– Я не собирался спрашивать.
– Но я не рассказала им о том, что находилось у меня внутри. Чистая удача. Потом я вырвалась от их головорезов и попыталась вышибить себе мозги об стену.
Он накрыл ладонью ее руку – совершенно бессознательно. Она не возражала.
– Никому не рекомендую такой способ. Скорее всего, это вообще невозможно. Правда, я успела долбануться только два раза, прежде чем меня опять скрутили. Они собирались колоть мне эту дрянь до тех пор, пока я не выболтаю нужные слова, после чего они смогли бы с помощью осматривающего устройства увидеть карту. Меня заперли в какой-то комнате и всю ночь записывали то, что я болтала. Довольно быстро это превратилось в сплошную скукотищу.
Слушая ее, Гамильтон понемногу начал успокаиваться. Он с искренним наслаждением предвкушал возможность в ближайшем будущем сделать больно кому-нибудь из этих людей.
– Я поставила на то, что, когда пройдет достаточно времени, а я так и не скажу ничего интересного с точки зрения политики, они бросят за мной следить и станут просто записывать. Я выждала столько, сколько смогла оставаться в здравом уме, а потом бросилась к одной из стен. Нашла силовой кабель и запустила туда пальцы. Хотела бы рассказать тебе об этом побольше, но с того момента я ничего не помню, до тех пор пока не очнулась и не обнаружила, что нахожусь в гигантском пространственном экипаже. Я пришла в себя в лазарете, подключенная ко всевозможным аппаратам. Мои внутренние часы говорили, что миновало четыре года, – я решила, что это ошибка… Я проверила пакет у себя в голове – печати были не тронуты. Вокруг пахло дымом. Как смогла, я отключила подачу лекарств и спрыгнула с постели. Там было еще несколько человек, все мертвые или без сознания… Очень странные раны, как будто у них обсосали мясо с костей… В наружном коридоре тоже валялись тела – экипаж в этой их дурацкой форме. Но все же штуковиной кто-то управлял, потому что когда я заглянула в их внутреннюю вышивку, три кресла были заняты. Думаю, они летели с абсолютным минимумом личного состава, просто пытаясь добраться до дома – трое выживших после того, что у них там случилось. Мы приблизились к земной орбите под большим углом, и корабль принялся выкидывать всевозможные фальшивые флаги и паспорта. Тогда я спряталась рядом с бортовым люком и потом, когда экипаж прибыл на одну из датских высотных станций, дождалась, пока туда ворвется спасательный отряд, и выбралась наружу.
В голосе Люстр появились просительные интонации, словно она искала у него подтверждения, что больше не спит.
– Я… я села на омнибус, чтобы спуститься, и помню, еще думала, какой это отличный транспорт, очень стильный, особенно для датчан. А потом, когда я послушала вышивку и проверила по журналу, правильно ли я услышала… когда до меня дошло… могу тебе сказать, до меня долго доходило; я перепроверяла множество раз…
Она вцепилась в его руку, требуя, чтобы он ей поверил.
– Для меня прошло четыре года, пока я была без сознания… Но…
Она остановилась, чтобы набрать воздуха, в глазах снова появилась жалоба на потрясающую несправедливость произошедшего.
– Но здесь прошло пятнадцать лет, – закончил Гамильтон.
Глядя на нее сейчас, он видел, насколько эта женщина, которая когда-то была старше него и давала ему первые уроки понимания самого себя, осталась той же девочкой, но теперь из-за ее возраста он никогда не сможет показаться с ней на людях… Перемена была для него не так заметна из-за того, что именно такую Люстр он и хранил в своей памяти, – но теперь он осознал размеры этой перемены. В нынешней разнице между ними умещалось все то, что он успел сделать за свою жизнь. Он помотал головой, чтобы прояснить мысли, чтобы избавиться от перепуганного взгляда этих глаз.
– И что это значит?
Она хотела что-то ответить, но тут Гамильтон вдруг осознал, что музыка зазвучала громче. Он быстро смахнул поданный к стейку нож со стола на сиденье и припрятал его в карман.
Люстр, потрясенная, смотрела на него.
Но в их кабинку уже заглядывал человек с типичной внешностью завсегдатая подобных заведений.
– Прошу прощения, – проговорил он на датском с акцентом, который ссылки Гамильтона не смогли идентифицировать, – вы не знаете, куда подевался хозяин? Я тут заказывал столик…
Нечто неуловимое в выражении его лица.
Он думал, что хорошо сыграл.
Не вышло.
Гамильтон, не вставая с сиденья, дернулся вбок, направляя нож незнакомцу в пах. Провернул и вытащил, одновременно хватая противника за пояс и швыряя вперед, заливая его кровью скатерть… Когда тот начал кричать, Гамильтон был уже на ногах и выходил в главный зал.
А вот и второй. Он стоял в дверях кухни и устраивал выволочку хозяину, который в ожидании обычных в таких случаях неприятностей включил погромче музыку. Вот он обернулся, рука метнулась к поясу за оружием…
Дилетанты!
Гамильтон швырнул окровавленный нож ему в лицо. В первое мгновение тот принял его за метательный и выбросил руку вверх, отразив удар, но Гамильтон уже преодолел разделявшее их расстояние, размахнулся от плеча и вогнал кулак ему в шею. Человек забулькал и начал падать; Гамильтон вцепился в него прежде, чем тот коснулся пола, и выбил из рук пистолет.
