[89].
Дос-Орсос повернулась к Накаде.
– Не имеет значения, кто создал бомбу, – сказала она. – Может быть, и епископы. Сами создали и сами ее боялись. Не имеет значения, кто ее взорвал и почему, во имя Дос-Орсос, епископов или калифа Кордовы.
– Или регента Йошино, – продолжила Накада.
Дос-Орсос кивнула.
Во дворе запели трубы. Накада тоже выглянула в окно. Трон был поднят, на нем восседал седовласый человек в европейском одеянии. Перед троном стояли семь ангелов, и каждый держал в руках открытую книгу.
– «И книги раскрыты были», – сказала Дос-Орсос, – «и иная книга раскрыта, которая есть Книга Жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» [90].
Накада вспомнила про детей в рыбацкой деревне. Вспомнила погребальный костер Хаяши, а потом и саму Хаяши – такую, какой она ее увидела в первый раз, под ярким небом Мексиканского залива. Вспомнила, впервые за долгие месяцы, своего мужа и сына, которых она никогда больше не увидит, – теперь она знала это наверняка.
– Вы же знаете, – вдруг сказала Дос-Орсос, будто читала мысли Накады. – Кровь детей Эспирито-Санто и на наших руках. В Судный день мы все за это ответим. Вот и случилось то, что было «как образы», – продолжала она, – а описаны они были «в наставление нам, достигшим последних веков»[91].
Накада перевела взгляд на открытую аптечку. В первый раз – и она удивилась, осознав, что в первый, – ей захотелось узнать, что на самом деле было в этих ампулах.
– Я знаю, в чьей крови мои руки, – ответила она Дос-Орсос. – Не мне спрашивать, в чьей твои.
Она повернулась к выходу. Но на пороге остановилась.
– Прости меня.
Утром она нашла Ишино, взяла его за руку и повела за собой к морю, в порт, где у причала по-прежнему качался на волнах их катер. Уцелевшая турбина завелась со второй попытки.
Она направила катер от берега, но не на запад, к каналу и Рио-Балдио, а на восток. Там, на востоке, в маленьком прибрежном городке под названием Сан-Лукас, она сменяла его вместе со всем содержимым, оставив себе лишь одну сумку с медикаментами, упаковку соевых хлопьев и пакет риса, на вьючную ламу, бурдюк для воды и пару шерстяных одеял. Потом нашла дорогу, которая вела в горы.
На перевале она один раз оглянулась. Далеко на юге, у горизонта, висели черные тучи, и все скрывала непроглядная тьма. А здесь светило солнце, вдоль грунтовой тропы зеленели тополя, и воздух был свежий и чистый. Накада достала из сумки карту Шираоки и, сверившись с ней, убедилась, что выбрала верное направление: туда, где белело незакрашенное пятно неизвестного, прочь от войны.
Где-нибудь там живут люди, никогда не слышавшие ни про Аль-Андалус, ни про Японию, ни про конец света.
Накада сложила дрожавшую на ветру карту. Одной рукой снова взяла за руку Ишино, другой – уздечку ламы, и они двинулись в путь. Больше она не оглядывалась.
Рэйчел СвирскиСнова, снова и снова
Произведения молодой писательницы Рэйчел Свирски появляются в «Subterranean», «Tor.com», «Interzone», «Fantasy Magazine», «Weird Tales» и других изданиях. Ее работы номинировались на премии «Небьюла», «Хьюго» и премию Теодора Старджона. Среди последних опубликованных сочинений Свирски – «Эрос, Филия, Агапе» («Eros, Philia, Agape»), «Память ветра» («А Memory of Wind») и сборник «Сквозь сонную тьму» («Through the Drowsy Dark»). Совместно с Шоном Уоллесом она участвовала в подготовке антологии «Люди Книги: десять лет еврейской научной фантастики и фэнтези» («People of the Book: A Decade of Jewish Science Fiction & Fantasy»).
Ниже представлена ироничная, изящно написанная история, которая повествует о столкновении поколений, еще раз подтверждая тот факт, что чем больше меняется мир, тем больше он остается прежним…
Все началось с Лайонела Колдуэлла. Он родился в 1900 году в строгой менонитской семье, где искренне верили в то, что грех непотребства – это танцы, вино и украшения. Едва Лайонел подрос, он тут же сбежал в город, а там стал заходить в богопротивные бутлегерские забегаловки, где пил виски и ром, ругался, поминая всуе имя Господа, и танцевал в обнимку с женщинами со стрижеными волосами и в носках.
Лайонел начал продавать украшения и сделал себе на этом состояние. Рубины с сапфирами не потянули его на дно даже во времена Великой депрессии. Лайонел искренне верил, что богатство убережет его от любых невзгод… Потом родился Арт.
Лайонел поздно обзавелся семьей, так что юность Арта пришлась на шестидесятые. Арт отверг отцовские консервативные ценности, выбрав мир, любовь и облегченные требования к гигиене. Без всякого стыда он встречался с негритянками и еврейками и не стригся, отрастив темные волосы чуть не до пояса.
– Какого черта? – зарычал Лайонел, когда Арт вернулся из колледжа домой с конским хвостом на затылке.
