– Какой же все-таки вздор, – произнес ты, когда мы вошли.
– О чем ты? – спросил Ки Фах.
– Корабли-разумы, – последовал ответ, – подобной мерзости не должно существовать.
Ки Фах вопросительно посмотрел на меня, но в кои-то веки я не смогла найти нужных слов.
– Нам стоило брать пример с иноземцев, – продолжил ты, сжимая руки в кулаки.
Мы остановились посреди вестибюля, украшенного красивыми красными фонарями под потолком, строчки стихов на стенах воспевали счастливое воссоединение семьи: так Ми Ненг приветствовала нас у себя дома. Я знала, что дочь все слышит, что ей наверняка больно, но поздно было пытаться вынести спор наружу. Уверена, ты с самого начала хотел, чтобы все произошло именно здесь.
– Стоило брать пример? Думаешь, лучше вынуждать людей проводить в анабиозе целые годы, навсегда оставив то, что им дорого, позади?
– У них нет кораблей-разумов!
Ты не смотрел ни на меня, ни на Ки Фаха, вместо этого выплескивал весь гнев на окружающие тебя стены – твою сестру.
– Они не путешествуют сквозь те части космоса, которые должны оставаться закрытыми. Не видят тех вещей, что лишают нормальных людей рассудка. Они… они не производят на свет чудовищ лишь ради того, чтобы преодолевать космос быстрее!
Повисла тишина. Все, о чем я могла думать, – это о приметах, оставленных без внимания: о монашеских книгах, что ты приносил домой, о твоих визитах в ближайшую церковь Спящего, о бледнолицых иноземных друзьях, среди которых был тот, с кем ты так жарко что-то обсуждал на званом ужине.
– Извинись перед сестрой, – приказал Ки Фах.
– Нет.
– Ты назвал ее чудовищем. Извинись немедленно.
– И не подумаю.
Я убрала руку с плеча и отступила назад, схватившись за сердце, словно пытаясь удержать слова, которые все же нашли выход.
– Сын, извинись, прошу тебя, – произнесла я тем же тоном, которым разговаривала с тобой, пока ты был совсем мальчишкой.
– Ни за что.
Ты коснулся стены рукой, ощутил ее тепло и тут же отшатнулся, словно стена могла обжечь.
– Взгляни на себя, мама. Ты едва осталась в живых – и все из-за какого-то недочеловека. Сколько еще таких же женщин в мире, порабощенных лишь ради производства на свет подобных существ?
В тот момент ты походил на отца Павла, иноземца, переполненного той же самой отчаянной ненавистью и злобой. Но ты всегда мог вернуться в свой дом, у отца такой возможности не было.
– Я не нуждаюсь в опеке, сын, и разговор лучше продолжить в другом месте, – сказала я, жестом предупреждая возражения супруга, – а не здесь, где сестра слышит каждое твое слово.
На корабле поднялся слабый ветер, просвистевший вдоль пустых кают.
– Чудовище… – прошептала Ми Ненг, – пройди в сердце-комнату, братец. Выскажи все, что думаешь, глядя мне в лицо.
Ты посмотрел вверх, словно твоя сестра – гибрид из оптики и живых тканей, встроенный в корабль, – находилась там, и прежде, чем я или Ки Фах успели среагировать, развернулся и бросился прочь, сопровождаемый короткими сдавленными звуками. Я знала, то были рыдания.
Сын…
Я бы побежала следом, но Ки Фах остановил меня:
– Пусть успокоится. Бесполезно что-то доказывать, когда он в таком состоянии.
– Прости, – сказала я Ми Ненг.
Огни сверкнули, и корабль стал как будто тусклее.
– Он просто напуган, – попыталась успокоить нас дочь.
– Что никоим образом его не оправдывает, – хмуро возразил Ки Фах.
Но его не было при родах, он не мог помнить то, что помнила я: тень, осколком торчавшую из твоего сердца и омрачавшую все, что видели глаза.
– Как я не догадалась раньше, – сокрушалась я.
То целиком моя вина: не стоило приводить тебя на корабль в тот день. О чем я только думала? Оставить незнакомцев присматривать за моим собственным сыном?
– Не стоит брать всю вину на себя, – ответила Ми Ненг.
Я притронулась к стене, вглядываясь в бегущие строки стихов, в песни о рыбаках, которых переносили через реку огромные бакланы, о войнах, что бросали сыновей из края в край, словно нити жемчуга, строки о гибискусах, чья красота была обречена на увядание и забвение. А в голове проносились мысли о том, что таков и удел человека – увянуть и кануть в небытие, о том, какими незначительными мы кажемся в масштабах всего мира, и о том, что жизнь слишком коротка, чтобы отдавать ее в рабство вины и скорби.
– Не могу. Он мой сын, а ты – моя дочь.
– Поверь, когда-нибудь он поймет.
– Надеюсь, – ответила я. – Но не будем о нас. Как прошел твой полет?
Ми Ненг захихикала, словно девочка-подросток.
– Чудесно. Видела бы ты Первую планету, она такая огромная! Там столько замков, сады огибают ее целиком, а пагоды так высоко уходят в верхнюю атмосферу, что касаются орбиталей, так что молитвы там в буквальном смысле улетают в пустоту.
Я отчетливо запомнила тот день, каждое слово, каждую, даже самую крошечную деталь. Потому что, когда мы вернулись домой, тебя в нем уже не застали.
