- Чего?
- Я осознал, что я... не всегда самый приятный собеседник. - Резкий взрыв хохота со стороны Витари и Морвеер сморщился, но продолжал. - Если я постоянно в контрах, так это потому, что желаю тебе и твоему предприятию только самого лучшего. Меня вечно подводит чрезмерная нетерпимость в стремлении к совершенству. Разреши умолять тебя, приложить вместе со мной... геройское усилие? Оставить позади нашу неприязнь? - Он щёлкнул вожжами и стронул повозку. - Вот оно! Новое начало!
Монза перехватила взгляд Дэй, когда та проезжала мимо, мягко покачиваясь на сиденье. Девчушка-блондинка подняла брови, догрызла яблоко до самого черенка и лёгким взмахом отбросила его в поле. Витари на задке повозки только что сняла куртку и вытянулась на холстине под лучами солнца. - Выходит солнышко. Новое начало. - Приложив руку к груди, она указала на ту сторону пейзажа. - Огооооо, радуга! Знаете, говорят, там, где она касается земли, лежит эльфова поляна!
Монза злобно зыркнула на них. Скорее они наткнутся на эльфову поляну, нежели Морвеер начнёт жить по-новому. Его внезапная покорность обнадёживала ещё меньше бесконечных придирок.
- Может он просто хочет, чтобы его любили, - донёсся шепоток Трясучки, когда они снова отчалили в путь.
- Если только люди способны от этого измениться. - И Монза щёлкнула пальцами перед его лицом. - А разве они меняются не одним-единственным способом? - С неё не сходил его единственный глаз. - Если всё в корне не изменится вокруг них? Люди ломкие, я так считаю. Они не гнутся в новые формы. Они ломаются в них. Разбиваются в них. - Может даже вжигаются в них. - Как твоё лицо? - вполголоса произнесла она.
- Чешется.
- Больно было, у глазного мастера?
- По шкале между зашибить ногу и когда тебе выжигают глаз - где-то внизу.
- Как почти всё на свете.
- Упасть с горы?
- В принципе ничего, пока лежишь тихо. Начинает малость покалывать, когда пытаешься встать. - Это вызвало у него усмешку, хотя улыбался он гораздо реже, чем раньше. Не удивительно, после того, через что он прошёл. Через что она его провела. - Мне кажется... я должна сказать тебе спасибо, что снова спас меня. Уже входит в привычку.
- Я ж за это деньги получаю, вождь. Хорошо сделанная работа сама по себе награда - так постоянно твердил отец. Факт, что в этом я хорош. Как бойцу тебе приходится отдавать мне должное. Как что-нибудь иное я просто здоровый косорукий хер. Потерял на войне дюжину лет, а чем похвастаться - кровавые сны и одним глазом меньше, чем у всех. У меня всё ещё осталась гордость. Я считаю, мужчине положено быть тем, кто он есть. Иначе он что? Притворяется, да и только, разве нет? А кто захочет провести все оставшиеся дни притворяясь тем, кем не является?
Хороший вопрос. По счастью подъём разделил их и избавил её от раздумий над ответом. Остатки Имперского тракта тянулись вдаль. Прямая как стрела коричневая полоса сквозь поля. Восемь веков, а по-прежнему лучшая стирийская дорога. Жест укоризны последующим правителям. Невдалеке от тракта стояла усадьба. Каменный двухэтажный дом, окна забраны ставнями, красная черепичная крыша с возрастом выцвела и замшела. Рядом небольшая пристройка-конюшня. Унавоженный двор окружала стенка из заросшего лишайником известняка, высотой по пояс, пара тощих птиц копошилась в грязи. Напротив дома деревянный сарай с проседающей посередине крышей. На покосившейся вышке вяло болтался флюгер в виде крылатой змеи.
- Мы на месте! - выкрикнула она, и Витари в знак того, что услышала, вытянула вверх руку.
Мимо построек змеился ручей и уходил в сторону мельницы, в миле-другой отсюда. Поднялся ветер, зашелестел листьями живой изгороди, мягкой волной заколыхал пшеницу, погнал по небу рваные тучи, их тени проплывали по земле.
Это напомнило Монзе хутор, где она родилась. Ей представился Бенна, бегущий по жнивью мальчик, лишь макушка торчит над налитыми колосьями, послышался его смех. Монза вздрогнула и посуровела. Плаксивая, самопотакательная, тоскливая херь по прошлому. Она ненавидела своё поле. Копать, боронить, грязь под ногтями. И ради чего? На свете существует не много занятий, над которыми надо также много корпеть, чтобы также мало получить. В общем-то, единственное, которое прямо сейчас могло прийти ей на ум - это месть.
* * *
Тому нет объяснения, но со своих самых ранних воспоминаний Морвеер казался обречённым произносить не те слова. Когда он собирался содействовать, обнаруживалось, что он жалуется. Когда он намеревался проявить заботу, оказывалось, что он оскорбляет. Когда он на полном серьёзе искренне обещал поддержку, его принимали за подстрекателя. Он всего-то хотел быть оцененным, уважаемым, причастным, но почему-то любая попытка по-доброму сблизиться только пуще расстраивала дело.
