Вакула пристально посмотрел в глаза Рогнеды, а Рогнеда – в глаза Вакулы. Девушка глядела на мужчину с вызовом, скрестив руки на груди, а он смотрел на нее, не понимая, почему его жена относилась к ней, как к дочери. Эта обозленная на него тетка сама себя защитить способна, подумалось ему.
– Рогнеда ездила к юристу по поводу завещания убитой. Она интересовалась тем, сколько времени займет процесс переоформления, сколько будет стоить переоформление, какова рыночная стоимость этой квартиры, и могут ли на нее претендовать родственники убитой и ее муж.
– Я…
Рогнеда хотела что-то сказать, но Старик ее перебил.
– Да, я знаю, что вы хотите сказать. Сейчас я это озвучу сам. Получив ответы на свои вопросы, она уехала домой, по пути заехав в маникюрный салон. Там она провела чуть больше часа. Маникюр она не делала – чуть позже я узнал, что там работает ее знакомая. Предположил, что она советовалась по поводу квартиры. Через четыре дня она снова приехала к тому же юристу, но в этот раз она сказала, что хочет отказаться от права владения имуществом Доры и объяснила, что считает правильным переоформить все на ее маму. Какое-то время они с нотариусом обсуждали возможные варианты решения этой задачи.
– Человек – такой человек, – сказал про себя Вакула и улыбнулся.
Старик перевел взгляд на Рувима.
– Рувим официально нетрудоустроен. Он подрабатывал охранником в местном клубе. Три дня в неделю. Еще он связан с одной хорошо известной мне организацией, также действующей неофициально, но его контакты с ней не имеют отношения к делу. Какую роль он играл, выполняя поручения этих ребят, мне известно – ее опустим, я тоже действовал незаконно, наблюдая за всеми вами. Предполагаю, что Рувим задолжал организации немалую сумму, но это лишь мои догадки, там у меня нет ни ушей, ни глаз. А из клуба он приводит к себе домой каждый раз новую женщину. Мне очень помогли письма Доры, адресованные самой себе. Я предполагаю, что убийце о них ничего не было известно, более того, я склонен думать, что о письмах не знал до этого момента никто из присутствующих в этом зале.
– Что за письма? – спросил Вакула.
– Что в них? – Рогнеда закинула ногу на ногу.
Рувиму, казалось, был не особо интересен предмет обсуждения, он даже немного заскучал и посмотрел на часы, чтобы понять, долго ли еще до рассвета.
– Я хочу кофе, чтобы не уснуть, – сказал он наконец.
– Кто еще будет кофе? – спросил Старик.
– Я, пожалуй, – решил Вакула.
– Тоже буду, – ответила Рогнеда.
Пока Старик заваривал кофе в другой комнате, обстановка в зале оставалась напряженной. Никто ничего не говорил, но каждому из присутствующих было неприятно находиться здесь, среди остальных. Со Стариком было как-то спокойнее и менее тревожно.
Когда тот вернулся, все ощутили облегчение.
– На здоровье.
Старик вручил каждому белую маленькую чашечку и блюдце, два кубика сахара лежали на этом же блюдце.
– Как удивительно, деньги Дора прятала в гардеробной, их найти не составило бы труда грабителю или любому постороннему человеку, который задался бы такой целью. А свои личные записи она хранила в матрасе. Расстегиваешь чехол, снимаешь его и находишь тоненькую тетрадку, лежащую под матрасом. Я подумал, что, если она, живя одна, прячет свои записи в надежном, как ей казалось, месте, значит, ей есть, что скрывать от того, кто, приходя к ней, чувствует себя в ее квартире как дома. Кто может свободно трогать ее вещи без разрешения. Это вполне логично.
Рогнеда все время наблюдала за лицом Старика, в какой-то момент она перевела взгляд на Вакулу. Мужчина заметил это боковым зрением, но не подал виду.
– Там много об одиночестве. Дора не писала прямым текстом, что ей одиноко, но она писала про оловянную женщину, бегущую домой из одного ада, чтобы окунуться в другой, запрещая себе фантазировать, мечтать, вспоминать третий ад. Среди всего прочего она говорила про взгляд своего любовника, за который ей было стыдно, когда она оставалась наедине с собой. Говорила про несправедливость матери, любящей младшую сестру больше, чем ее – Доре не хватало материнской любви. И она выдвинула предположение, что в своем муже она отыскала, помимо боли, которая была ей так близка и ценна, еще и свою мать. Она решила, что они ладили только потому, что были схожи. Благодаря этим записям я многое понял. Дора описывала свои побеги к любовнику, сравнивая их с произведением Оскара Уайльда «Сфинкс без загадки», где героиня снимала простенькую квартирку, чтобы спрятаться, почувствовав себя другим человеком – человеком, имеющим тайны. Дора прибегала к любовнику иной женщиной, раскрываясь совершенно в новой роли. Там она чувствовала себя желанной, о ней заботились, ей говорили добрые слова и гладили, как кошку. Там интересовались, что она чувствует и как она хочет, чтобы ее партнер раскрылся сексуально – там говорили больше о ней, чем о себе. Это была ее тайна – ее маленькая жизнь вдали от обыденности, мужа, неприятностей.
