– Они рабы телефона, – вмешался Джонни.
– Ну конечно, дети мои, – сказала миссис Смитерс, – разумеется. Если хотите прийти позднее – добро пожаловать.
– Спасибо. Счастливо оставаться.
– Счастливо. – Хозяйка сладко улыбалась, когда Джонни схватил ее и уволок внутрь.
Мона встала, и я тоже. Джонни вышел на террасу и перегнулся через перила.
– Все в порядке, – громким шепотом сообщил он. – С ним все в порядке. – И показал пальцем на меня. – До встречи завтра. – Помахал нам и вернулся внутрь.
Я обвел взглядом патио и вспомнил, каким чудесным мне все здесь казалось когда-то, вспомнил тот день, когда впервые был здесь на приеме, какие тут были слуги и вообще все, свой первый урок, как вести себя за едой, и теперь я уже не был уверен, что такая же вилла когда-нибудь будет и у меня, теперь я в этом уже не был настолько уверен…
– Ну пойдем, – сказала Мона.
– Уже иду, – ответил я.
11
В тот вечер я вдруг обнаружил парк в Де Лонг-при.
Блуждал по улицам в ближайших окрестностях, по Фонтейн, Ливингстон и Качанга-стрит. Улицы были темны и пустынны, я смотрел на дома и говорил себе, что когда-то в них жили Свенсон, Пикфорд, Чаплин, Арбакль и все остальные, тогда съемка фильмов была еще удовольствием, а не бизнесом; шагал куда глаза глядят и думал о тех золотых временах и о том, как жаль, что они никогда не вернутся, переживал это как личную утрату, от которой все еще испытываешь боль и которая вызывает ностальгию, как посещение могилы, где похоронены твои дед, и бабушка, и все родственники. Ты чувствуешь, что не чужой там, даже если у этой могилы никогда в жизни и не был, потому что надгробный камень символизирует нечто такое, что когда-то, давным-давно, ты знал и любил. Нет, на этих улицах я не был чужим…
Наткнулся я на парк совершенно случайно. Вначале подумал, что это двор какого-то дома, потому что обычно не ожидаешь, что парк может быть так мал: он занимал не более полуквартала. Но когда вокруг я увидел скамейки и таблички с надписями: «Ходить по газонам запрещено», я понял, что это парк. Сел на влажную скамейку и огляделся вокруг. Никого больше не было, что пришлось как нельзя более кстати. Все еще слегка моросило, и люди сидели по домам.
Над бульваром в восьми кварталах к северу поднималось красноватое зарево от неонового света реклам. Единственным зданием, видным отсюда, был возвышающийся над крышами домов по другую сторону улицы католический костел на бульваре Сансет с его белой башней, уходившей в ночное небо.
Неожиданно я почему-то почувствовал, что нахожусь в парке не один. Посмотрел по сторонам, взглянул назад и заметил какую-то фигуру, силуэт неясно вырисовывался в свете единственного фонаря из матового стекла, установленного на заросшем газоне. Было не различить, мужчина это или женщина. Фигура стояла перед небольшим бассейном с фонтаном, склонившись, как для молитвы, и быстро водила по воде руками – больше всего это напоминало какой-то восточный обряд. Так продолжалось довольно долго, потом фигура встала и мимо меня вышла из парка. Это была женщина, уже в годах, и вся в черном. Я подошел к бассейну. В нем плавали рыбки, а то, что я принял за фонтан, оказалось памятником с руками, сложенными на груди, и гордо поднятой головой. Наклонившись вперед, я взглянул на надпись:
От его друзей и поклонников со всех частей света без различий возраста и положения в знак благодарности за счастье, которое он давал им своими ролями в кино».
На парапете бассейна, прямо перед памятником, лежала одинокая гардения, которую там оставила женщина.
«Я знаю, каково вам, – подумал я. – Я очень хорошо это знаю».
Когда я вернулся домой, Мона еще не ложилась и писала письмо. На столе я заметил экземпляр «Дейли Ньюс», выходившей в Оклахома-Сити. Это было дурной приметой. Когда настроение у Моны было ни к черту, она всегда доставала газеты, выходившие в ее родном городе, и прочитывала их от корки до корки. Мона взглянула на меня, когда я вошел, но ничего не сказала, пока не начала писать адрес на конверте. Потом спросила меня, где я был.
– Немного прошелся, – ответил я.
Наклеив на конверт множество двухцентовых марок, она встала и взяла плащ.
– Сейчас вернусь.
– Можешь опустить его и завтра, – заметил я. – Почту из ящика все равно забирают утром, так что какая разница.
– Я не потому хочу его отправить, что спешу, – сказала она, – но чтобы от него избавиться, а то нервы не выдержат.
И исчезла…
Это было письмо, которое все решило. Это было то самое письмо. Я это знаю.
В ту ночь я почти не спал. Лежал и думал, что скажу мистеру Балтеру и всем тем режиссерам, что распределяют роли, к которым я собирался с утра. Раз я избавился от миссис Смитерс, было ясно, что все теперь будет зависеть от меня. Вряд ли я мог ожидать, что счастье улыбнется мне само. Я хотел сказать им…
12
Около десяти я позвонил в «Эксцельсиор» и спросил у телефонистки, как зовут шефа пресс-службы. Она сказала – Игэн и спросила, не соединить ли меня с ним.
