Я чувствую, как к глазам подступают слезы, а в горле набухает комок.
– Я думала, мы просто поболтаем за едой, а не начнем выяснять отношения.
Папа жует уже не так агрессивно. Проглатывает кусок и надевает бутерброд обратно на шпажку.
– Милая светская беседа, да? Ничего по существу. Никакой правды.
Я отворачиваюсь.
– Грета, прости меня, но я не подписывался быть отцом живого воплощения божества. Мне даже мысль о колонизации другой планеты во благо тибетского буддизма была как-то побоку.
– Я полагала, ты приверженец тибетского буддизма.
– Ну да, конечно. Рожденный и воспитанный в Боулдере, штат Колорадо. На самом деле нет. Я решил участвовать в экспедиции, потому что любил твою мать и мне нравилась идея космического полета. Ради этого я был готов согласиться с буддизмом. Вот как я оказался в семнадцати световых годах от дома. Понимаешь?
Я ничего не ем. Ничего не пью. Не говорю ни слова.
– По крайней мере, я сказал тебе правду, – говорит папа. – Даже несколько правд. Можешь ответить мне тем же? Или тебе так охота возвыситься в Далай-ламы, что правда через рот не пролазит?
Я не ждала от Саймона неприятных откровений и такой силы эмоций. Все это вместе действует на меня, убирает какой-то блок. Я обязана отцу своей жизнью, по крайней мере отчасти. И острое осознание того, что он никогда не переставал тревожиться обо мне, требует воздать ему правдой за правду.
– Да, я могу ответить тебе тем же.
Папа смотрит мне в глаза, не отрываясь. Все-таки ужасные синяки у него под глазами.
– Я не выбирала такой путь. – говорю я. – Все это на меня просто свалилось. Я хочу быть хорошим человеком, может быть – бодхисатвой, может быть, даже Далай-ламой. Но…
Он поднимает бровь и ждет. На губах его играет легкая тень усмешки.
– Но меня не радует, что я этого хочу, – завершаю я.
– Буддисты стремятся не к радости, Грета, а ко вселенской отстраненности.
Я отвечаю ему самым страшным взглядом из репертуара Раздраженной Дочери, но воздерживаюсь от закатывания глаз.
– Мне просто надо изменить свое отношение к этому. Только и всего.
– Как ни вывихивай свое отношение, карп не станет кугуаром, ягодка. Когда-то он звал меня этим ласковым словом.
– Мне не нужно ничего вывихивать. Лишь слегка подкорректировать.
– Ага.
Папа выдавливает себе в рот глоток пива из бутылки и кивает на мой бутерброд – поешь, мол.
Комок в горле прошел, мой аппетит вернулся. Я ем и пью и вдруг понимаю, что все посетители «Бхурала» – монахи и миряне – отметили мое присутствие. Это беспокоит. К счастью, они уважают наше личное пространство.
– А если жребий падет на юного Тримона, – говорит папа, – и твоя жизнь пойдет другим путем, что тогда сделает тебя счастливой?
Ну, это примерно как если бы крестьянскую девушку в древности спросила подруга, просто в шутку: «А что бы ты сделала, если бы король выдал тебя за принца?» Только наоборот. Поэтому я не могу ничего ответить, разве что покачать головой.
Папа ждет ответа, не сводя с меня вопросительного взгляда. Он изучает меня, как родитель ребенка, и это отношение ничем не изменить. Он молчит, но его взгляд, его терпение, само его присутствие рядом со мной говорят о тех вещах, которые много лет оставались между нами невысказанными.
В задумчивости я откидываюсь назад.
– Одну правду я тебе уже сказала, – говорю я отцу. – Может, на сегодня хватит?
К нам в кабинку заглядывают девочка-подросток с матерью, слегка подгребая руками, чтобы оставаться на месте. Хотя я не видела девочку несколько лет (конечно, она же была в гибернации), я тотчас узнаю ее по агатовым глазам на эльфийском личике.
Мы с папой отстегиваемся и всплываем. Я тянусь к девочке, чтобы обнять ее:
– Алисия!
И говорю ее маме с неподдельным чувством:
– Рада видеть вас обеих, миссис Палджор!
– Простите, что помешали, – наклоняет голову миссис Палджор.
– Ничего страшного.
– Мы просто не могли не пожелать вам удачи в завтрашней жеребьевке. Алисия места себе не находила, пока Канджур не достал нам приглашения на церемонию золотой урны.
Канджур Палджор, отец Алисии – наш главный специалист по антиматерии, он занимает свой пост с самого начала полета. Уж если кто и мог добиться, чтобы его жену и дочь пригласили в «Юцанг» на празднество, так это Канджур Палджор. Его авторитет непререкаем, он пользуется всеобщим уважением. Алисия смущается, но смотрит на меня с обожанием. Девочка вспоминает, как я много раз приходила в «дом Момо», чтобы покачать ее на руках, а позже заглядывала в дом ее родителей в отсеке «Кхам» и брала ее прогуляться в научный центр или на художественную выставку.
– Спасибо вам, – говорю я. – Спасибо.
Я обнимаю девочку. Обнимаю ее мать.
Мой отец кивает и улыбается, хотя и скованно. Похоже, папа не встречал прежде ни Алисию, ни миссис Палджор. С Канджуром он, конечно, знаком – кто не знает этого человека?