Ты собрал вещи и ушел, оставив лишь записку. Наверное, несмотря ни на что, ты в первую очередь был ученым, поскольку не стал отправлять послание через терминал, а воспользовался бумагой и чернилами. Текст пестрел столькими исправлениями и зачеркиваниями, что прочитать письмо удалось с трудом.
«Я не могу здесь больше оставаться. Простите, что подвел вас как сын, но свое будущее я хочу строить в другом месте».
Ки Фах искал тебя повсюду: на земле и в воздухе, – но мне не пришлось далеко идти, чтобы узнать, куда ты отправился. Твое небрежно заштрихованное имя было записано в манифесте иноземного космического корабля, где пассажиры погружались в анабиотический сон. Судно направлялось за пределы империи Дайвьет[63], к одинокой планете, расположенной вблизи красного солнца. Перелет оплачивала церковь Спящего. Пока мы занимались поисками, корабль успел пересечь границы империи, и стало невозможно развернуть его обратно. Единственный способ – это развязать войну с иноземцами. Но какой у нас был предлог? В шестнадцать лет ты считался мужчиной, за спиной были успешно пройденные экзамены. У тебя имелись все причины распоряжаться жизнью по собственному усмотрению.
Да, ты не состаришься в анабиотической капсуле, но, когда проснешься, для нас с отцом минет двадцать лет – время, которое разделит нас куда сильней, чем любое расстояние.
Ки Фах был вне себя от злости на церковь Спящего, он грозил ей отмщением и правосудием, строил планы, как донести конфликт до местных властей. А я стояла неподвижно и неотрывно следила за экраном, где все дальше и дальше от меня уплывал космический корабль. Мое сердце словно вырвали из груди, и на его месте разрасталась зияющая пустота.
Прошли годы, но ты так и не вернулся. Ки Фах унес гнев и горечь утраты с собой в могилу. Каждое утро, просыпаясь, я смотрю на его голограмму, размышляя, когда же наступит мой час воссоединиться с ним на алтаре предков.
Твоя сестра почти не состарилась. Неудивительно: Разумы взрослеют куда медленнее людей, и ей суждено пережить нас всех. Сейчас она со мной – только-только вернулась из очередного путешествия и рассказывала об увиденных чудесах. Я спрашиваю о тебе, и вновь корабль чуть заметно тускнеет: от грусти? или, может, от гнева?
– Я не знаю, мама. Иноземцы не пускают к себе корабли-разумы.
Я уже догадываюсь, каким будет ответ, но все равно осмеливаюсь спросить:
– Ты… – начинаю я и закусываю губу, по одному произнося слова, боясь ранить дочь: – Ты не злишься на брата?
– Мама, – заливается она добрым беззаботным смехом, – он же был просто ребенком. Зачем мне держать злобу все эти годы? К тому же… – добавляет она с грустью.
– Да, я видела голограммы.
Аккуратно достаю твой последний диск, нежно трогаю его пальцами и включаю анзиблевую запись. В глубине корабля возникает твое изображение: прозрачное, бесцветное.
«Здравствуй, мама. Надеюсь, это сообщение застанет тебя в добром здравии. Я начал работать в программе новостей. Хочется верить, что ты одобришь, как-никак, я все же нашел себя в качестве ученого, как ты всегда и хотела».
Ты улыбаешься, но улыбка не достигает твоих глаз, а бледное лицо наводит на мысль, что его долгое время не касалось солнце.
«Со мной все хорошо, однако я постоянно думаю о вас».
Через анзибль приходят не только сообщения – ты регулярно присылаешь домой деньги, но никакие суммы не сошьют вместе края разделяющего нас космоса, невозможно откупиться от знания, что тебя нет рядом.
«Я сожалею о смерти отца. Скучаю по вам обоим».
Ты оборачиваешься к кому-то стоящему позади камеры, и я замечаю, как тебя обнимают чьи-то изящные руки. Чтобы ободрить, придать сил. Но даже это тепло не зажигает блеск в твоих глазах. Ты опять смотришь в камеру: Простите меня, я… больше всего я хотел бы вновь оказаться дома.
Я выключаю запись и оставляю диск лежать на полу, прервав сообщение, когда над устройством поднимаются кольца из строчек поэзии о печали и утрате.
– Он счастлив. Там, среди иноземцев, – произносит Ми Ненг.
Правда, ее тон недвусмысленно говорит о том, что она не верит ни единому своему слову.
Один на чужой территории, на чужой планете, вынужденный привыкать к непонятным традициям, говорить на неродном языке.
– Счастлив, – вторю я дочери.
Вновь касаюсь диска пальцем. Я знаю, что если продолжу слушать запись, то услышу твои слова, те, что ждут в самом конце, произнесенные настолько тихо, что их едва можно расслышать.
«Как же сильно мне вас не хватает. Всех вас».
Всех нас. Отца, матери – а также сестры. Ты все же принял ее и нашел в себе храбрость сознаться. Я хорошо помню все предыдущие голограммы; с каждым сообщением тень все сильнее обрамляет твои глаза, несчастье гложет тебя заживо, год за годом, пусть ты и продолжаешь твердить, как хорошо живется среди чужеземцев.
Мне не дождаться того дня, когда твоя боль наконец перевесит страх и стыд, ты отбросишь изгнание и вернешься в свой единственный настоящий дом. Я превращусь в пыль, в пепел и развеюсь по космическим просторам. Стану очередным портретом на алтаре предков, который будут помнить и почитать. Благословленная Буддой, я воплощусь в следующей жизни.