, что музыка финская, и зная, где находится Финляндия, я интерпретирую ее в том смысле, что тут идет речь о русской угрозе, никто не запрещает мне понимать это так, каждый имеет право на свое восприятие, да речь и не идет о сознательном интерпретировании, я открыт впечатлениям, и тут все возможно, я не управляю своими мыслями, я просто регистрирую ощущения и картины, которые всплывают в моем воображении, и сейчас ощущения рисуют мне картину, как женщина, в которой финское начало уже усилилось до крайней степени, задрожала и смотрит на восток, тревожно смотрит, затем она пошла к сараю, где стоит автомобиль. Что такое? Откуда вдруг взялся автомобиль? — думаю я. Впрочем, ничего страшного! Это же музыка, искусство, тут все может быть, все возможно, могут сливаться различные эпохи, анахронизмы здесь вполне естественная вещь, точного ответа и быть не может; и кто я такой, чтобы придираться! Тут надо следовать впечатлениям, плыть по течению. Нравится мне это или не нравится, но музыка как вода, а тут музыка Сибелиуса, это же Ян, а Ян выше меня, Ян ведет в этой игре, а мое дело — подчиняться его воле, так что в сарае оказывается машина, и это моя машина, мой «ситроен». Ага, вот значит, куда он пропал! Вот куда эти негодяи загнали мою машину! Значит, мне, может быть, и не придется платить штраф и возмещать расходы на эвакуацию. Надо же, куда эти скоты коммунальщики утащили мой автомобиль! В самую Финляндию! Уж это действительно на редкость животрепещущий повод для заметки в раздел читательских писем, но заняться ею некогда, музыка зовет, она требует, чтобы я с ней путешествовал дальше, и я встаю из-за письменного стола и скок в картинку, в финскую картинку начала девятнадцатого века, и вот я уже там, в машине, и атлас автомобильных дорог лежит на том самом месте, где я его оставил, но в Финляндии он бесполезен, одно дело Осло — другое дело Финляндия, вот почему карты бесполезны; и может быть, так и надо сказать в самом общем п