Жена и дочь Канджура Палджора исчезают мгновенно, как и появились. Папа вздыхает с облегчением, отчего мне становится за них обидно.
– Я была практически второй матерью этой девочке! – говорю я.
Папа опускается обратно на сиденье, помогая себе руками.
– Думаю, ты преувеличиваешь. Миссис Палджор вполне убедительна в своей роли.
На следующий день задолго до полудня двор храма Джоканг забит под завязку левитирующими монахами, монахинями, йогами, ламами и небольшим количеством мирян, приглашенных из двух других пассажирских отсеков.
Трудно описать, как я себя чувствую. Если мама рассказала мне правду про сердечный приступ Сакья Гьяцо, я не имею права отказаться от жеребьевки с помощью золотой урны. Сделать так значило бы нанести оскорбление – худшее из возможных – его пунарбхава, то есть кармическому перенесению из одного жизненного сосуда в другой, из его тела в мое. Хотя всем известно, что я родилась за несколько лет до смерти Далай-ламы. Но отказаться от участия – значит также чудовищно оскорбить всех, кто поддерживает мою кандидатуру, кто верит в меня. И все-таки…
Имел ли Сакья право сам выбирать, в ком ему возродиться? Имею ли я право воспрепятствовать его воле? Или мне выпала лишь обязанность принять и покориться? Столько эгоистического намешано в этой ситуации, что вряд ли кто-то из моих наставников счел бы ее соответствующей буддийским принципам. Ни Ларри, ни Килкхор… разве что советник Ти.
Или я здесь неправа? Возможно, социум, мчащийся на скорости в двадцать процентов световой в направлении смутно маячащей кармической цели, сбросил не только путы земного тяготения, но и жесткие догмы буддийской тантры? Этого я не знаю. Знаю лишь, что не могу отказаться от участия в церемонии, не предав хорошего человека, любившего меня благородной и невинной любовью.
Итак, я и Чжецун Тримон, оба в расшитых облачениях, подплываем к круглому помосту, на котором присные Панчен-ламы уже укрепили золотую вазу с узким горлом.
Монахи и монахини, покачиваясь в воздухе нестройными рядами, исполняют песнопения. Наши группы поддержки, моя и Чжецуна, разместились позади нас. Сопровождающие зависли на разной высоте – так, чтобы не заслонять вид на золотую урну. Маленькие летающие камеры, сделанные в виде птиц, транслируют церемонию для зрителей всех трех отсеков.
Чжецун выглядит совсем юным. На его лице восторженность мешается с испугом.
Панчен-лама Лхундруб Гелек вздымает руки и объявляет начало церемонии. Он преисполнен яростной энергии, аки грозный серафим. Два монаха помогают ему удержаться на месте, иначе бы святой лама величественно вознесся к потолку. Настоятельница Еше Яргаг плавает на метр правее него. Ее тоже придерживают помощницы, чтобы почтенную мать-настоятельницу не болтало туда-сюда. Лхундруб Гелек сообщает публике, что конверты с именами Чжецуна Тримона и Греты Брин Брасвелл помещены в золотую урну. В отличие от земной церемонии, никто не станет их вытаскивать. Мы просто подождем.
Мы просто подождем… пока один из конвертов всплывет из урны сам собой. Тогда Панчен-лама откроет его и во всеуслышание прочтет имя преемника Далай-ламы – для тех, кто участвует в церемонии во дворе храма, и тех, кто следит за ней по телеканалам. Кого волнует, что ожидание может продлиться часы? Если зрителям надоест, они вольны впасть в урсидормизиновую спячку.
Так что мы ждем.
Мы ждем… и наконец маленький синий конверт выплывает из узкого горла золотой вазы. Монах быстро хватает конверт, чтобы не уплыл, и отдает его Панчен-ламе.
Лхундруб Гелек вздрагивает, потому что за прошедшие пятьдесят с чем-то минут он слегка задремал. Он вскрывает конверт, вытаскивает листок с именем, читает… и отдает его настоятельнице Еше Яргаг. Взволнованные помощницы вцепились в нее и держат на месте, чтобы мать-настоятельница спокойно прочла имя вслух.
Всем уже всё понятно из того, что Панчен-лама передал свою миссию ей. Прежде чем Еше Яргаг успевает назвать имя, многие из присутствующих начинают хлопать себя по плечам. У меня текут слезы. Люди во дворе храма приходят в движение, кто-то всплывает вверх, кто-то опускается ниже – пространственный танец в невесомости, хоровод в мою честь.
Время в пути: 95 летКомпьютерные дневники Далай-ламы поневоле, возраст 20 лет
Панчен-лама и другие важные чины в монастырской иерархии «Юцанга» вместе со светскими властями «Амдо» и «Кхама» записали моих родителей в корабельную аристократию.
Такие же почести, разве что чуть меньше, оказали родителям Чжецуна Тримона и ему самому. Чжецун выразил желание служить колонистам как бодхисатва, метеоролог и пилот спускаемого аппарата. Его религиозное и инженерное обучение проходит параллельно, и он делит свое время между техническим отсеком «Кхам» и монастырями «Юцанга».
Что до меня, я провожу по месяцу в каждом из наших трех отсеков по очереди. Люди в основном довольны таким порядком. Моя главная цель – править (я предпочитаю термин «осуществлять руководство») таким образом, чтобы свести к минимуму неизбежные конфликты и способствовать всеобщей гармонии.