После тридцати лет неудачных взаимоотношений - мать, которая его покинула; жена, которая его покинула; ученики, которые покидали, обворовывали или пытались его убить, обычно с помощью яда, но в одном памятном случае топором – он уже начинал верить, что просто-напросто не умеет ладить с людьми. Он должен был радоваться, что помер хотя бы тот мерзкий пьянчуга Никомо Коска, и первое время, само собой, чувствовал некоторое облегчение. Но вскоре чёрные тучи вновь сгустились вечным мотивом среднеунылой депрессии. Он снова в склоках с хлопотным, недисциплинированным работодателем из-за каждой мелочи их дела.
Наверно, было б лучше, если бы он просто-напросто отправился в горы и отшельником зажил бы там, где нельзя травмировать ничьих чувств. Но разреженный воздух не устраивал его хрупкое здоровье. Поэтому он в очередной раз решил приложить героическое усилие в области товарищества. Стать более уступчивым, более благодарным, более снисходительным к несовершенству других. И вот его первый шаг. Пока остальная ватага прочёсывает окрестности в поисках Тысячи Мечей, он сославшись на головную боль готовит им приятный сюрприз, в виде грибного супа по рецепту матери. Наверно единственной осязаемой вещи, что она оставила своему единственному сыну.
Во время резки он проколол палец. Обжёг локоть об горячую печь. Каждое из этих происшествий чуть не заставило его отступиться от нового начинания под натиском бессмысленной ярости. Но к тому времени, когда опустилось солнце и удлинились тени на дворе, и он услышал возвращающихся на хутор лошадей - уже был накрыт стол, два огрызка свечей мерцали уютным светом, нарезаны две буханки хлеба и кастрюля с супом стояла наготове, источая целебные ароматы.
- Превосходно. - Его реабилитация неизбежна.
Однако его новый оптимистичный настрой не пережил появления сотрапезников. Когда те вошли, между прочим, не сняв сапоги, и, следовательно, раскидав грязь по блестящему надраенному полу, то взглянули на с любовью прибранную им кухню, старательно накрытый стол, усердно приготовленную снедь, со всем воодушевлением заключённых, которым показали застенок палача.
- Что это? - У Муркатто губы выкатились вперёд, а брови съехали вниз в ещё более глубоком недоверии, чем обычно.
Морвеер постарался подняться выше эдакой мелочности. - Это извинения. С тех пор как наш одержимый числами повар отправился в Талинс, я подумал, что способен заполнить пустоту и приготовить ужин. Рецепт моей мамы. Садитесь, садитесь, умоляю, рассаживайтесь! - Он засуетился вокруг них, отодвигая стулья, и, не удержавшись от неловкого переглядывания, все разместились на своих местах.
- Супа? - Морвеер подступил к Трясучке с кастрюлей и половником в боевой готовности.
- Мне не надо. Ты меня, как ты это назвал...
- Парализовал, - произнесла Муркатто.
- Айе. Ты в тот раз меня парализовал.
- Ты не доверяешь мне? - выпалил он.
- В основном по определению, - сказала Витари, наблюдая за ним из-под имбирных бровей. - Ты отравитель.
- После всего, что мы вместе прошли? Ты сомневаешься во мне из-за лёгкого паралича? - Он прикладывает героические усилия, залатывая пробитое днище шхуны их профессиональных отношений, и никто не обращает и капли внимания. - Если б я захотел тебя отравить, я бы просто брызнул тебе на подушку чёрной лавандой и убаюкал сном, от которого уже не проснуться. Или подложил бы в башмаки америндскую колючку, ларинк на рукоятку твоей секиры, горчичный корень во фляжку с водой. - Он наклонился к северянину, стиснув добела костяшки пальцев на половнике. - Есть тысячи тысяч способов, которыми я мог бы тебя прикончить, и у тебя ни за что не родилась бы даже слабая тень подозрения. Я бы не стал страдать ерундой и варить тебе ужин!
Глаз Трясучки ровно смотрел в его собственный глаз. Казалось, весьма долгое время. Затем громила привстал, и на короткий миг Морвеер подумал - а не получит ли он по морде, впервые за много лет. Но вместо этого Трясучка лишь преувеличенно бережно положил свою здоровенную ручищу поверх морвееровской, переворачивая кастрюлю, так чтоб суп выплеснулся в миску. Северянин взял ложку, погрузил её в суп, тихонько подул и отхлебнул содержимое. - Вкусно. Грибы, что ли?
- Э-э... да, они самые.
- Здорово. – Трясучка, прежде чем отпустить руку, удержал его взгляд ещё на мгновение.
- Спасибо. - Морвеер взмахнул половником. - Так, ну кто ещё не откажется от супа?
- Я! - Пролаял голос из ниоткуда, будто в уши Морвееру плеснули кипятком. Он одёрнулся назад, кастрюля опрокинулась, горячий суп потоком хлынул по столу и прямо на колени Витари. Та подпрыгнула с леденящим визгом, полетели мокрые столовые приборы. Стул Муркатто грохнулся об пол, когда та оттолкнула его, впопыхах потянувшись к мечу. Дэй уронила недоеденный кусок хлеба и потрясённо отступила назад к двери. Морвеер развернулся в пируэте - с бестолково зажатого в кулаке половника брызнули капли...
Подле него стояла, сложа руки, и улыбалась гуркская женщина. Гладкая, как у ребёнка, кожа - безупречна, подобно тёмному стеклу. И полночной черноты глаза.
- Стойте! - гавкнула Муркатто, поднимая руку. - Стойте. Она друг.
- Мне она не друг! - Морвеер всё ещё отчаянно пытался понять, каким-таким образом та возникла из ниоткуда. Рядом с ней двери нет, окно закрыто и крепко заколочено, пол и потолок целы.