Она поначалу обвиняла себя в измене, затем все рассказала мужу и начала воспринимать это не как измену, а как побег. Она не понимала, почему ни она, ни ее муж до сих пор не подали на развод, почему они так держатся друг за друга. Дора полагала, что однажды ей удастся сбежать насовсем, но не к любовнику – в нем женщина не нашла своего будущего мужа. С этим мужчиной она не могла долго находиться, его было слишком много и мало одновременно, так она описывала. С ним было хорошо один час, а после становилось неуютно. Когда все задуманное произошло и начинались поцелуи просто так, а не ведущие к сексуальной близости – они ей были неприятны. И тогда Дора чаще всего принимала душ, одевалась и ехала на трамвае домой. Все разговоры и беседы по душам зачастую происходили до секса. Дора описывала эту связь как маленькую приятную тайну и несущественный побег. Она не хотела выходить замуж за своего любовника, порой она выслушивала его истории, но сама почти не стремилась что-то узнать о нем. Чаще всего говорила она – жаловалась. Находила у него поддержку и утешение.
О своем муже Дора писала как о чудовище, на которое посмотришь на улице в толпе – и никогда не скажешь, что идет монстр. Ведь у него большие, светлые и добрые глаза. Она писала, что не смогла бы полюбить хорошего человека, ее всегда привлекали монстры. Дора много писала о ваших с ней отношениях, Вакула. Незадолго до смерти упомянула, что хотела бы, чтобы у ее мужа хватило смелости разорвать железные прутья в камере, в которой они заточили друг друга, чтобы у него хватило мужества сбежать на волю, освободиться самому и спустя время освободить ее своим побегом. Написав это, она добавила, что никогда не скажет этого ему в лицо, потому что насколько сильно она этого желает, настолько же сильно ей не хочется, чтобы это произошло. От этой мысли ей становилось страшно. Я знал, кто убийца, еще до того, как нашел эту тетрадь. Убийца, на мой взгляд, догадывался, что я знаю, но не понимал, почему я сначала схватил его за рукав, а затем отпустил, не пытаясь докопаться до сути. Я не отпустил, я лишь пошел другой дорогой. Дора писала, кого следует винить в ее смерти: в случае умышленного убийства – мужа, так как он способен на это. В случае самоубийства – мужа, но еще мать и сестру.
– Как странно, – сказал про себя Вакула. – В случае самоубийства винить тех, кто причинил ей боль.
– Что ты находишь в этом странного? – обратился к нему Старик.
– Я недавно думал об этом – она правильно написала, ей не хватило мужества, чтобы сбежать. Зачастую, когда такое происходит, начинаешь винить всех. Ведь если бы Доре хватило мужества уйти от меня и начать новую жизнь, если бы ей хватило мужества простить мать и сестру, не виня их за то, кто они есть и кем они не хотят быть, то, может, и не было бы у нее подобных мыслей. «В случае самоубийства винить…» Если бы у меня хватило смелости уйти от нее, нет, сбежать без оглядки и, несмотря на все просьбы приехать, просто пойти дальше и строить свою жизнь, то не случилось бы убийства.
В зале наступила тишина.
– Я убил Дору тремя ударами в живот. Никогда до этого не убивал людей и даже не подозревал, что после осознания того, что ты сделал, закладывает уши, как в самолете во время взлета, начинают градом литься слезы, а руки дрожат настолько сильно, что нож падает сам. Я ударил ее в живот три раза и понял, что время назад не отмотать, что все это – не страшный сон и проснуться не удастся. Меня охватил дичайший ужас от осознания того, что моя жена лежит на полу, ее белая рубашка в области живота становится темно-вишневой. Что ненависть всего мира обрушилась на меня в одночасье. Что ее не поднять на ноги, не сказать: «Все это шутка. Я пошутил, извини, сейчас ухожу». Мне даже в голову не пришла мысль вызвать «Скорую помощь», позвонить, ведь, может быть, она еще была жива, просто в отключке. Я даже не измерил пульс, не послушал, стучит ли сердце. Я ударил ее ножом в порыве злости – она в очередной раз крикнула мне, что я не мужчина, оскорбила мою семью, которая такая же, как и я. Сказала, что, воспитав такого урода, родители должны взять на себя ответственность за поступки этого урода. Ее злило, что родители не хотели брать на себя ответственность за мои дела, и вместо того, чтобы ее поддержать, говорили: «Ваша жизнь – это ваше личное дело, если плохо – разводитесь. Не трахайте мозги нам и друг другу». Я знал, что однажды это случится, я этого боялся. Мне не хотелось проводить несколько десятков лет в тюрьме с собой и с тем, что я сделал.
Рогнеда плакала, закрыв лицо руками. Рувим подсел к ней ближе и обнял девушку, глядя в глаза Старику, который внимательно слушал убийцу. Даже сейчас, в момент признания, лицо Старика не выражало никаких эмоций. Ни презрения, ни удивления, ни понимания.
– Ты сгниешь в тюрьме. Вызывайте полицию, – сказала Рогнеда.
– Да. Чего вы ждете? – поддержал ее защитник, Рувим.
Никто не удивился, что убийца – Вакула. Но эти двое, поддерживающие друг друга, переменились в лице и вместо облегчения почувствовали какую-то тяжесть внутри.