Я согласился.
– Могу я поговорить с мистером Игэном? – спросил я, когда трубку взяла какая-то девушка.
– Кто спрашивает?
– Карстон из «Лос-Анджелес Таймc».
– Минутку, пожалуйста, – и потом, – можете говорить – мистер Игэн у телефона.
– Алло?
– Это мистер Игэн?
– Слушаю.
– Карстон из «Таймc», – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более профессионально. – Я тут поблизости и хотел бы заглянуть к вам на минутку. По поводу Джонни Хилла…
– Мистер Хилл у нас уже не работает.
– Я знаю. Но я получил определенную информацию, с которой вам следует ознакомиться.
– Ну если вы считаете…
– Закажите мне пропуск, ладно? Ральф Карстон.
– Хорошо.
Торопясь на студию, я надеялся, что он не даст себе труда позвонить в «Таймc». И еще я надеялся, что на проходной не окажется того вахтера, который меня очень хорошо знал. Если бы так произошло, мне пришлось бы для него что-то придумать. Но пока мне везло. Пропуск был на месте. Я взял его и вошел внутрь. Дошел до самого конца коридора и только тогда остановил какую-то девушку и спросил ее, где кабинет мистера Балтера. Она сказала, что наверху.
Поднявшись бегом по лестнице, я влетел к нему в приемную. В углу за письменным столом, у самой двери с табличкой: «Личный кабинет», сидела секретарша.
– Мистер Балтер у себя?
– Ожидаем с минуты на минуту, – сказала она. – Что вам угодно?
– Да ничего, я был в студии, заодно решил… Я его подожду.
Усевшись, я взял в руки профсоюзную газету, в приемной лежало несколько номеров. Глядя в газету, я не замечал ни слова, лишь все время повторял про себя, что я ему скажу…
Минут через пять двери распахнулись, и вошел Балтер.
– Доброе утро, мистер Балтер. – Я шагнул к нему, протягивая руку. Нервы у меня были натянуты как струна.
– Здравствуйте, – сказал он не слишком сердечно и пожал мне руку. Он не узнал меня, я заметил, как Балтер вопросительно покосился на секретаршу.
– Вы меня помните? Я Ральф Карстон.
– Ну как же, – сказал он без особого восторга. – Как дела?
– Прекрасно, – ответил я. – Прекрасно. Я сегодня был в студии и сказал себе, что нужно бы заглянуть к вам. Мог бы я с вами кое о чем поговорить?
– Гм… ну… думаю, это можно. Пойдемте в кабинет. – Проходя мимо секретарши, он бросил ей: – Позвоните тому парню и девушке из агентства Отто, скажите, чтобы явились на пробную съемку и пусть начинают без меня.
Мы вошли в кабинет, и он закрыл дверь.
– Так что вас беспокоит, мистер Карстон? – спросил Балтера Садиться он не стал, продолжал стоять рядом со мной. – Мне жаль, что я не мог принять вас раньше. Было столько работы, что просто голова шла кругом.
Дома я решил, что возьмусь за него всерьез, что прижму его к стене, но тут я это решение наскоро переиграл: лучше буду вести себя вежливо, потому что в конце концов только он мог для меня что-то сделать.
– Вот в чем дело, мистер Балтер, – сказал я. – Я знаю, что кинопробы, которые со мной тогда сделали, вышли не очень удачно. Но с той поры я многому научился, и мне казалось, что, если я к вам зайду, вы могли бы дать мне возможность попробоваться снова, а может, и предложить мне какой-никакой договор. Я действительно с той поры, что последний раз был у вас, многому научился.
– Я в этом не сомневаюсь.
– Я готов работать практически даром, лишь бы подписать договор. Мне бы хватило и четвертного в неделю.
– Мне очень жаль, мистер Карстон. Ничего не могу поделать. Ваш несчастный акцент…
– Но ведь этот акцент, мистер Балтер, был у меня уже тогда, когда вы меня сюда пригласили. И тогда он вам не мешал.
Он покачал головой:
– Я вас пригласил, потому что полагал, что вы могли бы получить роль в фильме о жизни южан, который мы тогда снимали, а совсем не потому, что, как вы сами решили, вы могли представлять для нас постоянный интерес.
– То есть? Вы что, хотите сказать, что и не думали, что я когда-нибудь могу стать кинозвездой?
– Разумеется нет. Мы обязались только оплатить вам дорогу сюда и обратно – и выполнили свое обещание. То, что вы решили остаться здесь, – не наша вина.
– Но, мистер Балтер, – сказал я, – я же умею играть. Я хороший актер. Вы же видели мою игру. Знаете, что я могу…
– В самом деле, вы были хороши – на сцене Малого театра, там, у вас. Я не хотел этого говорить, но ваши кинопробы меня весьма разочаровали, главным образом из-за движения.
– Но с той поры я многому научился. Теперь я умею…
Он снова покачал головой.
– Лучше всего вам поехать домой. Вы будете несчастны и будете страдать, пока не уедете отсюда. С вашим произношением в кино нет никаких шансов.
– Я не виноват, что родился на Юге, – сказал я.