Оружие не понадобилось. Его противник отчаянно хватался за собственное горло. Гамильтон отпустил его, и он упал.
Гамильтон снова развернулся к кабинке и увидел, что тело первого нападавшего, подергиваясь, сползает на пол. Люстр уже присела на корточки, чтобы забрать оружие и у него.
Он обернулся к выходящему из кухни хозяину и наставил на него ствол:
– Еще?
– Нет! Я сделаю все, что…
– Я спрашиваю, еще люди есть?
– Я не знаю!
Он говорил правду.
Профессионалы оставили бы все идти своим чередом и устроили бы на Гамильтона фазанью охоту, дождавшись, пока он отправится по естественной надобности. Итак, дилетанты; итак, их может быть много. Возможно, они обшаривают множество гостиниц, но не караулят выходы из этой.
Это была их единственная надежда.
– Хорошо. – Он кивнул Люстр. – Мы уходим.
Он заставил хозяина пошуметь у задней двери – побросать об пол горшки и сковородки, шмякнуться пару раз телом о посудный шкаф. Его могли в любой момент пристрелить, и Гамильтон знал это – но и черт с ним, чего стоит один датчанин по сравнению со всем происшествием?
Гамильтон велел Люстр встать возле входной двери, затем снял хозяина с мушки и ринулся наружу.
Он выпрыгнул на узкую улочку, на леденящий душу холод, выискивая цель…
В глаза внезапно ударил луч света; Гамильтон выстрелил.
Но потом на него навалились. Много. Кое-кого он ранил – скорее всего, смертельно. Он не потратил впустую ни одного патрона.
Со стороны Люстр выстрелов слышно не было.
Ему в лицо сунули что-то мягкое, и в конце концов он был вынужден вдохнуть в себя темноту.
Гамильтон вздрогнул и очнулся. И тут же вспомнил, что он глупец и к тому же, по вине своей глупости, еще и предатель. Ему хотелось окунуться в эту горечь, в сознание того, что он подвел всех, кто ему дорог. Хотелось отдаться этому чувству, позволить ему пресечь свои безнадежные усилия – чтобы быть уверенным хоть в чем-то.
Но он не имел права.
Он отыскал свои часы и обнаружил, что прошло несколько часов. Не лет. Глаза он держал закрытыми из-за света. Впрочем, свет, что теперь окружал его со всех сторон, был рассеянным, уютным.
В какой бы ситуации он ни оказался, его возможности скорее всего будут ограничены. Если выхода не найдется, если они действительно угодили в лапы врага, его задачей будет убить Люстр и затем покончить с собой.
Несколько мгновений он обдумывал это без всякого волнения.
Затем позволил себе открыть глаза.
Помещение, в котором он находился, выглядело как лучшая комната в гостинице. Солнечный свет проникал сквозь окно, впрочем, больше похожее на проекцию. Гамильтон был в той же одежде, что и прежде, на улице. Нашел несколько серьезных ушибов. Он лежал на кровати. Рядом никого. Никто не позаботился накрыть его одеялом.
Открылась дверь. Гамильтон сел на постели.
Это был официант, он вкатил в комнату столик на колесиках. Увидев, что Гамильтон проснулся, он приветствовал его кивком.
Гамильтон наклонил голову в ответ.
Официант снял со столика покрывало, под которым обнаружился обед – кажется, это было настоящее мясо, залитое яйцом. Официант разложил приборы согласно этикету, поклонился и снова вышел. Судя по звуку, дверь за ним осталась незапертой.
Гамильтон подошел к столику и поглядел на приборы. Провел пальцем по острому, зазубренному лезвию столового ножа. Это говорило о многом.
Он уселся обратно на кровать и принялся за еду.
Гамильтон не мог бороться с потоком охвативших его мыслей. Он скорее чувствовал их, чем различал как воспоминания или идеи. В конечном счете, именно мысли делали его тем, кто он есть. Все они были такими – те, кто хранил равновесие, кто следил за тем, чтобы великие державы поровну делили между собой Солнечную систему и не скатились бездумно в войну, которая, как знали все, будет последней. Конец мира освободил бы их от ответственности, сделав причастными к царствию, существующему за пределами вселенной и внутри каждой мельчайшей ньютоновской протяженности. Рухнув, равновесие затем снова достигнет пика, словно взметнувшийся гребень волны, и останется на нем, наконец включив в себя всех живущих, приведя их всецело к Господу. Уж столько-то начальной физики в него вбили в Кибл-Колледже. Однако его никогда не тянуло к окончательному коллапсу. В конце концов, смертным и не положено желать чего-либо подобного. Так устроено само окружающее их мироздание, но не им выбирать момент, когда это должно случиться. Ему нравилась служба, в какой-то мере нравились даже связанные с ней тяготы. Это имело смысл. Но подобные потрясения, подрывающие устои всего, что он понимал, – и в таком количестве, с такой быстротой… Нет, он не мог бы сказать, что очарован картиной того, как окружающий мир трясется у самого основания. Это просто новый аспект равновесия и новая угроза для него. У равновесия множество проявлений, множество форм – так говорилось в каком-то гимне, который Гамильтон едва помнил. Он останется тем, кто он есть, и будет делать то, что должн