Не успел Арт раскрыть рот, как Лайонел грохнул об стол стаканом с виски. – Меня от тебя тошнит, – сказал он и ушел рычать в свою комнату.
Вскоре Арт еще раз огорчил родителя, женившись на еврейке, дочери голливудского продюсера. Неохотно, но Лайонел на свадьбу пришел. Надравшись в баре, щедро оплаченном тестем Арта, Лайонел подобрел.
– Ты хороший еврей, – объявил он Джеку Филдстону, по матери Голдману, и поднял бокал шампанского.
Джек придержал язык ради семейной гармонии.
Жена Арта, Эстер, не стала сидеть дома. Она преподавала историю искусств в Государственном университете Сан-Франциско, где и стала профессором своей кафедры. Эстер сразу дала понять, что никаких детей не будет, пока она не получит кафедру, так что обе их дочери родились в восьмидесятых.
Старшая, Сейдж, была пухлой, по-младенчески круглой, но росла отнюдь не милой, а угрюмой и мрачной. Красила волосы во все цвета радуги, ходила с «ирокезом», в армейских ботинках, вся в цепях и с кольцом в носу. Наличные она зарабатывала тем, что налаживала всем в округе компьютеры, а тратила деньги на «экстази» и кислоту.
Младшая, Ру, была потише, но когда снимала свитер и джинсы, под ними красовались сплошные татуировки. Руки были расписаны от плеч до запястий, только кисти оставались белыми, так что казалось, будто она в перчатках. На ляжках японскими иероглифами было выведено: «Оставь надежду всяк сюда входящий» – на тех самых ляжках, где она перебирала марихуану. Она говорила, что делает это потому, что копит на одну вещь на шнуровке, и даже Сейдж покоробило, когда она узнала, что это за вещь.
– Мне вас жалко, – сказал Арт Сейдж и Ру. – Мне, чтобы вывести из себя родителей, всего-то нужно было отрастить длинные волосы. Что же будет с вашими детьми?
Первая обзавелась детьми Сейдж, так что первая это узнала. Ее старший сын Паоло записался в группу добровольцев экспериментальных исследований, и ему заменили глаза, нос и уши сенсорами. Лусия скрестила свою ДНК с муравьем, отрастила экзоскелет, пригодившийся, когда она отказалась от унаследованного от родителей статуса сознательного существа и записалась в армию. Хавьер бросил колледж и ушел жить в колонию экспериментаторов, проверявших на себе течение разных болезней, и был настолько великодушен, что каждый год выкладывал в дневнике свои новые фотографии.
Дальше было хуже.
Когда у Паоло появились дети, в моду вошла регенерация. Подростки забавлялись тем, что калечили друг друга кто во что горазд. Старшенькая Паоло, Джиптия, в старшей школе выиграла пари с одним приятелем, отрубив себе руки, ноги, груди и органы чувств.
Увидев, что она с собой сделала, Паоло едва удержался, чтобы не заорать.
– Детка, – сказал он, осторожно подбирая слова, – не слишком ли это?
Джиптии, прежде чем в ответ закатить глаза, пришлось ждать, пока они отрастут заново.
Когда Джиптия стала взрослой, жизнь вошла в третье тысячелетие. Ее поколение отказалось от семьи. Зачем нужна эта тягомотина с младенцами, когда и так хорошо, и будет хорошо еще лет двести-триста.
Когда Джиптии стукнуло триста пятьдесят, ее биологические часы довольно явственно ей об этом напомнили. Она отказалась от съемной стратоквартиры и вернулась в родной, милый Вайоминг, где поселилась в кооперативе, занимавшемся производством ветровой энергии. Обитатели кооператива были разные и гордились своей непохожестью. Среди них даже нашлось несколько семей, у кого атомные ядра удерживались в порядке с помощью древних ритуалов.
Дочь Джиптии, Ксир, выросла среди полей, засеянных шалфеем, и ветряных мельниц. Вместе с приятелями они карабкались по крутым откосам песчаника и, забираясь на самый верх, представляли себе, будто живут в стратоквартирах, в каких раньше жили их родители.
У Ксир было все: обширная территория, которую можно исследовать, поездки раз в месяц в разные места, где она знакомилась со всеми техническими и эстетическими новинками современного мира, образовательные программы и развлечения, чтобы не отставать от жизни. В окружении у нее тоже было все: полиамористы, моногамы, асексуалы, традиционалисты, футуристы, историки, мизантропы, генетические гибриды, биомеханические биониты, пуристы, анархисты, экзортиты, ксенофилы, овутиты, метраниты и энтетиты.
Волосы у Ксир были длинные и прямые. Она не нуждалась в химической релаксации, разве что могла иногда на праздник выпить немного вина. Она не стала скрещивать гены с производными от орла и летучей мыши, чтобы улучшить слух и зрение, и кожа у нее была просто смуглой, как у всех детей смешанных рас, а не модного пурпурного оттенка.
Когда старшие, затосковав по прошлому, ввели себе одновременно возбудителей краснухи, ветрянки и клещевого боррелеза, Ксир с друзьями танцевала в шалфейных полях среди ветряных мельниц.
Джиптия умоляла дочь сделать хоть что-то нормальное.
– Одну руку, – просила она. – Только правую руку. Только кисть. Она быстро отрастет заново.